Превращение христианства в Церковь со времени борьбы с гностиками

III.

Связь между процессом превращения христианства в Церковь и гностицизмом. Атакованная в самой своей сущности религия может прибегать для своей защиты не исключительно к науке. Менее всего это делала христианская религия II-го столетия. Она часто реагировала непосредственно, часто прибегала к таким приемам самозащиты, которые были продиктованы ей чувством религиозности; мы можем охарактеризовать защиту следующими двумя понятиями: образование твердых норм христианской веры и создание органов для защиты этих норм. На первом месте стояли апостольская традиция, канон священного Писания, апостольский символ веры; затем следуют иерархическая организация общин с монархическим главою и объединение таких общин во вселенскую Церковь. Ее отношение к гностическому движению иное, чем отношение к нему возникшей в Александрии церковной науки. Последняя всецело отражает притязание гностицизма и обнаруживает это во всем своем направлении: она приближается, поскольку это было допустимо для нее с точки зрения ее религии, к гностической агитации. Конечно, церковная наука появилась бы и в том случае, если бы не было Василида и Валентина, но она пошла бы в таком случае по иному направлению; теперь же мы не можем рассматривать ее вне этой зависимости. Напротив, что касается причин, вызвавших превращение христианства в Церковь, можно сказать, что этот процесс был значительно ускорен гностицизмом. Ибо они коренились уже в том направлении, в котором христианство шло с первого столетия, и соответствовали его духу.

Апостольская традиция. Мы находим во всех древних общинах пиетическую приверженность к заветам их основателей, которые носили титул апостолов. Разногласия выяснялись, если это было достижимо, апостолом. Если его не было в живых, то обращались к другому апостолу; когда же и это было невозможно, то – к людям, которые знали учение и взгляды апостолов. Не допускалось и мысли о возможности разногласий среди апостолов (вопреки второй главе послания к Галатам!), так как они были носителями божественного откровения: апостол Павел категорически указывает, что возможно только одно Евангелие, один Христос, один Дух. Уже около 55 года для него обычна идея об апостолах-столпах; слова Христа о камне Петре возымели свое действие, еще более укрепив в нем эту идею; понятно, что "апостольским" должно было казаться все, чему учили и что совершалось в христианских кругах около 100 лет тому назад. Так как несколько позднее апостолами стали называть почти исключительно двенадцать учеников, считая в том числе Павла и исключая Иуду, то все установленное апостолами приобрело характер исходящего непосредственно от Христа, ибо Христос, прощаясь со своими двенадцатью учениками, назначил их своими наместниками на земле.

Когда же гностики обрушились со своим новым учением на Церковь, последняя решила, что самое лучшее орудие против них – это ссылка на древних апостолов: тó, чему ранее не учили и не верили, можно было выдавать за христианское только путем обмана. Апостольская традиция, которая сохранилась в общинах, никогда не могла победоносно состязаться с новыми лжеучениями, да и не хотела этого; таким образом она стала палладиумом для всех, кто слепо ненавидел гностицизм и считал его чем-то чуждым и враждебным христианству. Право Церкви на приоритет в споре с ересью до того очевидно, что не требует дальнейших рассмотрений, – доказывает Тертуллиан в одной из своих блестящих полемических статей; Киприан также считает ясным характер всех споров между Церковью и схизматиками уже по одному тому, что «не мы от них, но они от нас откололись», и что «еретики и схизматики появились п о з д н е е (чем Церковь)». Такая приверженность к преданиям имела для того времени свои хорошие стороны; но при этом развилось глубокое отвращение ко всему новому, независимо от того, вносилось ли оно друзьями или врагами. Гностицизм злоупотреблял свободой суждений и этим заставил Церковь надолго впасть в противоположную крайность, возвести уважение к традиции в настоящий культ и с бессмысленною яростью нападать на каждый новый росток, каждое новое проявление развития.

Образование новозаветного канона. Естественно, что в понятие "апостольская традиция" все же нужно было вложить содержание. Церковь, которая искренно гордилась таким достоянием, которая не обратилась еще к попыткам узурпировать по возможности все, чтó для не было выгодно, будь то литургия или редакция текста, церковное право или догма, как всегда и везде признаваемое Церковью, Церковь, которая защищала только то, чтó подверглось нападению, – такая Церковь могла также проложить правильный путь, который приводил каждого к объективному суждению о сущности апостольской традиции: она собрала воедино все имевшиеся еще древние церковные произведения и поставила их рядом с воспринятыми от иудейства священными книгами Ветхого Завета, как Новый Завет, а оба вместе – как Канон, обладающий божественным авторитетом, как масштаб, которым нужно было определять, чтó должно считаться “христианским”.

В счет могли пойти исключительно произведения апостолов; прошло много времени раньше, чем окончательно были установлены границы того, чтó надо считать “истинно апостольскими творениями”; некоторые книги не всегда были достаточно известны или же были просто несимпатичны, но необходимость заставила поразительно быстро объединить все существенно важное: четыре Евангелия, историю Деяний апостолов от Луки, тринадцать посланий Павла. Живший около 190 г. великий борец против гностиков, Иреней утверждает, что этот новозаветный Канон, к которому он причисляет и откровение Иоанна и некоторые "кафолические" послания, возник одновременно с христианством, несмотря на то, что Канон появился еще при его жизни, без сомнения, под влиянием канона Маркиона. Уже тогда апостольское происхождение многих из этих книг оспаривалось, ибо разве Марк и Лука были апостолами? Однако искусство, с которым Церковь извлекала из всей массы откровений и всевозможных церковных книг то, чтó было для нее наиболее выгодным, делает честь не столько ее критическому уму, сколько ее религиозному чутью: ясно, что христиане второго столетия глубже проникались содержанием своей религии, чем апологеты и моралисты, проповедники и евангелисты следующих поколений.

Норма для объяснения Писания: правило веры. Существование апостольского канона неизбежно должно было выдвинуть новую задачу: путем заслуживающего доверия толкования извлечь из него истину; молодая теология, главным образом в лице Оригена, с пламенным рвением принялась за исполнение этой задачи. Но различные учителя различно освещали события, и разве можно было допустить, чтобы судьба религии зависела от произвола и способностей ученых? Этого не случилось, несмотря на то, что экзегетические приемы тогда были еще извращены до крайности.

Церковь объявила, что высшим судьей является ее собственное мнение, и выработала одновременно с каноном, или, быть может, даже раньше, нечто в роде высшей нормы для разъяснения канона: краткую, понятную даже простому мирянину формулу, которая сжато выражала сущность вероисповедания, так называеме "Правило веры". Менее важен вопрос о взаимоотношении или зависимости между римским "Apostolicum'ом" и первоначальными формами восточного исповедания веры при крещении, по образцу которых было составлено единственное действительно вселенское "исповедание" христианской Церкви, никейский символ веры; не подлежит никакому сомнению, что в конце II-го столетия почти все церкви имели свои формулы, которые сообщались только верующим и облекались поэтому особого рода волшебной таинственной святостью; ими христианин должен был руководствоваться в своих отношениях к чужим учениям. Все эти формулы имели ту общую черту, что в них подчеркивался монотеизм, сотворение мира Богом и главнейшие моменты в земной жизни Христа; ясно, что они направлены против гностицизма с его дуализмом и пренебрежительным отношением к иудейскому наследию и историческому элементу в христианстве. Проблемы, которые мы замечаем в этих символах веры, не всегда зависят от того, что недостающее казалось неважным; многое отречено потому, что оно тогда не возбуждало споров. Упреки по этому поводу Церковь заслужила лишь впоследствии, когда она пожелала настолько пополнить символ веры, чтобы он включал в себя одинаково имеющий силу для всех времен минимум того, чтó необходимо для спасения души. Если оценивать "Apostolicum" с точки зрения его древности, то придется оценивать его не ниже, чем новозаветный канон.

Церковные должности. Даже лучшие орудия защиты бесполезны, если они не обслуживаются. Произвол захватит и область формул и традиции, если не противопоставить ему сильную волю. Такая воля присуща только человеку. Достойно удивления то, как легко и бесшумно Церковь навербовала армию для своих укреплений и организовала ее строго и по-военному. Каждая община распадается в половине III-го столетия на пастырей и пасомых, на жертвователей и пользователей приношениями, на духовенство и приход. Происхождение учреждения клира коренится в глубокой древности; его развитие, которое, без сомнения, не было одинаково во всех провинциях, окутано мраком.

Различные иерархические ступени среди клира обладают различными правами; кое-где к клиру причисляются женщины, вдовы, дьяконисы, а в больших общинах, где нуждаются в новых силах, под старые ступени подстраиваются новые (субдиаконы, заклинатели дьявола, лекторы). В Антиохии же и отчасти в Азии общины настолько развились, что в конце I-го, во всяком случае, в начале II-го столетия, управление ими находится в руках одного только епископа, рядом с которым мы видим коллегию пресвитеров с правом только совещательного голоса и множество низших служащих, дьяконов, которые, согласно его указаниям, или помогают ему или замещают его при исполнении им своих обязанностей. Клирики состоят на пожизненной службе, об их содержании заботится община, которая, правда, выбирает епископа, но не имеет права сместить его. Назначение на должность клирика сопровождается совершением особого таинства, на подобие крещения; в епископский сан посвящают один или несколько епископов же. Монархическое построение отдельной общины, таким образом, завершено, властелин почти не ограничен в своей области, сопротивление ему равносильно сопротивлению авторитету апостолов и Бога, который передал ему власть.

Епископ, как охранитель чистоты учения. Главнейшей обязанностью епископа является сохранение в его общине апостольской традиции; встречались и епископы-еретики, но, в общем, то доверие, которое Церковь оказывала этим сановникам, как блюстителям доброй старины, блестяще оправдалось; да и по существу епископат является не чем иным, как противопоставлением авторитета – субъективизму, общей воли – стремлениям отдельной личности.

Соборы епископов и митрополиты. Эта централизация усилилась еще больше с тех пор, как начались синоды епископов отдельных провинций, которые изредка собирались уже с 175 года: чем сильнее укреплялся этот институт, тем более Церковь приближалась к идеалу единства, ибо решения, принятые относительно одной области, передавлись затем, поскольку они касались общих интересов, в соседние; при этом имелось в виду, и не без основания, что и там они будут признаны нормами права. Возникновение провинциальных синодов имело своим ближайшим последствием то, что на собраниях, которые происходили в главном городе области, по примеру провинциальных собраний, председательствовал митрополит, епископ этого города. Митрополит, который вначале весьма мало выделялся из среды своих колег, вскоре потребовал, чтобы назначение провинциальных епископов было признано его правом, дабы и миряне ясно видели его привилегии. Пирамида все более и более заострялась: некоторые митрополиты, как, например, эфесский, александрийский, римский уже в III-м столетии имели бóльшую власть, чем анкирский или тарсийский; патриаршества, в форме объединенных в большие комплексы провинций, находились в процессе образования еще раньше, чем император Диоклетиан разделил империю на четыре префектуры; никто не станет отрицать, что Рим пользовался среди этих кафедр уже около 300 года по меньшей мере наибольшим уважением.

Монтанистская реакция против духовенства. Однако раньше, чем этот процесс завершился, в христианском мире возник сильнейший протест против этих преобразований.

Появившийся в 156 году во Фригии некий Монтан требовал, ссылаясь на видения, которые являлись под его наитием также и женщинам, Прискилле и Максимилле, чтобы его признали носителем Духа Истины, о котором возвещал Христос. В качестве такового Духа, он нападал на установленные за последнее время порядки и нравы и расшатывал обычные нормы. Он не начал с проклятия духовенства; только тогда, когда последнее не пожелало признать гордеца, вмешавшегося в чужие дела, он стал искать истинные признаки Духа и находил их не у чиновного "духовенства", но у новых пророков. Коренное различие между монтанистами и остальной Церковью, которая вытеснила их почти из всех провинций, нередко после ожесточенной борьбы и литературных споров, наиболее ярко выразил их красноречивый защитник, карфагенский пресвитер Тертуллиан: их представление о Духе, от которого в конечном счете зависит все, было сходно с представлением господствовавшим во времена апостолов; монтанисты думали, что Дух не связан с личностью и витает, где хочет; большинство же искало Духа в среде клира: кому же издавать законы для Церкви, если не мужам, которые приобщают нас святых даров через крещение и причастие?

Образование идей о духовенстве и вселенской Церкви. Монтанизм только ускорил клерикализацию церкви, благодаря своему запоздалому стремлению восстановить апостольские идеалы; епископы (и пресвитеры, если они тоже совершали таинства) присваивают себе титул священников; возникает теория, согласно которой ни один мирянин не может спастись без помощи священника. Эта идея является исходным пунктом для развития "католической" церкви. Это название впервые упоминается во II-м столетии. Большинство выдвигало против гностиков тот аргумент, что оно является распространившейся по всему миру Церковью Божией, в то время как у последних были общины лишь в немногих местах.

Подобно смыслу часто оспарившегося впоследствии слова "вселенский", прилагательное "католическая" означало у н и в е р с а л ь н о с т ь Церкви, как совокупности истинно верующих. В универсальности заключалось уже представление и о единственности; с таким толкованием, казалось, охотно бы согласился и сам апостол Павел. Единство и единственность Церкви явствуют будто бы уже из идеи Павла о цельной Церкви, как единого Тела Христа. Последующие поколения, раздраженные нападками гностиков, понимали уже под “единственностью” отрицание всех индивидуальных особенностей. Римский епископ Виктор (195 г.) находил уже недопустимым, чтобы праздник Пасхи совершался где-либо, например, в Ефесе, в другие дни и по-иному, чем в Риме. Хотя со всех сторон против этого раздавались благоразумные протесты, но такое толкование, находившее, что единство Церкви заключается не только в ее могучей распространенности, продолжает распространяться и достигает, наконец, апогея, в классическом трактате Киприана "De catholicae ecclesiae unitate". Тезисом Матфея (XVI, 18) он пользуется для доказательства не только апостольского характера Церкви, но и ее единства, понимая под “единством” единодушную приверженность Церкви ко всему апостольскому; “апостольским” же является не только учение, изложенное в Новом Завете и символе веры, но едва ли не в большей мере духовенство. Апостолы, умирая, передавали свои полномочия, без которых Бог будто бы никогда не оставляет свою Церковь, епископам, а последние, в свою очередь, могут уделять некоторую часть их своим помощникам, пресвитерам и дьяконам. Unitas ecclesiae определяеся уже единством и неделимостью епископства.

Полезное значение духовенства. Вопреки всей желчи, которую Тертуллиан изливает на этот numerus episcoporum, ставящий себя на место Церкви, учреждение епископства все же имело хорошую сторону для Церкви; оно было неизбежно. При той массе обязанностей, которая выполнялась общинами, нужны были люди, которые посвящали бы им все свое время; совершение богослужения, толкование Писания, критика вновь появляющихся учений, подготовка желающих креститься, пропаганда среди неверных, проповедь среди верующих, надзор над нравственностью семейных, призрение бедных и больных, забота о благочестивом погребении умерших, поддержание сношений с другими общинами – справиться со всем этим один человек, конечно, не был в состоянии; и чем стесненнее были церковные обстоятельства, тем больше власти должны были получить руководители Церкви. В большинстве случаев епископы первых столетий оправдали оказываемое им доверие. Тот факт, что к ним предъявляли и подчеркивали на каждом шагу требования особенно высокой нравственности, происходил вовсе не вопреки их собственной воле; а во время гонений, которые сначала обрушивались главным образом на вождей Церкви, впоследствии же почти исключительно на них, последние являлись примерами мужества и верности. Правда, не все епископы были высоко образованы, но почти все церковные писатели того времени принадлежали к высшему духовенству; причины этого заключались в том, что пртенденты на епископский пост воодушевлялись не алчностью, тщеславием и фамильными традициями, а любовью к делу, и в том, что общины выбирали лишь людей, обладавших испытанными способностями. Говорили: mundus vult decipi. Словом, община второго столетия хотела быть управляемой и ею управляли; духовенство не врывалось, как разбойники, в Церковь, но исполняло лишь ее волю. Благодаря монархическому управлению, общины были избавлены от междуусобных партийных распрей, которые до этого времени особенно часто возникали на почве эллинизма; да и как иначе могли разрешаться на синодах сомнительные вопросы, касавшиеся учения или дисциплины, как не постановлением большинства уполномоченных от общин, раз категорические решения таких вопросов были крайне неоходимы?

Последствия нового понятия о Церкви. Пока духовенство, как некогда апостол Павел, считало себя слугою общин, оно не тормозило здоровое развитие благочестия и нравственности. Гораздо опаснее было окостенение понятия церковности, которое привело к тому, что духовеству стал приписываться характер священничества. Идеально-высокое единение, которое у Павла поддерживается лишь духовной общностью верующих, обратилось к католической Церкви II-го столетия в организованную по образцу государства совокупность общин, снабженных законами и полицией, и быстро усвоившую применение наказаний вплоть до отлучения навсегда, хотя в теории и продолжавшую считать себя “собранием святых”. Правда, от этой “святости” откалывался кусок за куском; римский епископ Каллист объявил в 217 году церковное прощение прелюбодеям; после преследования Деция Церковь должна была вновь принять в свое лоно "отколовшихся", дабы избежать полного опустения Церкви. Против таких нововведений боролась, по-видимому, ригористически настроенная партия, названная по имени ее главаря новацианской и сохранившаяся в течение столетий в схизматических общинах.

При этом, однако, обнаружилась недостаточная последовательность с точки зрения понятия “Церкви”. Ибо, если Церковь могла гарантировать каждому своему члену вечное блаженство и не отказывать в том же находящимся вне Церкви, для которых милость Божия ведь всегда могла находить особые пути, то можно было для сохранения чистоты церкви замкнуть ее двери для погрязших в смертных грехах; однако ни то, ни другое не соответствовало основным воззрениям христиан половины III-го столетия; их взгляды наиболее ярко обнаруживаются в учении Киприана, который понимал под Церковью воспитательное учреждение для подготовки к загробной жизни, в котором рядом с добрыми находятся злые, как плевелы среди злаков; но, с другой стороны, он сурово проповедывал, что "вне Церкви нет спасения", nulla salus extra ecclesiam. Такое понимание делало совершенно невозможным окончательное исключение падшего брата; кто имеет право навеки закрыть доступ к Богу человеку, который страстно жаждет Бога?

Разногласия с еретиками и донатизм. Киприан, по-своему, последователен, но такое обоготворение Церкви, благодаря которому она фактически стала посредницей для спасения душ, и лишало милости Божией весь мир, стоящий вне церкви, возымело тотчас же, еще при нем, роковые последствия. В споре с Римом, который позднее окончился не в пользу Киприана, последний защищал требование вторичного крещения еретиков и схизматиков, примкнувших к Церкви, требование, основывающееся на том соображении, что фактически последние не могли принять действительного крещения вне Церкви, а стало быть и Церковь не имеет права признавать это псевдо-крещение. В 311 году большинство африкаских христиан, образовавшее отдельную церковь, именно, донатическую, настояло на том, что посвящение ненавистного им карфагенского епископа Цецилиана было объявлено недействительным потому, что один из епископов, посвящавших его в этот сан, изменил во время гонений и совершил, таким образом, смертный грех; этот поступок по их мнению, отлучал его от Церкви или, по меньшей мере, от духовенства, и он не мог уже исполнять своих обязанностей: не понимали того, что установление такой тесной связи между Церковью и таинствами лишало каждого уверенности в спасении; ибо кто мог знать, не был ли и он крещен таким грешником, смертный грех которого не обнаружен. А это значило, что крещение недействительно и человек остается вне Церкви.

Церковь и евангелие. Новое толкование понятия "католическая", введенное Киприаном, было последним отклонением от Евангелия, разумеется bona fide, ибо лица, совершившие отклонение, хотели только усилить уважение к Церкви, которой громадное большинство христиан было обязано лучшим своим достоянием. Но превращать принадлежность к определенной организации людей в conditio sine qua non отпущения грехов и вечной жизни, отдавать тем самым судьбу каждого в руки людей, которые большинством голосов могли подвергать отлучению и, действительно, отлучали, поставить судьбу человека в зависимость от простого случая – от того, попадет ли желающий примкнуть к Церкви в руки действительного органа Церкви или мнимого, это уже значит абсолютно не понимать слов Павла, гласящих: "вера одна спасет".

Конечно, верою не пренебрегали, но ее ограничивали кругом тех, кто принадлежал к Церкви, или, вернее, ей приписывали иное значение: под “верою” стали понимать вступление в основанное Богом на земле душеспасительное учреждение для жаждущих спасения. Таким образом, процесс спасения души, который у Христа совершается так просто путем непосредственного обращения души человека к Богу, выродился в сложную систему со всевозможными преградами между Богом и человеком: Церковь взяла на себя роль Спасителя; на том месте, где первоначально стояло Евангелие и где, по словам Павла и Иоанна, обитал Господь, вместо былой идеальной высоты, получилась куча порочных людей. Стадные чувства снова заглушили возвышенные стремления индивидуализма.

Нравственность в Церкви 325 г. Но в то же время практика не была так же плоха, как теория. Церковь еще не требовала рабского подчинения от своих подданных, отнюдь не злоупотребляла отлучением, если не считать ее отношения к ложным учениям; понятно, что нравственность должна была пасть, когда постоянно проповедывали, что для остающихся в Церкви путь к спасению никогда не преграждается. Резкое разграничение понятий о смертном грехе и грехе простительном также притупляло чувство ответственности за "малые" прегрешения; к последним, кстати сказать, относились величайшие подлости. Кроме того, существовали ведь таинства. И когда от клериков, а впоследствии от монахов, стали требовать особенно высокой нравственной жизни, то миряне толковали это в том смысле, что для них такая жизнь не обязательна. Посредственность всегда охотно привыкает к опеке, а особенно к нравственной; такая опека была, без сомнения, удобнее, чем собственная ответственность еще и по той причине, что требования были новыми, а их толкования обратились в казуистику, которая и тогда уже выставляла все более и более детальные предписания для всевозможных положений и обстоятельств. Тем не менее, Церковь успешно боролась с языческими пороками, требуя братской любви, смирения и миролюбия. Что же касается ее трудов по поднятию нравственного уровня народа, которыми она особенно гордилась: требования безбрачия, отказа от собственности, строгих постов и тому подобное, то здесь обнаруживается, по сравнению с идеалами Павла, наиболее слабые ее стороны, ибо Христос вовсе не видел в "отсутствии потребностей" того совершенства, которое делает нас похожими на Отца. Его новые этические положения совершенно забыты: Церковь не оценивает дела по их мотивам и целям, а только подсчитывает их; она даже не представляет себе, чтобы самаритянин, т. е. “еретик”, мог быть образцом добродетели; для нее вовсе недоступна идея, что в борьбе за первенство богослужебные обряды должны отойти на задний план перед обязанностями любви к ближнему: можно подумать, что появилась новая разновидность на место старого фарисейства.

Религия в Церкви около 325 г. В религии последствия были еще плачевнее. Единство Бога и освобожденное от рамок иудейства понятие о Боге уцелели; но из объекта любвеобильных надежд Бог превратился для большинства если не объект ужаса, то в предмет мелочных умствований. Предписания Церкви говорили последователю Христа о том, чему он должен верить. Вера в небесного Бога-Отца превратилась в ортодоксию, все содержание которой исчерпывается правильной формулировкой догмата Троицы. Наибольший интерес приобретают религиозные споры о правильном понимании отношения Христа к Богу-Отцу: в этих спорах участвуют чуть ли не все. Тонкости учения о триединстве Божества не затрагивали только мирян; популярнее всего был грубый модализм, потому что личность Христа более всего возвышалась, если в Нем видели только видоизменение того же единого Бога, которого называли Отцом, Создателем мира. Субординационализм великих теологов Александрии и Африки оставался ближе к христианскому учению Павла, но и он не разрешил тайны, и в то же время преследования еретиков, которые происходили одновременно с этим спором, ясно обнаруживают полнейшее непонимание разницы между теологическими гипотезами о Боге и религиозным опытом. Порой эти дрязги и диспуты о вещах, зависящих от сердца и воли, становились утомительными, и приступы такого утомления были, пожалуй, благотворны. Укажем, например, на "credo quia absurdum" Тертуллиана или на такое, даже не специфически христианское понимание веры, как учение о воскресение плоти. В религиозных проповедях и в литературе для высших и низших классов уверенность и надежда уступают место другому: богородица и вера в воскресение из мертвых становятся отличительными чертами христианства. Пламенная любовь, теплая сердечная привязанность к Богу, которую проявляют в некоторых случаях мученики, тем более трогательна, что она решительно противоречит духу времени.

Никейский Собор. Преследования чрезвычайно благотворно влияли на Церковь; они вымели из нее кучи сору, вдохнули в нее прежний энтузиазм и, отстранив на задний план повседневные мелочи, выдвинули перед всеми, готовыми умереть за религию, все ее величие. Этот период закончился при императоре Константине в 313 году, во всяком случае в 324. Константин даровал Церкви полную свободу развития, а созывом гордого Никейского Собора (325), на который съехались из всех провинций за счет государства 300 епископов, дал ей право считать внутренние свои разногласия государственными делами первейшей важности.

Арий. В это время александрийский пресвитер Арий выставил свои тезисы об отношении Бога-Сына к Богу-Отцу и этим привел в гнев своего епископа. Здесь впервые выступают на сцену разногласия между антиохийской и александрийской школами: Арий получил свое образование в Антиохии. Чтобы раз навсегда избежать смешения Бога-Сына с Богом-Отцом, Арий считает первого созданием, получившим существование во времени, по существу отличным от Отца и вполне единым с Ним лишь в своей воле и еще до существования обожествленным Отцом. В борьбе, которая разгорелась на соборе против этого арийского Сына-полубога, самым решительным противником Ария выступил юный дьякон престарелого Александра, египтянин Афанасий. Мирного соглашения достигнуть было невозможно. Большинство членов собора стояло за неопределенную библейскую формулировку. Однако, без долгих дебатов был принят предложенный немногими представителями Запада, за которыми стоял император с его могущественным влиянием, символ веры, который, самым решительным образом расходясь с арианством, наделяет Сына титулом "единосущный Отцу" (homousios).

Отныне спор вращается около этого выражения. Между строго последовательными никейцами, ревностным вожаком которых был Афанасий, скоро после собора ставший епископом александрийским, с одной стороны, и радикальными арийцами, которые продолжают настаивать на признании выражения: "отличный по существу", с другой, возникает целый ряд промежуточных партий, стоящих за термины "подобный", часто с добавлением "по Писанию", или "во всем", или же "подобный по существу". Эти раскольники иногда захватывали власть в восточной Церкви, но никогда не могли вызвать доверия к правильности своих религиозных взглядов. Для этого учение о единосущности Божества было слишком определенно провозглашено на Никейском Соборе, как взгляд всей Церкви – столь же ясно, как Павел провозгласил уничтожение закона или Иоанн – превращение Логоса в человека. Позднейшая Церковь никогда не решалась оспаривать постановлений о вере, которые были приняты почти единогласно на первом вселенском соборе в Никее; она не решалась на это уже по одному тому, что сама чувствовала себя в высшей степени обязаной этому собору за тактичное разрешение как пратических, так и организационных вопросов: даже без мужества Афанасия, в силу одного своего происхождения, никейский символ веры был бы для церковного сознания последующих веков rocher de bronce. [5] При мысли о Никее сильнее бились сердца не только вследствие того, что там император оказывал почести епископам, т. е. государство – Церкви, но и потому, что после Никеи Церковь знала, как вбудущем отличить истину от заблуждений, добро от зла: если другие пути были закрыты, то был путь решений большинства на вселенском соборе.

Обмирщение религии Иисуса. Так завершилось в 325 году построение католической Церкви. Иисус создал христианство, Павел возвел его на степень всемирной религии, окончательно отмежевав его от иудейства и обосновал его теоретически; учрежденная им христианская Церковь превращена трудами поколений, живших до 325 года, в могущественную крепость, валы которой отлично охранялись и были в состоянии дать отпор всякому врагу. Причина успеха заключается не только в присоединении новых областей и усилении власти: обмирщение, за которое упрекают Церковь этих столетий, имело и хорошую сторону. Одной религией миллионы людей не могли бы долго жить. Заслуга Церкви заключается в том, что она заключила союз с греческой наукой, старалась удовлетворить всем запросам, в особенности запросам разума, и энергично проводила нормы христианства в жизнь отдельных людей и целых народов. Есть доля правды в устаревшей идее о consensus quinquesaecularis, если ограничить ее доникейской эпохой: все существующие христианские церкви должны признать свое происхождение от этой Церкви. Она была еще способной к дальнейшему развитию, еще не окаменела: если она могла перенести дух Августина, то перенесла бы и дух Лютера. Лучшие люди все же считали иерархические формы и теологические формулы только средством для высшей цели, и образ благочестивого Пафнутия, протестовавшего в Никее против насильственного введения безбрачия, свидетельствует нам о существовании индивидуально различных видов нравственной деятельности и об отвращении к насилию над совестью.

Эллинизация религии Иисуса. Развитие христианства за период от Павла до Афанасия можно назвать эллинизацией христианства; не следует только видеть в этом одни отрицательные стороны. Эллинизация, которая началась еще при Павле, стала неизбежной с того момента, когда христианство завладело эллинским миром, подобно тому, как в средние века совершилась германизация, но не во вред католицизму. Однако, разница между идеалом религии, воплощенным во Христе, и теми идеалами, которые отцами Церкви превозносились в 325 году, была огромная; а так как нам необходимо сделать оценку этого явления, то остается только констатировать прогрессивно увеличивающееся оскудение религии. Причина этого явления была иная, чем во II-м столетии, когда официальные представители Церкви не стояли на высоте своего призвания; Церковь выдвинула в последние 125 лет много людей, которые вполне выражали дух своего времени, а жизнь и дух церкви этого столетия нам достаточно известны. Оправданием для Церкви может служить то, что для воспитания огромных масс народа она не могла не прибегать к сильным средствам; это была реальная политика, основанная на том, что "лучше синица в руки, чем журавль в небе". В такой политике мы и должны искать объяснение характера всего этого периода: христианство бессознательно приспособилось к соответствующему уровню, потому что только немногие были способны следовать великому учению его Творца.

Такая уступчивость становится опасною лишь постольку, поскольку стоящее ниже христианского идеала недостаточно сильно подчеркивается, как таковое, но чаще даже восхваляется и поощряется. Все, что в новой религии имелось общего с до-христианскими религиями, иудейством и язычеством, и даже то, чтó вовсе не было присуще ей, как например, космогония и учение об ангелах, выдвигается на передний план. Здесь мы наталкиваемяся на надменность избранных, на юридическое толкование религиозных понятий, на слепую веру в магическую силу культа и обрядностей, которая вскоре переходит в суеверие, на преувеличенную нравственность и на зародыш почитания святых – уверенность, что мученики и люди, открыто исповедовавшие христианство, а также аскеты, могут передавать другим лишнее из того, чтó им зачитывается. Не подлежит сомнению, что ко всему этому тяготели уже первые христиане: новые черты, которые появились в Церкви в III-м столетии, заключались не в существовании этих суеверий, а в том, что последние получили доминирующее значение. Такое значение они приобрели, благодаря признанию Церковью принципа большинства или, вернее, тому, что христианство превратилось в “Церковь”.

Для Христа и Павла на первом месте стоят отдельные личности. Церковь Христова не может существовать там, где нет людей, проникнутых Духом Божьим; но зато везде, где таковые имеются, существует и Церковь. В III-м веке духовенство и Церковь отождествляются; благочестивые люди могут быть только там, где есть вселенская церковь: никто не может считать Бога своим Отцом, если нет у него Матери-Церкви. Это значило постулировать появившееся впоследствие учение о предсуществовании Церкви, признать правильной идею гностиков и создать новый фактор спасения. Получу ли я вечное блаженство, это зависит, по меньшей мере, наполовину от того, хорошо ли действует душеспасительный механизм церкви, о котором проповедывали, как о магической силе, способной перерождать и исцелять, и зависит, самое бóльшее, наполовину – от собственной воли, моих воззрений, моей веры. Такое двоякое разделение функций, при котором дают Бог и церковь, а получает Церковь и верующий, является специфическим для "католической" Церкви отрицанием универсальности в пользу новой национальной обособленности, хотя и не похожей на иудейскую. И это совершается как раз в тот момент, когда пышно развертывается знамя католицизма![i]

[1] Перевод с немецкого Николая Никольского, Москва, 1907.

[2] Целый ряд произведений, изданных с третьего века после Р. Хр. Под чужими именами (притчи Соломона, премудрость Соломона, книги Даниила, Енохи и др.).

[3] Слово “христианин” могло быть в это время занесено из греческой Антиохии, если только его не ввел в употребление сам Павел.

[4] Непременное условие (лат.).

[5]???

[i] Литература. (Примечание А. Юлихера). Прошло не мало времени, прежде чем приступили к историческому изучению новозаветных книг, толчком к которому послужило собственно реформационное движение. Rich Simon, священник одного французского ордена, дал первый опыт истории Нового Завета (1689-1693 гг.). но в сущности лишь затронул лишь второстепенные вопросы. Точно так же весьма важное значение в смысле подготовки для полного освобождения экзегетики от влияния ложной традиции и догматических предрассудков имел Кальвин (ум. 1564 г.) и Гуго Гроций (ум. 1645 г.). Для критики традиции Нового Завета и прежде всего его текста оказали также услугу пиетисты и ортодоксы (J. A. Bengel, ум. 1752 г.). Но лишь смертельный удар, нанесенный рационализмом (J. D. Michaelis и J. S. Semler - тот и другой умерли в 1791 году) идеe инспирации, впервые создал прочный базис для науки, изучающей Новый Завет, которая к тому времени считала за собой едва ли более, чем 100-летний период существования.

Традиционный взгляд на происхождение новозаветного канона подвергнут был радикальному пересмотру уже Землером (Semler); с 1800 года начинают появляться чаще исследования о происхождении отдельных книг Нового Завета, оспаривается их подлинность и принадлежность тому или другому автору и т. д. De-Wette, K. A. Credner, F. Bleek, Ed. Reuss, B. Weis выпускают в свет свои экзегетические и литературно-исторические монографии и в своих всеобъемлющих произведениях намечают уже различные направления нового периода, простирающегося до настоящего времени. Тюбингенская школа (F. Baur, Zeller, Schwegler, Hilgenfeld, Volkmar, Scholten, Colani и т.д.), отказавшись уже совершенно определенно от изолирования Нового Завета, торжественно провозгласила, что новозаветные произведения являются продуктом истории и именно скудными остатками этой истории со всеми свойственными им недостатками: история религии получает теперь должное преимущество в сравнении с историей литературы. Однако незнакомство с историей иудейства позднейшего времени, непосредственно предшествовавшего появлению христианства, а также ложное мнение о неизбежно совершающемся саморазвитии христианской идеи по схеме: тезис, антитезис и высший синтез, - приводило последователей тюбингенской школы к односторонним выводам. Некоторые из них, наиболее крайние, как, например, голландцы Loman и van Manen, для которых Bruno Bauer из Бонна был уже отсталым человеком, встретив сочувствие у отдельных мыслителей различных культурных стран, считали все отрицательное за наиболее вероятное, что не требовало никаких доказательств. Они настолько преклонялись перед культом идеи, что не признавали уже более в Новом Завете никаких подлинных произведений, отрицали существование Иисуса и Павла и признавали лишь нарисованный известным лицом образ Христа и изложенную в псевдонимных письмах теологию Павла. У "положительных" противников Бауэра философская конструкция истории не играла той значительной роли, какую она играла у него.

Тем не менее, в настоящее время, здравая наука, основывающаяся на одном лишь действительном и доказуемом материале, взяла вверх: ей, по-видимому, в сущности удалось, соединив силы всех направлений, - несмотря на страшное перепроизводство некомпетентных людей, - удалось дать надлежащую оценку Новому Завету, как руководящему источнику при изучении первоначальной формы христианской религии, и преодолеть раздробление интересов и работы в области экзегетики, литературной критики, истории религии. Самые серьезные разногласия имеются теперь в критике текста.

Дата добавления: 2015-05-08