В. Джемс что такое прагматизм.

Несколько лет тому назад мне пришлось быть с целой ком­панией в горах. Вернувшись раз с прогулки, я застал все общество ведущим ожесточенный философский спор. Объек­том спора была белка, обыкновенная живая белка. Предпола­галось, что она сидит на дереве, по ту сторону которого в прямо противоположном направлении находится человек. Этот человек желает увидеть белку, для чего и бежит быстро вокруг дерева, — но напрасно: как скоро ни бежит он, белка с той же скоростью движется в противоположную сторону, так что дерево все время закрывает ее от человека, и он никак не может ее увидеть. Отсюда возникала проб­лема: движется ли человек вокруг белки или нет? Конечно, он движется вокруг дерева, на котором расположилась белка; но движется ли он вокруг белки? При неограниченном свобод­ном времени, которое имелось в этом пустынном месте у спорящих, аргументация была под конец вся исчерпана. Всякий составил себе определенное мнение, на котором и стоял упорно. Так как голоса разделились пополам, то, когда я подошел, обе стороны обратились ко мне, чтобы с моей помощью получить большинство. Помня схоластическое правило, что там, где встречается противоречие, там надо ус­тановить различие, я стал искать таковое и сейчас же его нашел.

Вопрос о том, какая из сторон права, сказал я, зависит от того, какой практический смысл вы вкладываете в выра­жение «двигаться вокруг» белки. Если «двигаться вокруг белки» значит переходить от ее севера к востоку, затем к югу, западу, потом опять к северу, то, разумеется, человек движется вокруг белки, ибо он последовательно занимает все эти положения. Если же, наоборот, употребляя это выра­жение, вы имеете в виду, чтобы быть сперва vis-a-vis белки, затем по правую руку от нее, затем сзади, затем по левую руку и наконец сызнова vis-a-vis, то точно так же разумеется, что человек не движется вокруг белки, ибо, благодаря производимым ею компенсирующим движениям, она все время показывает человеку свое брюхо и прячет от него спину. Установите это различение, и тогда не будет никаких осно­ваний для дальнейшего спора. Обе стороны правы или не пра­вы, в зависимости от того, в каком практическом смысле они употребляют выражение «двигаться вокруг».

Лишь один или двое из более пылких спорщиков нашли в моем решении софистическую уловку, говоря, что им дела нет до разных схоластических тонкостей и что они имели в виду просто то, что обыкновенно понимается под словом «вокруг». Большинство же, по-видимому, признало, что сделанное мной различение устраняет предмет разногласия.

Я привел этот незначительный анекдот как особенно прос­той образчик применения прагматического метода, о кото­ром собираюсь теперь говорить. Прагматический метод — это прежде всего метод улаживания споров «по общим вопросам», ко­торые без него могли бы тянуться без конца. Представляет ли собою мир единое или многое? — царит ли в нем свобода или необходимость? — лежит ли в основе его материальный принцип или духовный? Все это одинаково правомерные точки зрения на мир — и споры о них бесконечны. Праг­матический метод пытается истолковать каждое мнение, указывая на его практические следствия. Какая получится для кого-нибудь практическая разница, если принять за истинное именно это мнение, а не другое? Если мы не в состоянии найти никакой практической разницы, то оба противоположных мнения означают по существу одно и то же, и всякий дальнейший спор здесь бесполезен. Серьезный спор возникает только в том случае, когда мы можем указать на какую-нибудь практическую разницу, вытекающую из до­пущения, что права какая-нибудь одна из сторон.

Взгляд, брошенный на историю этого учения, выяснит нам еще лучше, что такое прагматизм. Название это произведено от того самого греческого слова πράγμα (значит «действие»), от которого происходят наши слова «практика» и «практический». Впервые оно было введено в философию Чарльсом Пирсом в 1878 г. В статье под заглавием «Как сде­лать наши идеи ясными», помещенной в январской книжке журнала «Popular Science Monthly» за 1878 г., Пирс указывает сперва, что наши убеждения суть фактические правила для действия; затем он говорит, что для того, чтоб выяснить смысл какого-нибудь утверждения, мы должны лишь определить тот способ действия, который оно способно вызвать: в этом спо­собе действия и заключается для нас все значение данного ут­верждения. В основе всех находимых нами между нашими мыслями (утверждениями) различий — даже самого тонкого и субтильного свойства — лежит следующий конкретный факт: ни одно из них не настолько тонко, чтобы выражаться как-нибудь иначе, чем в виде некоторой возможной разницы в области практики. Поэтому, чтобы добиться полной ясности в наших мыслях о каком-нибудь предмете, мы должны только рассмотреть, какие практические следствия содержатся в этом предмете, т. е. каких мы можем ожидать от него ощу­щений и к какого рода реакциям с своей стороны мы должны подготовиться. Наше представление об этих следствиях — как ближайших, так и отдаленных — и есть все то, что мы можем представить себе об этом предмете,— поскольку вообще это представление имеет какое-нибудь положительное значение.

В этом состоит принцип Пирса, принцип праг­матизма. В течение двадцати лет он оставался никем не за­меченным, пока я в докладе, прочитанном в Калифорнийском университете, не воспользовался им и не применил его специально к религии. К этому времени (1898) почва была, по-видимому, под­готовлена для восприятия нового учения. Слово «прагматизм» начинает широко распространяться, и в настоящее время оно пестрит на страницах философских журналов. Со всех сторон го­ворят о прагматическом движении, говорят иногда почтительно, иногда пренебрежительно, но редко с ясным пониманием сути дела.

Чтоб понять все значение принципа Пирса, надо научиться применять его в конкретных случаях. Несколько лет тому назад я заметил, что Оствальд, знаменитый лейпцигский химик, превосходно пользовался принципом прагматизма в своих лекциях по натурфилософии, хотя он и не называл его этим именем. «Все виды реального,—писал он мне,— влияют на нашу практику, и это влияние и есть их значение для нас. На своих лекциях я обыкновенно ставлю вопрос следующим образом: что изменилось бы в мире, если бы из конкурирующих точек зрения была верна та или другая? Если я не нахожу ничего, что могло бы измениться, то данная альтернатива не имеет никакого смысла». В одном напечатанном докладе Оствальд оценил один из подобных «бессмысленных» споров химиков как столь же нереальный и мнимый как препирательство каких-нибудь первобытных людей о том, благодаря кому поды­мается замешанное тесто, благодаря ли эльфам или гномам.

Любопытно видеть, как теряют все свое значение многие философские и научные споры, раз только вы подвергнете их этому простому методу испытания и спросите о вытекающих из них практических следствиях. Не может быть разницы в одном каком-нибудь пункте, которая бы не составила разницы в каком-нибудь другом,— не может быть разницы в абстракт­ной истине, которая бы не выразилась в конкретных фактах и в вытекающем отсюда для кого-нибудь, как-нибудь, где-нибудь и когда-нибудь способе действия. Вся задача философии должна была бы состоять, например, в том, чтоб указать, какая получится для меня и для вас определенная разница в определенные моменты нашей жизни, если бы была истинной та или иная формула мира.

В прагматическом методе нет ничего абсолютно нового. Сократ был приверженцем его. Аристотель методически пользовался им. С помощью его Локк, Беркли и Юм сделали многие ценные приобретения для истины. Но все эти предшественники праг­матизма пользовались им лишь случайно, урывками: это была как бы прелюдия. Только в наше время метод прагматизма приобрел всеобщий характер, осознал лежащую на нем мировую миссию и заявил о своих завоевательных планах. Я верю в эту миссию и эти планы и надеюсь, что под конец воодушевлю вас своей верой.

Прагматизм представляет собой отлично знакомое ученым и философам эмпирическое направление, но он представляет его, как мне кажется, в более радикальной форме и притом в форме, менее доступной возражениям, чем те, в которых выступал до сих пор эмпиризм. Прагматист решительно отворачивается от абстракций и недоступных вещей, от сло­весных решений, от априорных аргументов, от твер­дых, неизменных принципов, от замкнутых систем, от мнимых абсолютов и начал. Он обращается к конкретному, к доступ­ному, к фактам, к действию, к власти. Это означает и искренний отказ от рационалистического метода и признание господства метода эмпирического. Это означает открытый воздух, все многообразие живой природы, противопоставлен­ные догматизму, искусственности, притязаниям на закончен­ную истину.

Прагматизм в то же время не выступает в пользу каких-нибудь определенных специальных выводов. Он только метод. Но полное торжество этого метода повлечет за собой колоссальную перемену в положении философии. Наука и метафизика сблизятся между собой и сумеют на деле рабо­тать дружно, рука в руку.

Метафизика прибегала к довольно архаичному методу исследования. Вы знаете, что люди всегда имели склонность к запрещенной законом магии, и вы знаете также, какую роль в магии играли всегда слова. Дух, гений, демон, вообще всякая чистая и нечистая сила находятся в вашей власти, если вы только знаете ее имя или связывающую ее формулу заклинания. Соломон знал имена всех духов и благодаря этому держал их у себя в полном подчинении. Сло­вом, мир всегда представлялся первобытному уму в виде свое­образной загадки, ключ к которой нужно искать в некотором всеозаряющем, приносящем власть имени или слове. Это слово дает принцип мира, и владеть им значит, в некотором роде, владеть самим миром. «Бог», «Материя», «Разум», «Абсолютное», «Энергия» — все это подобные, решающие загадку мира имена. Раз вы их имеете, вы можете быть спо­койны. Вы находитесь тогда у конца своего метафизического исследования.

Но если вы оперируете прагматическим методом, вы никогда не увидите в подобном слове завершения своего исследования. Из каждого слова вы должны извлечь его практическую наличную стоимость, должны заставить его работать в потоке вашего опыта. Оно рассматривается не столько как решение, сколько как программа для дальнейшей работы, в частности, как указание на те методы, с помощью которых может быть изменена данная нам действительность.

Таким образом, теории представляют собой не ответы на загадки — ответы, на которых мы можем успокоиться: теории становятся орудиями. Мы не успокаиваемся в слад­кой бездеятельности на теориях, мы идем вперед и сверх того при случае изменяем с их помощью природу. Прагматизм де­лает все наши теории менее тугими, он придает им гибкость и каждую усаживает за работу.

Ему свойственны антиинтеллектуалистические тенденции. Против притязаний и метода рационализма праг­матизм всегда выступает в полном вооружении. Но он никогда не защищает — по крайней мере, в исходном своем пункте — какие-нибудь определенные теории. Он не имеет никаких догматов, не выставляет никаких особых учений; он имеет только свой метод. Как хорошо выразился молодой итальянский прагматист Папини, он расположен посреди наших теорий, подобно коридору в гостинице. Бесчисленное множество номеров выходит в этот коридор. В одной комнате вы найдете человека, пишущего атеистический трактат; в ближайшей какой-нибудь другой - человек молится на коле­нях о придании веры и силы; в третьей — химик исследует свойства тел; в четвертой — обдумывается какая-нибудь система идеалистической метафизики. Но коридор принадлежит всем; все должны пользоваться им, если желают иметь удоб­ный путь, чтобы выходить и заходить в свои комнаты.

Таким образом, прагматический метод отнюдь не означает каких-нибудь определенных результатов — он представляет собой только известное отношение к вещам, известную точку зрения. И именно такую точку зрения, которая побуждает нас отвращать свой взор от разных принципов, первых вещей, «категорий», мнимых необходимостей и заставляет нас смотреть по направлению к последним вещам, результатам, плодам, фактам.

Сказанного довольно о прагматическом методе. Вы, может быть, найдете, что я скорее расхваливал его вам, чем разъяс­нял, но вскоре я покажу применение его на примере некото­рых хорошо знакомых проблем, так что вы получите достаточно полное представление о нем. Но надо заметить, что слово «прагматизм» стали употреблять и в более широком смысле, имея в виду также некоторую теорию истины.

Одна из наиболее успешно разрабатываемых в наше время отраслей философии - это так называемая индуктивная логика, т. е. изучение условий, при которых развивались науки. С некоторого времени все пишущие по этому вопросу стали обнаруживать замечательное единодушие в своем понимании того, что представляют собой законы природы и элементарные феномены, поскольку они выражаются в мате­матических, физических и химических формулах. Когда были найдены первые математические, логические и физические единообразия — первые законы, — то исследователи были так поражены получившейся красотой, простотой и ясностью результатов, что поверили, будто они раскрыли подлинные мысли Всемогущего. Оказалось, что его дух также проявляет себя в грандиозных силлогизмах. Оказалось, что и он мыслит в конических сечениях, квадратах, корнях и пропорциях. Он занимается геометрией, подобно Эвклиду. Он сделал то, что планеты в своем движении подчиняются Кеплеровым законам; он сделал то, что скорость падающих тел растет пропорциональ­но времени; он сделал то, что лучи света при преломлении подчиняются закону синусов; он создал классы, порядки, семейства и роды животных и растений и установил между ними неизменные различия. Он мыслил архетипы всех вещей и предначертал их изменения. И когда мы теперь сызнова открываем какое-нибудь из этих удивительных его предна­чертаний, мы улавливаем подлинные намерения его духа.

Но вместе с дальнейшим развитием науки стала укрепляться мысль, что большинство — а может быть, и все — наших зако­нов природы имеют только приблизительный характер. Кроме того, сами законы стали так многочисленны, что их даже невоз­можно сосчитать. Во всех областях науки имеются, кроме того, многочисленные конкурирующие формулировки законов, и исследователи мало-помалу привыкли к мысли, что ни одна теория не есть абсолютно точная копия действительности и что каждая из них может быть полезной с какой-нибудь определен­ной точки зрения. Огромное значение теорий заключается в том, что они суммируют старые факты и ведут к новым. Они пред­ставляют собой своеобразный искусственный язык, своего рода логическую стенографию, как кто-то назвал их, служащую нам для записи наших отчетов о природе и жизни. А все языки, как известно, допускают некоторую свободу в способе выражения, и к тому же в них имеются различные наречия.

Таким образом, человеческий произвол изгнал из научной логики божественную необходимость. Если я назову имена Зигварта, Маха, Оствальда, Пирсона, Пуанкаре то специалисты из вас легко поймут, какое на­правление я имею в виду, и сумеют присоединить сюда еще другие имена.

На гребне этой научной волны появляются затем Шиллер и Дьюи со своим прагматическим объяснением того, что повсюду означает «истина». «Истина», учат они, означает в наших мыслях и убеждениях то же самое, что она значит в науке. Это слово означает только то, что мысли (составля­ющие сами лишь часть нашего опыта) становятся истинными ровно постольку, поскольку они помогают нам приходить в удовлетворительное отношение к другим час­тям нашего опыта, суммировать их и резюмировать с помощью логических сокращений вместо того, чтобы следо­вать за нескончаемой сменой отдельных явлений. Мысль, ко­торая может, так сказать, везти нас на себе; мысль, которая успешно ведет нас от какой-нибудь одной части опыта к любой другой, которая целесообразно связывает между собой вещи, работает надежно, упрощает, экономизирует труд, — такая мысль истинна ровно постольку, поскольку она все это делает. Она истинна как орудие логической работы, инструментально. В этом заключается «инструментальная» точка зрения на истину, с таким успехом развиваемая Дьюи, та точка зрения, что истина наших мыслей означает их способность «работать» на нас, с таким блеском возвещенная Шиллером.

Дьюи, Шиллер и их сторонники дошли до этой общей теории истины, следуя просто примеру геологов, биологов и филологов. Решительный шаг в развитии и установлении этих наук был сделан плодотворной мыслью исходить из каких-нибудь простых, наблюдаемых в настоящее время в действии процессов — как, например, уклонение от родительского типа, изменение языка благодаря обогащению его новыми словами и новыми способами произношения — и затем обобщить их, применить их ко всем временам, получая таким образом огромные результаты от суммирования на протяжении многих веков мелких действий.

Тот доступный для наблюдения момент, который Дьюи и Шиллер выделили специально для своего обобщения, заклю­чается в известном всем процессе, с помощью которого всякий отдельный человек приспособляется к новым знаниям и мнениям. Этот процесс повсюду и всегда один и тот же. У индивида имеется уже запас старых знаний, но случайно он наталкивается на новый опыт, вносящий в их среду элемент брожения. Например, кто-нибудь противоречит им или сам он в минуту размышления находит, что они противоречат друг другу, или же он узнает о фактах, с кото­рыми они не согласуются, или в нем подымаются новые желания, ко­торых они уже не могут удовлетворить. В результате получается внутренняя тревога, чуждая до сих пор духу индивида, тревога, от которой он пытается осво­бодиться, изменяя свои прежние знания и мнения. Он спасает из них столько, сколько только может, так как в вопросах понимания, верований и убеждений все мы крайне консервативны. Он пробует изменить сперва одно какое-нибудь из них, потом другое (они ведь неодинаково поддаются изменению), пока, наконец, у него не блеснет какая-нибудь новая мысль, которую можно присоединить к старому запасу, произведя в нем минимальное нарушение, мысль, которая является как бы посредником между старым и новым опытом, весьма успешно и удачно соединяя их между собой.

Эта новая мысль признается тогда за истинную. Она сох­раняет старый запас истин с минимумом изменений в нем — модифицируя его лишь настолько, насколько это требуется для возможности вмещения новой истины. Этот процесс модификации совершается по наиболее привычным, наиболее проторенным путям мышления. Гипотеза, слишком резко раз­рывающая с прошлым и нарушающая все наши предвзятые мнения, никогда не будет признана за истинное объяснение нового явления. Мы будем упорно искать до тех пор, пока не найдем чего-нибудь менее эксцентричного. Даже сильнейший переворот в убеждениях и верованиях человека оставляет не­затронутыми значительнейшую часть его прежних взглядов. Время и пространство, причина и следствие, природа и история, весь ход собственной жизни человека остаются не подверженными действию подобных переворотов. Новая истина — всегда посредник, всегда миротворец. Она сочетает старые мнения с новым фактом при минимуме пертурбаций и при максимуме непрерывности. В наших глазах всякая теория — истинна прямо пропорционально ее успеху в разрешении этой «задачи на максимум и минимум». Но, разумеется, успех при решении этой задачи — вещь весьма относительная. Мы говорим, например, что такая-то теория в целом разрешает эту задачу удовлетворительнее такой-то другой; но слово «удовлетворительнее» относится здесь лишь к нам самим; различные люди будут и различно понимать эту удовлет­ворительность. Таким образом, здесь все, до известной сте­пени, пластично, неопределенно.

Теперь я вас попрошу обратить особенное внимание на роль, которую играют старые истины. Источником многих не­справедливых обвинений, направленных против прагматизма, является то, что с этим обстоятельством не считаются. Зна­чение этих старых истин — вещь первостепенной важности. Верность и уважение к ним — это первый принцип, а в большинстве случаев — даже единственный принцип; ибо весьма часто, когда приходится иметь дело с явлениями на­столько новыми, что они требуют серьезного изменения в наших прежних мнениях, люди игнорируют эти последние целиком или же дурно обращаются с теми, кто стоит за них. Вы, конечно, хотите услышать примеры, поясняющие этот процесс роста истины. Единственная трудность здесь — это изобилие материала. Простейший случай новой истины мы имеем, разумеется, тогда, когда к нашему опыту присоединя­ются новые виды фактов или новые отдельные факты старых видов. Это чисто количественное нарастание нашего опыта не ведет за собой никаких изменений в старых воззрениях. Дни следуют один за другим, и вносимое каждым из них новое содержание просто прикладывается к прежнему запасу. Само по себе это новое содержание не истинно: оно просто приходит, оно есть. Истина же — это то, что мы говорим о нем, и когда мы говорим, что оно пришло, то истина и заклю­чается просто в этой формуле прибавления.

Но часто приносимое новым днем содержание принуждает нас к модификациям. Если бы я начал вдруг издавать пронзительные крики и вести себя, как сумасшедший, на этой кафедре, это побудило бы многих из вас изменить свое мнение о ценности моих воззрений. В один прекрасный день появился «радий» как новое жизненное содержание, и одно время, казалось, вступил в противоречие с нашими основными воззрениями на закономерность явлений природы, законо­мерность, сформулированную в так называемом законе сохра­нения энергии. Когда увидели, что радий выделяет тепло в неограниченном количестве и словно выкладывает его из соб­ственного своего кармана, то это показалось нарушением за­кона сохранения энергии. Что оставалось думать? Если бы допустить, что путем лучеиспускания радий высвобождает особую внутриатомную «потенциальную» энергию, о существовании которой до сих пор и не подозревали, то принцип сохранения был бы спасен. Сделанное Рэмсеем наблюдение, что в результате лучеиспускания радия получается гелий, открывало дорогу для этой гипотезы. В настоящее время точка зрения Рэмсея всеми признается истинной: хотя она и расширяет наши старые понятия об энергии, но благодаря ей в прежних наших воззрениях произведены минимальные изменения.

Я не буду умножать примеров. Всякое новое знание призна­ется «истинным» ровно постольку, поскольку оно удовлетворя­ет желание индивида согласовать и ассимилировать свой новый опыт с запасом старых убеждений. Оно должно одновремен­но охватывать собой новые факты и тесно примыкать к ста­рым истинам, и успех его (как я только что сказал) зависит от моментов чисто личного, индивидуального свойства. При росте старых истин путем обогащения их новыми большую роль играют субъективные основания. Мы сами являемся сос­тавной частью этого процесса и подчиняемся этим субъ­ективным основаниям. Та новая идея будет наиболее истинной, которая сумеет наиудачнейшим образом удовлет­ворить оба эти наши требования. Новая идея делает себя истинной, заставляет признать себя истинной в процессе сво­его действия, своей «работы». Она словно прививает сама себя к прежнему запасу истин, который таким образом увеличивается, подобно дереву, растущему благодаря действию нового отлагающегося слоя камбия.

Дьюи и Шиллер, идя дальше, обобщают это наблюдение и применяют его к самым старым слоям истины. И они тоже не­когда были гибкими, пластичными. И они тоже были признаны истинными по субъективным основаниям. И они тоже являлись посредниками между еще более древними истинами и такими, которые в то время представляли собой новые наблюдения. Чисто объективной истины—истины, при установлении которой не играло бы никакой роли субъ­ективное удовлетворение от сочетания старых элементов опыта с новыми элементами,— такой истины нигде нельзя найти. Те основания, в силу которых мы называем вещи истинными, представляют собой также те основания, в силу которых они суть истинные, ибо «быть истинным» и значит только совершить этот акт сочетания.

Субъективное, человеческое оставляет таким образом на всем свой след. Истина независимая; истина, которую мы только находим; истина, которую нельзя приспособить к че­ловеческим потребностям; истина, одним словом, неисправимая, неизменная—такая истина существует, разумеется, в изобилии — или же принимается существующей мыслителями-рационалистами. Но в этом случае она обозначает лишь мер­твую сердцевину живого дерева; ее существование означает лишь, что и истина имеет свою палеонтологию, свой срок давности, что она с годами службы окостеневает, окаменева­ет в глазах людей от одной только старости. Но как гибки еще, тем не менее, и древнейшие истины — это было наглядно показано в наши дни переворотом, происшедшим в логических и математических понятиях, переворотом, который, по-видимому, захватывает уже и физику. Старые фор­мулы истолковываются теперь как частные случаи гораздо более объемлющих принципов, о современной форме и фор­мулировке которых наши предки не имели ни малей­шего представления.

Этой теории истины Шиллер дал название «Гуманизм», но так как для нас начинает входить во всеобщее употребление слово «прагматизм», то я говорю о ней под этим именем.

Итак, прагматизм представляется: во-первых — извест­ным методом; во-вторых — известной генетической теорией истины.

Прагматизм чувствует себя неудобно, неуютно вдали от фактов. Рационализм чувствует себя отлично лишь посреди абстракций. Все эти прагматические речи об истинах во множественном числе, об их пользе и приносимом ими удовлетворении, об успехе, с которым они «работа­ют», и пр.— все это наводит человека интеллектуалистической складки на мысль о каких-то грубых, низкопробных подделках и суррогатах истины. Такие истины для него - не реальные истины, они чисто субъективны. Объективная истина, напротив того, должна быть чем-то неутилитарным, высоким, утонченным, отдаленным, возвы­шенным, витающим над землею. Объективная истина должна быть абсолютным соответствием между нашими мыслями и столь же абсолютной действительностью. Она должна быть тем, что мы обязаны мыслить безусловно. Условный характер того, как мы фактически мыслим, не имеет здесь никакого значения: это касается психологии. Долой во всех этих вопро­сах психологию, и да здравствует логика!

Взгляните, как велик контраст между обоими этими духов­ными типами! Прагматизм применяется к конкретному, к фактическому, наблюдает истину за ее работой в отдельных случаях и затем обобщает. Истина для него — это родовое название для всех видов определенных рабочих ценностей в опыте. Для рационалиста она остается чистой абстракцией, перед голым именем которой мы должны почтительно преклоняться. В то время как прагматизм пытается показать обстоятельно, почему именно мы должны оказывать истине такое почтение, рационалист не в состоянии узнать тех кон­кретных фактов, из которых извлечена его собственная абстракция. Он обвиняет нас в том, что мы отрицаем истину. На самом же деле мы стараемся лишь точно объяснить, поче­му люди ищут истину и всегда обязаны искать ее. Человек аб­страктного склада мысли буквально шарахается при виде конкретных фактов: ceteris paribus он решительно пред­почитает все бледное, призрачное, схематичное. Если бы ему предложили на выбор два мира, он непременно взял бы себе мир бесплотных схем, а не богатый и разнообразный мир кон­кретной действительности. Схема чище, яснее, благороднее.

В своей приверженности к фактическому прагматизм только следует примеру других наук, объяс­няя неизвестное через известное, уже наблюденное. Праг­матизм гармонически объединяет старое и новое. Он превращает абсолютно пустое понятие статического отно­шения «соответствия» между нашим духом и действитель­ностью в доступное и ясное для всякого понятие о деятельном и многообразном взаимодействии между нашими частными мыслями и великим миром чужих опытов, в котором эти мысли играют свою роль и имеют свое значение.

Прагматизм, как он ни привержен к фактам, отличается, однако, тем от обычного эмпиризма, что не тяготеет, подоб­но ему, к материализму. Больше того, он ничего не имеет против употребления абстракций, если ими пользуются лишь с той целью, чтоб лучше разбираться в конкретных фактах, и если они действительно ведут к чему-нибудь. Так как он принимает лишь такие выводы, которые вырабатываются сов­местно нашим духом и нашим опытом, то он не имеет априорных предубеждений против религии. Если окажется, что религиозные идеи имеют ценность для действительной жизни, то, с точки зрения прагматизма, они будут истинны в меру своей пригодности для этого. Что же касается вопро­са о том, можно ли им приписывать большую меру истинности, то решение его будет целиком зависеть от их отношений к другим истинам, которые тоже должны быть признаны.

Это положение можно применить к теории Абсолютного, выдвигаемой трансцендентальным идеализмом. Я считаю это учение величественным и доставляющим религиозное утешение целой категории лиц, но в то же время его можно упрекнуть в отчужденности от всего мирского и в бесплодности. Но, поскольку Абсолютное до­ставляет это утешение, оно, конечно, не бесплодно; оно имеет эту меру ценности; оно исполняет реальную, конкретную функцию.

Я хорошо понимаю, каким диким должно казаться многим утверждение, что какая-нибудь мысль «истинна» пос­тольку, поскольку вера в нее выгодна для нашей жизни. Вы легко, конечно, согласитесь, что, поскольку мысль полезна, она хороша. Если то, что мы делаем с помощью какой-нибудь мысли, хорошо, то вы готовы будете признать, что и мысль сама хороша в той же мере, ибо, обладая ею, мы чувствуем себя лучше. Но не значит ли это злоупотреблять смыслом слова «истина», если на основании этого называть мысли также и «истинными»?

Ответить исчерпывающим образом на этот трудный вопрос для меня невозможно. Здесь затрагивается самый центральный пункт нашего учения об истине. Могу лишь сказать, что истина — это раз­новидность благого, а не как это обыкновенно думают, отличная от благого и соподчиненная с ним категория. Истинным называется все то, что оказывается благим в области убеждений, и благим вдобавок в силу определенных наглядных оснований. В нашем действительном мире мы видим, что подобно тому, как некоторые питательные вещества бывают не только приятны на вкус, но и хороши для наших зубов, нашего желудка, наших тканей, так и некоторые идеи не только приятны, как объекты мышления или как опоры для других, дорогих нам идей, но и полезны также в практической борьбе жизни. Если бы перед нами был какой-нибудь иной, лучший, образ жизни и если бы вера в какую-нибудь идею помогала нам вести этот образ жизни, тогда действительно было бы для нас лучше верить в эту идею — исключая, разумеется, тот случай, когда вера в нее пришла бы в столкновение с другими, более важными, жизненными интересами.

Прагматизм не имеет никаких предубеждений, никаких стесняющих свободное исследо­вание догматов, никаких неизменных канонов и критериев. Прагматизм вполне свободен, открыт всему. Он считается со всякой гипотезой, прислушивается ко всяким аргументам. Отсюда следует, что в религиозной области он имеет огром­ное преимущество, как перед позитивистическим эмпиризмом с его антирелигиозной тенденцией, так и перед религиозным рационализмом с его исключительным тяготением к отчуж­денному от мира, высшему, абстрактному. Словом, прагматизм расширяет поприще для искания Бога. Рационализм прилепляется и к логике, и к небесам. Эмпиризм прилепляется к внешним чувствам. Прагматизм же готов остановиться на чем угодно, готов следовать за логикой или за чувствами и считаться с самыми скромными, самыми личными переживаниями.

Заме­тно, какой демократический характер имеет прагматизм. Его способы действия так же разнообразны и гибки, его ресурсы так же богаты и безмерны, и его выводы так же люб­веобильны, как у самой матери-природы.

Дата добавления: 2015-05-09