Понятие просвещения 2 страница

²⁰ Юбер и Мосс следующим образом описывают содержание представле­ния о "симпатии", мимезисе: "L'un est Ie tout, tout est dans 1'un, la nature triomphe de la nature." - H.Hubert et M.Mauss. Theorie generate de la Magie. In: L'Annee Sociologique. 1902-3, S. 100.

30 Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО

является. Таковой была первоначальная форма объективирующего оп­ределения, в которой разошлись врозь понятие и вещь, та самая, кото­рой были достигнуты большие успехи уже в гомеровском эпосе и кото­рая оттуда перекочевала в современную позитивную науку. Но эта диа­лектика остается бессильной постольку, поскольку развивает себя из того вопля ужаса, который сам есть лишь удвоение, тавтология ужаса. Боги не могут взять на себя страх человека, окаменевшие звуки которо­го они носят в качестве своих имен. От страха, мнится ему, будет он избавлен только тогда, когда более уже не будет существовать ничего неведомого. Этим определяется путь демифологизации. Просвещения, отождествляющего одушевленое с неодушвленным точно так же, как мифом отождествлялось неодушевленное с одушевленным. Просвеще­ние есть ставший радикальным мифологический страх. Чистая имма­нентность позитивизма, его последний продукт, есть не что иное, как его, если можно так выразиться, универсальное табу. Недопустимо, чтобы вообще что-либо еще существовало вовне, ибо одно только пред­ставление о "вовне" как таковом является подлинным источником стра­ха. Когда месть примитива за убийство, жертвой которого становился кто-либо из его близких, временами удовлетворялась принятием убий­цы в свою семью²¹, этим обозначался процесс впитывания чужой кро­ви в собственную, процесс восстановления имманентности. Мифоло­гический дуализм не выводит за пределы привычного круга существо­вания. Пронизанный властью мана мир, и даже еще индийский и гре­ческий миф безысходно и бесконечно однородны. Любое рождение оплачено смертью, всякое счастье - несчастьем. И сколь бы ни пыта­лись люди и боги переиначить свою участь в соответствии с мерилами иными, чем те, которые используются слепой поступью судьбы, в ко­нечном итоге существование всегда одерживает над ними верх. Даже сама справедливость, отвоеванная ими у рока, все еще продолжает не­сти на себе его черты; она соответствует тому взору, который люди, будь то примитивы или греки и варвары, устремляют из общества по­давления и нужды на окружающий их мир. Поэтому-то и мифологи-

²¹ Ср. Westennarck. Ursprung der Moralbegriffe. Leipzig, 1913, Band I, S.402.

Понятие просвещения 31

ческой, и просвещенческой справедливостью вина и наказание, счас­тье и несчастье считаются сторонами одного и того же уравнения. Спра­ведливость угасает в праве. Шаман заклинает опасность, используя ее образ. Равенство является его средством. Им регулируются процедуры наказания и поощрения в цивилизации. Сведению к природным соот­ношениям поддаются прямо-таки все без остатка представления ми­фов. Подобно тому, как созвездие Близнецов наряду со всеми прочими символами двойственности указывает на неминуемый кругооборот при­роды, подобно тому, как последний сам в символе яйца, их порождаю­щего, обретает свой древнейший знак, весы в руке Зевса, символизиру­ющие справедливость патриархального мира в целом, отсылают к при­роде и только к ней одной. Шаг от хаоса к цивилизации, в которой природными зависимостями власть утверждается уже более не непос­редственно, но через сознание людей, ничего не меняет в принципе равенства. Как раз этот шаг люди даже были вынуждены искупить це­ной обоготворения того, чему они, подобно всем прочим тварным су­ществам, прежде были покорны. Некогда фетиши подчинялись закону равенства. Теперь равенство само становится фетишем. Повязка на гла­зах Юстиции означает не только то, что в правосудие ничему не дозво­лено вмешиваться, но также и то, что оно ведет свое происхождение не от свободы.

Учение жрецов было символическим в том смысле, что в нем со­впадали знак и образ. Как свидетельствуют иероглифы, первоначально слово выполняло также функцию образа. Позднее она была возложена на мифы. Мифы, как и магические ритуалы, предполагают себя самое повторяющую природу. Она является ядром символического: бытием или процессом, представляемым в качестве извечного потому, что в ходе пресуществления символа он всегда вновь способен стать собы­тием. Неисчерпаемость, бесконечное обновление, непрерывность обо­значаемого суть не только атрибуты всех и всяческих символов, но - их подлинное содержание. Те изображения акта творения, в которых мир порождается праматерью, коровой или яйцом, в противоположность иудейскому Генезису символичны. Насмешка древних над слишком че-

32 Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО

ловеческими божествами не затрагивала тут существа дела. Индивиду­альностью не исчерпывалась сущность этих божеств. Они все еще хра­нят нечто от мана в себе; они олицетворяют собой природу как всеоб­щую власть. Своими преанимистическими чертами они возвышаются над Просвещением. Под стыдливой оболочкой олимпийской скандаль­ной хроники уже складывалось учение о смешении, взаимовлиянии и столкновении элементов, вскоре учредившее себя в качестве науки и превратившее мифы в плод человеческой фантазии. С аккуратным от­делением друг от друга науки и поэзии вызванное ими к жизни разде­ление труда распространяется и на язык. В качестве знака в науку при­ходит слово; в качестве звука, образа, в качестве собственно слова рас­пределяется оно среди различных искусств, не поддаваясь в каждом отдельном случае восстановлению посредством их суммирования, по­средством синестезии или некоего целостного искусства. В качестве знаковой системы языку надлежит смиренно превратиться в исчисле­ние, чтобы познавать природу, следует оставить претензию быть ей по­добным. В качестве образа надлежит ему смиренно превратиться в ото­бражение, чтобы быть всей природой - отказаться от претензии ее по­знать. В условиях'прогрессирующего развития Просвещения лишь аутентичным произведениям искусства удавалось избегать неприкры­той имитации того, что и без того уже есть. Расхожая антитеза искусст­ва и науки, отрывающая их друг от друга в качестве сфер культуры для того, чтобы сделать их, в качестве таковых, коллективно управляемы­ми, в конечном итоге предоставляет им, как полным противоположно­стям, возможность в силу их собственных тенденций переходить друг в друга. Наука, в ее неопозитивистской интерпретации, становится эс­тетизмом, системой сменных знаков, свободных от какой бы то ни было интенции, системе трансцендентной: игрой, каковой математики уже с очень давних пор гордо провозгласили свое дело. Но искусство интег­ральной отображаемое™ оказывается тут предписанным вплоть до тех­ник, используемых позитивистской наукой. Оно и в самом деле еще раз становится миром, идеологическим удвоением, покладистой репроду-цируемостью. Разъединение знака и образа было неотвратимым. Но если оно в пароксизме самодовольства безоглядно гипостазируется

Понятие просвещения

вновь, каждый из обоих изолированных принципов толкает лишь к раз­рушению истины.

Бездну, которая разверзлась при этом разъединении, философия видит в соотношении созерцания и понятия и неустанно, но тщетно пытается сызнова и сызнова сомкнуть: посредством этой попытки она даже получает свою дефиницию. Правда, чаще всего вставала она на сторону того, от чего заимствует она имя свое. Платон изгоняет по­эзию тем же жестом, что и позитивизм - учением об идеях. Своим мно­гими столь превозносимым искусством Гомер, по Платону, не осуще­ствил никаких реформ ни в общественной, ни в частной жизни, не вы­играл ни одной войны, не сделал ни одного открытия. Нам ничего не­известно о тех многочисленных приверженцах, которыми он бы почи­тался или был любим. Искусство еще должно доказать свою полез­ность.²² Подражательство им, как и иудеями, объявляется вне закона. Разумом и религией принцип волшебства подвергается опале. Уже в виде отступнического дистанцирования от привычного существования, в качестве искусства, он третируется как нечто постыдное; практикую­щие его становятся бродячим людом, претерпевающими невзгоды но­мадами, не имеющими родины средь оседлых. На природу более не следует влиять посредством уподобления, ее следует подчинять себе посредством труда. У произведения искусства с колдовством то общее, что самим собой учреждает оно замкнутую сферу, исключенную из кон­текста профанного бытия. В ней властвуют особые законы. Подобно тому, как в ходе церемониала колдун первым делом отграничивает от всего окружающего мира то место, в котором надлежит разыграться действу священных сил, во всяком произведении искусства его абрис изолирует себя от действительности. И именно тем отказом от воздей­ствия, который отличает искусство от магической симпатии, устанав­ливается более глубокая преемственность по отношению к наследию магии. Им выдвигается чистый образ в противовес телесной экзистен­ции, элементы которой этот образ снимает в себе. Сам смысл произве­дения искусства, эстетической видимости, состоит в том, чтобы быть

²² Ср. Платон. Десятая книга "Государства".

34 Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО

тем, чем в любом колдовстве примитива становилось новое, ужасав­шее его событие: явленностью целого в частном. В произведении ис­кусства всегда, вновь и вновь осуществляется то удвоение, посредством которого вещь являла себя в качестве чего-то духовного, становилась проявлением мана. Так образуется его аура. Будучи выразителем то­тальности, искусство претендует на сан абсолюта. Потому-то и скло­няется философия время от времени к тому, чтобы признать за ним приоритет над понятийным познанием. Согласно Шеллингу, искусство начинается там, где отказывает человеку его знание. Он считал его "про­образом науки, и туда, где уже находится искусство, науке предстоит еще дойти".²³ Разрыв между знаком и образом вполне в духе его учения "полностью снимается любым отдельно взятым изобразительным ак­том искусства".²⁴ Подобного рода доверие к искусству буржуазный мир испытывал чрезвычайно редко. В тех случаях, когда им ограничива­лось знание, это, как правило, происходило для того, чтобы уступить место вере, а не искусству. С ее помощью воинствующая религиозность последующих поколений, Торквемада, Лютер, Магомет, намеревалась добиться примирения духа и бытия. Но вера есть понятие приватив-ное: как вера она уничтожается, как только перестает беспрерывно выставлять напоказ свою противоположность знанию или же свою гар­монию с ним. Будучи ориентированной на ограничение знания, она сама оказывается ограниченной. Предпринятая протестантизмом попытка создания такого вероисповедания, в котором трансцендентный прин­цип истины, без которого оно не могло бы существовать, обретался бы, как и в глубокой древности, непосредственно в слове и которым тем самым последнему возвращалась бы его символическая.вдасть. была оплачена ценой послушания слову, и притом не только сакральному. В силу того, что вера неизбежно продолжает оставаться скованной со знанием, будь то в качестве его друга или врага, она увековечивает рас­кол между ними самой той борьбой, которую ведет она за его преодо-

²³ ErsterEntwurfeines Systems derNaturphilosophie. Fuenfter Hauptabschnitt. Werke. Erste Abteilung, Band II, S.623.

²⁴ Ibid., S.626.ение: ее фанатизм является признаком ее неистинности, объективным признанием того, что тот, кто всего лишь верует, те самым как раз уже более и не верует. Нечистая совесть - ее вторая природа. В необходимо присущем ей тайном сознании собственной неполноценности, имма­нентной ей противоречивости в деле превращения умиротворения в свою специальность следует искать причину того, что добросовестность верующих уже с давних пор была раздражающей и опасной. Не в каче­стве неких сумасбродств, а в качестве пресуществления самого прин­ципа веры практиковались в свое время мерзости огня и меча. Контр­реформации и Реформации. Вера постоянно выставляет себя явлением того же пошиба, что и всемирная история, которой она хотела бы уп­равлять, в Новое время она даже становится излюбленным средством последней, ее специфической хитростью. Безудержным тут становит­ся не только Просвещение девятнадцатого столетия, как то констати­ровалось уже Гегелем, но, и никто другой не был осведомлен об это лучше, чем он, движение самой мысли. Как в самых низменных, так и в самых высочайших прозрениях уже содержалась их дистанцирован-ность от истины, превращающая ее апологетов в лжецов. Парадоксия веры вырождается, в конечном итоге, в мошенничество, в миф двадца­того столетия, а ее иррациональность - в рациональный инструмент в руках тех беззаветных просветителей, которые ведут общество к вар­варству.

Как только в историю привходит язык, его мэтры становятся жре­цами и кудесниками. Оскорбляющий символы именем властей небес­ных передается в руки властей земных, быть полномочными предста­вителями которых призваны соответствующие органы общества. То, что этому предшествовало, сокрыто во мраке. Судороги ужаса, в кото­рых рождается мана, по меньшей мере везде, где находит это этноло­гия, бывают санкционированы старейшинами племен. Неидентичная, растекающаяся мана насильственно материализуется человеком и де­лается консистентной. Волхвы проворно заселяют любое из мест ее эманациями и подчиняют многообразие сакральных ритуалов много­образию сакральных областей. Развивая мир духовный и его свойства, они развивают свое профессиональное знание и свою власть. Самое

существо сакрального переносится на волхва, с ним дело имеющего. На первоначальной номадической стадии члены племени еще прини­мают самостоятельное участие в акте воздействия на ход природы. Дичь выслеживаем ея мужчинами, женщины заняты работой, не требующей строгого надзора. Сколь велико было предшествующее тому насиль­ственное приучение к столь простому порядку, определить невозмож­но. Им мир уже поделен на сферу действия власти и на профанное. Им ход природы уже возведен, в качестве истечения мана, в норму, требу­ющую безоговорочной покорности. Но в то время как дикарь-кочевник при всей своей покорности еще принимал также и непосредственное участие, сам переодеваясь в дичь с тем, чтобы иметь возможность не­заметно подкрасться к ней, в колдовских ритуалах, таковую покорность ограничивавших, в более поздние периоды общение с духами и покор­ность были распределены между различными классами рода челове­ческого: власть - одним, послушание - другим. Повторяющиеся, вечно одинаковые естественные процессы вдалбливались в головы порабо­щенных, как из чужих племен, так и из собственных клик, в качестве ритма труда тактом, задаваемым ударами дубин и розог, отзвук кото­рых внятно различим в бое каждого варварского барабана, в монотон­ности всякого ритуала. Символы приобретают выразительность фети­ша. Повторяемость природы, ими обозначаемая, в ходе дальнейшего развития неизменно обнаруживает себя в качестве репрезентируемой ими перманентности социального принуждения. Опредмеченный до состояния устойчивого образа ужас становится знаком упрочившегося господства привилегированных. Но таковыми оказываются и общие j понятия, даже в том случае, если все образное от них уже отчуждено. '. Дедуктивной формой науки все еще отображается иерархия и принуж­дение. Подобно тому, как первыми категориями репрезентировался организованный род и его власть над отдельными его представителя­ми, логический порядок в целом, правила взаимозависимости, сцепле­ния, объем и смычка понятий основываются на соответствующих от­ношениях социальной действительности, на разделении труда.²⁵ Прав-

" Ср. E.Durkheim. De quelques fonnes primitives de classification. L'Annee Soeiologique. Band IV, 1903, S.66ff.

Понятие просвещения 37

да, этот социальный характер форм мышления является, как тому учит. Дюркгейм, не проявлением общественной солидарности, а свидетель­ством нерасторжимого единства общества и господства. Господство наделяет общественное целое, в котором оно столь прочно обосновы­вается, повышенной консистентностью и мощью. Разделение труда, в которое социально развивается господство, служит самосохранению порабощенного целого. Но тем самым с необходимостью целое как целое, деятельность имманентного ему разума, становится исполните­лем воли партикулярного. Господство противостоит единичному в ка­честве всеобщего, как воплощенный в действительности разум. Мощь всех членов общества, у которых как таковых нет иного выхода, опять и опять суммируется, в силу навязываемого им разделения труда, в ре­ализацию как раз того целого, чья рациональность тем самым, в свою очередь, умножается. То, что происходит со всеми благодаря немно­гим, неизменно осуществляется в виде торжества многих над единич­ным: гнет общества всегда несет на себе одновременно и черты гнета коллектива. Именно это единство коллективности и господства, а не ' 1 непосредственная социальназгвсеобщность, солидарность, находит свое * выражение в формах мышления. Философскими понятиями, при по­мощи которых изображался мир Платоном и Аристотелем, благодаря'" выдвигаемой ими претензии на всеобщую значимость обосновывае­мые ими властные отношения были возведены в ранг истинной дей­ствительности. Они ведут свое происхождение, как это утверждается у Вико,²⁶ от рыночной площади Афин; с равной чистотой отражают они и законы физики, и равенство свободнорожденных граждан, и непол­ноценность женщин, детей, рабов. Сам язык наделяет тут высказывае­мое, отношения господства, той всеобщностью, которую он присваи­вает себе в качестве средства общения в гражданском обществе. Мета­физический нажим, применение санкций посредством идей и норм, был не чем иным, как гипостазированием тех жесткости и отстраненности, которые надлежало обретать понятиям повсеместно там, где сообще-

²⁶ G.Vico. Die Neue Wissenschaft ueber die gemeinschaftliche Natur der Voelker. Uebers. von Auerbach. Muenchen, 1924, S.397.

Маю ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО

ство властителей смыкалось языком воедино для выполнения своей командной функции. В качестве подобного рода удостоверения обще­ственной власти языка, по мере того, как эта власть усиливается - идеи становятся асе менее и менее необходимыми, а языком науки им и вов­се приготавливается конец. Не к оправданию сознанием апеллирует та суггестия, которая все еще хранит в себе нечто от ужаса перед фети­шем. Единство коллективности и господства, напротив, проявляется в той всеобщности, которой дурное содержание с неизбежностью навя­зывается языку, будь то языку метафизическому или научному. Мета­физическая апология разоблачает несправедливость существующего, по меньшей мере, неконгруэнтностью понятия и действительности. В беспристрастности языка науки бессильное окончательно утрачивает способность самовыражения и лишь просто существующее находит свой нейтральный знак. Такая нейтральность метафизична более, чем сама метафизика. Просвещением, в конце концов, изничтожаются не только символы, но и их преемники, всеобщие понятия, в результате чего от метафизики не остается ничего, кроме абстрактного страха пе­ред коллективом, из которого она возникла. Просвещение является для понятий тем же, чем индустриальный трест является для рантье: нико­му не дано чувствовать себя в безопасности. Даже если позитивизмом логическим вероятности и был предоставлен шанс, этнологическим по­зитивизмом она была отождествлена с сущностью. "Наши расплывча­тые представления о шансе и квинтэссенции являются бледными пере­житками этого гораздо более богатого понятия"²⁷, а именно - понятия магической субстанции.

Будучи номиналистическим. Просвещение останавливается перед именем, перед не имеющим объема точечным понятием, именем соб­ственным. Действительно ли, как это утверждалось некоторыми", имена собственные первоначально являлись одновременно и родовыми име­нами, с достаточной достоверностью уже не удастся установить, оче-

²⁷ Hubert et Mauss. Ibid., S.I 18.

²⁸ Ср. Toennies. Philosophische Tenninologie. In: Psychologisch-Soziologische Ansicht. Leipzig, 1908, S.31.

Понятие просвещения 39

видно лишь, что первые пока еще не разделили участь последних. От­рицаемая Юмом и Махом субстанция Я не является той же самой, что и субстанция имени. А в иудейской религии, в которой идея патриарха­та усиливается вплоть до изничтожения мифа, благодаря запрету на произнесение имени Бога все еще признается связь между именем и бытием. Расколдованный мир иудаизма примиряется с магией путем негации ее в идее Бога. Иудейская религия нетерпима к слову, способ­ному даровать утешение отчаянию всего смертного. Надежда связыва­ется ею исключительно лишь с запретом взывать к идолу как к богу, к конечному как к бесконечному, ко лжи как к истине. Ручательством спа­сения становится отречение ото всех верований, ее подменяющих, по­знанием - доносительство на ослепление. Правда, отрицание тут не является абстрактным. Не признающее никаких исключений опровер­жение всего позитивного, стереотипная формула аннулирования, при­меняемая буддизмом, ставит себя выше запрета называть абсолют по имени, как и его противоположность, пантеизм, или его карикатура -буржуазный скепсис. Провозглашение мира ничем или всем есть ми­фология и гарантированный путь к спасению сублимированных маги­ческих практик. Самодовольство обо всем заранее осведомленного все­знайства и преображение негации в путь к спасению являются ложны­ми формами сопротивления обману. Правота образа оказывается спа­сенной в ходе неукоснительного соблюдения запрета на него. Подоб­ного рода строгое соблюдение запрета, "определяющая негация"²⁹, ни­коим образом не является, в силу суверенности абстрактного понятия, невосприимчивым к соблазнам восприятия, как это имеет место в слу­чае скепсиса, для которого как ложное, так и истинное равным образом ничтожны. Определяющей негацией несовершенные представления об абсолютном, кумиры, отвергаются не так, как это делается ригориз­мом, т.е. не путем сопоставления их с идеями, соответствовать кото­рым они не в состоянии. Диалектикой, напротив, всякий образ выявля­ется в качестве письма. Она учит вычитывать в его чертах признание в собственной ложности, лишающее его власти и присваивающее ее толь­ко истине. Тем самым язык становится чем-то большим, чем просто

²⁹ Hegel. Ibid..

40 Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО

знаковой системой. При помощи понятия определяющей негации Ге­гелю удалось выделить некий элемент, отличающий Просвещение от того позитивистского распада, к которому он его причисляет. Правда, благодаря тому, что им осознанный результат процесса негации в це­лом - тотальность в системе и истории - в конце концов все же превра­щается в абсолют, он преступает запрет и сам впадает в мифологию.

То же самое происходит не только с его философией, этим апофео­зом прогрессивно развивающегося мышления, но и с самим Просве­щением, с той его трезвостью, которой, по его мнению, отличается оно и от Гегеля, и от метафизики вообще. Ибо Просвещение тоталитарно как ни одна из систем. Неистина его коренится не в том, в чем издавна упрекали его романтически настроенные противники, не в аналитичес­ком методе, не в редукции к элементам, не в разрушении посредством рефлексии, но в том, что для него всякий процесс является с самого начала уже предрешенным. Когда некой математической процедурой неизвестное превращается в неизвестное того или иного уравнения, на нем тем самым ставится клеймо давно и хорошо известного, еще до того, как устанавливается какое бы то ни было его значение. Природа, как до, так и после квантовой теории, является тем, чему надлежит быть постигнутым математическим образом; что тому противится, все неразложимое и иррациональное,подвергается травле со стороны ма­тематических теорем. Путем предупреждающей идентификации до кон­ца промысленного математизированного мира с истиной Просвещение надеется обезопасить себя от рецидива мифа. Им учреждается един­ство мышления и математики. Тем самым последняя, так сказать, спус­кается с цепи, превращается в абсолютную инстанцию. "Здесь беско­нечный мир составлен из мира идеальных объектов как таковых, а не из обособленных, несовершенных и случайно данных нашему позна­нию, любой объект постигается в его бытии самом по себе рациональ­ным, системным, единым методом в бесконечном процессе познания.... У Галилея математизация природы идеализирует ее саму с помощью математики нового времени, а говоря языком современной математи­ки, природа становится математическим многообразием."³⁰ Мышление

¹⁰ Edmund Husserl. "Die Krisis der europaeischen Wissenschaften und die

Понятие просвещения

опредмечивается в самодеятельно протекающий, автоматический про­цесс, подражающий машине, им самим порождаемой лишь для того, чтобы она в конечном итоге смогла его заменить. Просвещением³¹ клас­сическое требование мыслить само мышление - получившее радикаль­ное развитие в философии Фихте - было отброшено прочь потому, что оно пренебрегло заповедью следовать велениям практики, соблюдать которую со своей стороны столь стремился Фихте. Математический метод становится как бы ритуалом мысли. Несмотря на свою аксиома­тическую самоограниченность, он учреждает себя в качестве необхо­димого и объективного: им мышление превращается в вещь, инстру­мент, по его же собственной терминологии. Но благодаря такого рода мимезису, в ходе которого мышление приравнивается к миру, факти­ческое до такой степени становится в своем роде единственным, что даже отречение от бога подпадает под вердикт, выносимый по поводу метафизики как таковой. Позитивизмом, выступающим в роли судеб­ной инстанции просвещенческого разума, на всякого рода раепутнича-нье в интеллигибильных мирах теперь не просто налагается запрет, оно расценивается уже в качестве бессмысленной болтовни. Ему не нужно - к его счастью - быть эстетическим, потому что овеществленное мыш­ление не способно даже на постановку вопроса. Официальному культу, как не имеющей познавательной функции особой сфере общественной деятельности, позитивистская цензура попустительствует столь же охот­но, как и искусству; отречению, самому выступающему с претензией на то, чтобы быть познанием - никогда. Уклонение мышления от свое­го дела, отделки фактически уже наличного, выход за пределы круга привычного существования, сциентистским образом мыслей считает­ся безумием и самоуничтожением точно так же, как примитивным кол-

transzendentalePhaenomenologie". In: Philosophia. Belgrad, 1936, S.95 ff. (Э.Гус­серль. "Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология. Вве­дение в феноменологическую философию (главы из книги)". Исправленный (июнь 1997) перевод А.П.Огурцова. - "Вопросы философии", 1992, №7, с. 147-148.

³¹ Ср. Schopenhauer. Parerga und Paralipomena. Band II, # 356. Werke. Ed. Deussen,BandV,S.671.

Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО

ния фактического под общее, будь то под былинную праисторию, будь то под математический формализм, символическое соотнесение собы­тия современности с событием мифическим, в ритуале, или с абстрак­тной категорией, в науке, являет новое в качестве уже предопределен­ного, таким образом на самом деле оказывающегося хорошо извест­ным старым. Без надежды остается не бытие, но знание, в образном или математическом символе завладевающее бытием как схемой и уве­ковечивающее сие.

В мире просвещенном мифология вступает в сферу профанного. Основательно очищенное от демонов и их понятийных отпрысков на­личное бытие приобретает характер ниспосланного свыше, миром пер­вобытным приписывавшийся силам демоническим. Титулованная в качестве неумолимого факта социальная несправедливость, от которой ведут свое происхождение последние, сегодня оказывается столь же надежно канонизированной, как нечто вечно выскальзывающее из зах­вата, сколь неприкосновенен был шаман под защитой своих богов. Гос­подство оплачивается не просто отчуждением человека от порабощае­мых им объектов: с овеществлением духа заколдованными становятся отношения самих людей, и даже отношение единичного к себе самому. Последний сморщивается до размеров узлового пункта конвенциональ­ных реакций и способов функционирования, объективно от него ожи­даемых. Анимизм одушевил вещь, индустриализм овеществляет души. Экономическим аппаратом уже автоматически, еще до тотального пла­нирования, товары наделяются ценностями, распоряжающимися пове­дением людей. С тех пор как с концом свободного обмена товары утра­чивают все свои экономические качества за исключением их фетишист­ского характера, последний, подобно артриту, все более и более рас­пространяется на все аспекты жизни общества. Бессчетными агентур­ными сетями массового производства и его культуры нормированные способы поведения единичного отчеканиваются в качестве единствен­но естественных, пристойных, разумных. Последним он сам определя­ется всего только как вещь, как статистический элемент, как success or failure. Масштабом для него является самосохранение, удавшееся или неудавшееся уподобление объективности его функции и тем образцам,

Понятие просвещения 45

которые задаются ею. Все иное, идея и криминальность, на собствен­ном опыте узнает силу коллектива, осуществляющего надзор начиная со школьной семьи и кончая профессиональным союзом. И тем не ме­нее сам грозный коллектив представляет собой всего-навсего обманчи­вую поверхность, под которой таятся силы, манипулирующие им как инстанцией насилия. Его брутальностью, удерживающей в узде еди­ничного, столь же мало репрезентируются истинные свойства челове­ка, сколь стоимостью - истинные свойства предметов потребления. Демонически искаженный облик, который вещи и люди обретают в свете свободного от предрассудков знания, отсылает к господству, к тому принципу,- который некогда уже способствовал спецификации мана на духи и божества и завораживал взор в наваждении, насылаемом шама­нами и колдунами. Фатальность, посредством которой в глубокой древ­ности санкционировалась непостижимая смерть, переносится на по­стижимое без пробелов наличное бытие. Полуденный панический ужас, с которым природа была внезапно осознана людьми как всеединство, находит свое соответствие в той панике, которая сегодня готова разра­зиться в любой момент: люди ожидают, что мир, из которого нет выхо­да, будет взорван тем всеединством, которое суть они же сами и перед лицом которого они бессильны.

Дата добавления: 2015-05-26