Понятие просвещения 3 страница

Испытываемый Просвещением мифический ужас относится к мифу. Им он усматривается не просто в непроясненных словах и понятиях, как то мнит семантическая критика языка, но во всяком человеческом проявлении, не занимающем никакого места в служебном контексте пресловутого самосохранения. Тезис Спинозы "Conatus sese conservandi primum et inicum virtutis est fundamentum"³² содержит в себе воистину максиму всей западной цивилизации, в которой приходят в состояние покоя религиозные и философские различия, присущие буржуазии. Самость, которая после методического искоренения всех следов есте­ственности в качестве мифологических не смеет более быть ни телом, ни кровью, ни душой, ни даже природным Я, образует собой, будучи

³² Ethica. Pars IV, Propos XXII, Coroll.

46 Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО

сублимированной в трансцендентальный или логический субъект, сре­доточие разума, законодательную инстанцию действия. Тот, кто непос­редственно, без рационального соотнесения с задачей самосохранения, предается жизни, отбрасывается, согласно вердикту как Просвещения, так и протестантизма, вспять, в доисторическое. Влечение как таковое, утверждают они, столь же мифологично, сколь и суеверие; служить богу, не постулирующему самости, такое же безумие, как и пьянство. Обоим прогресс приуготовляет одинаковую участь: обоготворения и погру­женности в непосредственно природное бытие; самозабвение мысли, равно как и самозабвение похоти предается им проклятью. Опосредо­ванным принципом самости является общественный труд любого еди­ничного в буржуазном обществе; одним за него воздается увеличением капитала, другим - приростом сил для прибавочного труда. Но чем да­лее развивается процесс самосохранения благодаря буржуазному раз­делению труда, тем в большей степени форсируется им самоотчужде­ние индивидов, вынужденных и телесно и духовно формировать себя в соответствии с мерками технической аппаратуры. Это обстоятельство в свою очередь учитывается просвещенным мышлением: в конечном итоге, по всей видимости, трансцендентальный субъект познания как последнее напоминание о субъективности еще и сам упраздняется и заменяется несравненно более бесперебойной работой функциониру­ющих автоматически системных механизмов. Субъективность улету­чивается в логику будто бы произвольных правил игры, чтобы тем бес­препятственнее повелевать. Позитивизмом, уже, наконец, не останав­ливающимся перед этой в буквальном смысле слова химерой, самим мышлением, устраняется даже последняя инстанция разрыва между ин­дивидуальным действием и социальной нормой. Технический процесс, в который опредмечивает себя субъект после искоренения себя из со­знания, свободен от многозначности мифологического мышления, равно как и ото всякого смысла вообще, ибо разум сам становится тут всего только подсобным средством всеобъемлющего экономического аппа­рата. Он используется как всеобщий инструмент, пригодный для изго­товления всех иных инструментов, жестко целенаправленный, столь же роковой, сколь и педантично расчетливая работа в материальном про-

онятие просвещения

изводстве, чьи последствия для человека не поддаются никакому рас­чету. Его давнишняя честолюбивая мечта быть чистым органом целей наконец-то сбылась. Исключительность логических законов порожда­ется именно этой однозначностью функции, в конечном счете - прину­дительным характером самосохранения. Последнее опять и опять пре­вращается в выбор между выживанием и гибелью, отсвет которого все еще виден в принципе, гласящем, что из двух противоречащих друг другу положений только одно может быть истинным и только одно -ложным. Формализм этого принципа и всей логики, в качестве каковой он себя учреждает, порождается непрозрачностью и запутанностью интересов в том обществе, в котором сохранение форм и сохранение единичного лишь случайным образом совпадают друг с другом. Изгна­нием мышления из логики во всеуслышанье ратифицируется овеще­ствление человека на фабрике и в бюро. Так распространяется табу на табуирующую власть. Просвещение - на дух, им же самим являющий­ся. Но тем самым природа, в качестве истинного самосохранения, спус­кается с цепи как раз тем процессом, которым было обещано ее оконча­тельно изгнать - и в индивидууме ничуть не менее, чем в коллективной участи кризиса или войны. Если теория в качестве единственной нор­мы остается идеалом частной науки, практика должна стать жертвой безудержного хода мировой истории. Наконец-то постигнутая цивили­зацией самость разрешается в стихию той бесчеловечности, избегнуть которой цивилизация стремилась с самого своего начала. Сбывается самый древний страх, страх утраты собственного имени. Чисто при­родное существование, анималистское и вегетативное, представляет для цивилизации абсолютную угрозу. Миметический, мифологический, ме­тафизический способы поведения считаются ею поочередно преодо­ленными эпохами, карой за возврат к которым является ужас перед тем, что самость вновь будет превращена в ту чистую природу, отчуждение от которой было достигнуто ею ценой неслыханных усилий и которая поэтому внушает ей неслыханное отвращение. Живое воспоминание о старине, о номадических, и в тем большей степени о собственно пре-патриархальных стадиях, во все времена выжигалось из сознания лю­дей самыми ужасающими наказаниями. Просвещенный дух заменил

48 Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО

пытку огнем и колесование стигматами, которыми он клеймит всякую иррациональность, ибо она ведет к гибели. Гедонизму была свойствен­на умеренность, крайности были ему не менее ненавистны, чем Арис­тотелю. Буржуазным идеалом естественности имеется в виду не амор­фная природа, но добродетель середины. Промискуитет и аскеза, изли­шества и голод вопреки их противоположности друг другу являются непосредственно идентичными как силы распада. Посредством подчи­нения всей жизни требованиям ее сохранения повелевающее меньшин­ство гарантирует, наряду с собственной безопасностью, также и даль­нейшее существование целого. Властвующий дух, начиная с Гомера и кончая модерном, стремится проложить свой путь между Сциллой рег­рессии к простому воспроизводству и Харибдой необузданной испол­ненное™ всего и вся; он с давних пор привык относиться с подозрени­ем ко всякой иной путеводной звезде, кроме звезды меньшего зла. Не­мецкие неоязычники и адвокаты войны снова хотят выпустить на сво­боду желание. Но так как под стрессом труда в течение тысячелетий оно научилось себя ненавидеть, в условиях тоталитарной эмансипации оно остается вульгарным и изуродованным презрением к самому себе. Целиком и полностью оно остается во власти самосохранения, в духе которого оно было ранее того воспитано получившим тем временем отставку разумом. В поворотных пунктах западной цивилизации, на­чиная с перехода к религии Олимпа и кончая Ренессансом, Реформаци­ей и буржуазным атеизмом, когда все новыми и новыми народами и слоями миф решительно вытеснялся, страх перед непостижимой, гроз­ной природой, последствие ее же собственного овеществления и оп-редмечивания, низводился до анимистического суеверия, а порабоще­ние природы внутренней и внешней превращалось в абсолютную цель жизни. И коль скоро процесс самосохранения, в конечном итоге, ста­новится автоматическим, разум увольняется в отставку теми, кто в ка­честве кормчих производства, некогда вступив в права владения его наследием, теперь страшатся его в облике сих прав наследования ли­шенных. Сущностью Просвещения является альтернатива, неизбеж­ность которой совпадает с неизбежностью господства. Люди всегда вынуждены были выбирать между подчинением природе или подчине-

Понятие просвещения

нием природы самости. С развитием городского товарного хозяйства сумрачный горизонт мифа озаряется солнцем калькулирующего разу­ма, под чьими леденящими лучами вызревают всходы нового варвар­ства. Под давлением господства человеческий труд с незапамятных времен уводил прочь от мифа, в зоне влияния которого он неизменно вновь и вновь оказывается в условиях господства.

В гомеровском повествовании сохранено переплетение мифа, гос­подства и труда. Двенадцатая песнь "Одиссеи" рассказывает о проплы-тии мимо сирен. Их соблазн - это соблазн потерять себя, забыться в прошлом. Но герой, которому он адресован, стал зрелым в невзгодах. В многообразии смертельных опасностей, которые ему удалось пре­одолеть, прошло закалку единство его собственной жизни, идентич­ность его личности. Точно так же, как вода, земля и воздух, различны для него регионы времени. Для него волны того, что было, отступают­ся от скалы современности, а будущее туманом маячит на горизонте. То, что Одиссей оставляет позади себя, вступает в мир теней: самость еще столь близка архаическому мифу, из чьего лона она вырвала себя, что для нее ее собственное, пережитое прошлое становится мифичес­кой архаикой. Жестко упорядочивая время, она пытается противосто­ять мифу. Трехчастная схема должна освободить мгновение настояще­го от власти прошлого тем, что изгоняет последнее за абсолютную гра­ницу безвозвратности и предоставляет его, в качестве практично ис­пользуемого знания, в распоряжение "теперь". Потребность спасти прошедшее в качестве живого вместо того, чтобы использовать его в качестве материала прогресса, удовлетворяется исключительно лишь в искусстве, которому принадлежит сама история в качестве изображе­ния минувшей жизни. Пока искусство отказывается считаться позна­нием и, тем самым, подобно похоти, отгораживает себя от практики, оно будет терпимо общественной практикой. Но песнь сирен еще не лишена, как искусство, своей силы и могущества. Им ведомо "все, что на лоне земли многодарной творится"³³, тем более то, что претерпел сам Одиссей, "что случилось в троянской земле и какая / Участь по

" Одиссея. Пер. В.Жуковского. XII, 191.

50 Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО

воле бессмертных постигла троян и ахейцев"³⁴. Непосредственно зак­линая только что прошедшее, они ставят под угрозу, обещая неотрази­мое сладострастие, с которым будет услышана их песнь, тот патриар­хальный порядок, который возвращает жизнь каждому только в обмен на его полную меру во времени. Тот, кто поддается на их обман, гибнет там, где добивается существования у природы единственно лишь неус­танное присутствие духа. Если сиренам ведомо все, что было, то цена, которую они требуют за это - будущее, и обещание счастливого возвра­щения - всего лишь обман, которым прошлое ловит поддавшихся стра­сти. Одиссей предупрежден Кирке, божеством обратного превращения в животное, которой он сумел противостоять и которая за это делает его способным сопротивляться и иным силам распада. Но чары сирен могущественнее и превосходят его силы. Никому из услыхавших их песнь не удается устоять. Что-либо ужасающее человечество было вы­нуждено учинять над самим собой до тех пор, пока не была создана самость, идентичный, целенаправленный, мужской характер человека, и нечто от этого все еще повторяется детством каждого. Усилие удер­живать прочную спаянность Я присуще Я на всех этапах, и соблазн его потерять всегда сочетался со слепой решимостью к его сохранению. Наркотическое упоение, которое заставляет расплачиваться за эйфо­рию суспендирования самости смерти подобным сном, является од­ним из древнейших общественных мероприятий, посредничающих между самосохранением и самоуничтожением, попыткой самости пе­режить самое себя. Страх утратить самость и вместе с самостью упраз­днить границу между собой и иной жизнью, боязнь смерти и разруше­ния соединены братскими узами с тем обещанием счастья, под угрозой которого цивилизация находилась всегда. Ее путь был путем послуша­ния и труда, над которым исполненность беспрестанно сияла как всего лишь видимость, иллюзия, как бессильная красота. Мысли Одиссея, одинаково чуждой и собственной смерти и собственному счастью, ве­домо это. Он знает только две возможности избежать опасности. Одну он предписывает своим спутникам. Он затыкает им уши воском, и они

³⁴ Там же, XII, 189-90,

Понятие просвещения

должны грести изо всех сил. Кто хочет выстоять, не смеет внимать со­блазну безвозвратно минувшего, а на это он способен только тогда, когда он не способен его слышать. Об этом общество заботилось всегда. Бод­ро и собранно надлежит трудящимся смотреть вперед и забыть обо всем постороннем. Любое побуждение, заставляющее их отвлечься, им над­лежит ожесточенно сублимировать в дополнительное усилие. Так они станут практичными. Иную возможность избирает для самого себя Одиссей, повелитель, заставляющий трудиться на себя других. Он слу­шает и слышит, но бессильно привязанный к мачте, и чем большим становится соблазн, тем прочнее заставляет он приковывать себя - так впоследствии бюргеры тем упорнее даже самим себе отказывали в сча­стье, чем ближе оно к ним придвигалось с ростом их собственной вла­сти и могущества. Услышанное им остается для него без последствий, он в состоянии всего лишь только кивать головой, требуя, чтобы его отвязали, но слишком поздно, его спутники, которые сами не слышат, знают только об опасности пения и ничего - о его красоте, и оставляют его привязанным к мачте, чтобы спасти и его и себя. Они воспроизво­дят жизнь угнетателя заодно со своей собственной, и последний уже более не в состоянии отречься от своей социальной роли. Узы, которы­ми он необратимо прикован к практике, устраняют в то же время из практики сирен: их чары нейтрализуются, превращаясь в предмет со­зерцания, в искусство. Прикованный присутствует на концерте, он так же неподвижен, вслушиваясь в исполняемое, как позднее - публика во время концерта, и его вдохновенный призыв к освобождению уже сти­хает подобно аплодисментам. Так расходятся врозь, в ходе расставания с архаической древностью, наслаждение искусством и физический труд. Эпос уже содержит настоящую теорию. Ценности культуры состоят в отношении строгого соответствия с командно управляемым трудом, и совместно с последним имеют своим основанием принудительную не­избежность общественного господства над природой.

Меры, принятые на корабле Одиссея при виде сирен, являют собой пророческую аллегорию диалектики Просвещения. В той же степени, в какой заместительство является мерилом господства и того предель­ного могущества, которое позволяет замещать себя при отправлении

52 Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО

большинства функций, заместительство представляет собою двигатель и прогресса и регресса одновременно. При данных общественных от­ношениях быть исключенным из процесса труда - не только для безра­ботных, но даже и на противоположном социально полюсе - означает подвергнуться увечью. Верхи постигают наличное бытие, с которым им более не требуется иметь дело, всего только как субстрат и полнос­тью закостеневают в командную самость. Примитивом природная вещь постигалась всего только как неуловимый предмет вожделения, "но господин, который поставил между вещью и собой раба, встречается благодаря этому только с несамомтоятельностью вещи и потребляет ее полностью; сторону же самостоятельности (вещи) он предоставляет рабу, который ее обрабатывает."³⁵ Одиссея замещают в труде. Подобно тому, как он не способен поддаться соблазну поступиться собой, своей самостью, для него как собственника под конец излишним становится также и участие в труде, в конце концов даже и в руководстве им, в то время как его спутники при всей их близости к вещам не в состоянии насладиться плодами труда своего, потому что он выполняется ими в принудительном порядке, на грани отчаяния, с насильственно заткну­тыми органами чувств. Раб остается порабощенным и душой и телом, господин регрессирует. Еще никакому господству не удавалось снизить цену этой расплаты, и кругоподобие истории в ее прогрессивном раз­витии во многом объясняется такого рода слабостью, эквивалентом силы. Человечество, чье мастерство и эрудиция все более и более диф­ференцируются с развитием разделения труда, одновременно оттесня­ется на антропологически более примитивную ступень, ибо продолжи­тельностью господства обусловливается, при техническом облегчении существования, фиксация инстинктов посредством усиленного их по­давления. Фантазия чахнет. Беда не в том, что индивиды оказываются не в состоянии соответствовать уровню развития общества или его материального производства и становятся его аутсайдерами. Там, где развитие машины уже обернулось развитием машинерии господства,

" Hegel. Phaenomenologie des Geistes. Ibid., S.146. (Гегель. "Феноменология духа". Перевод Г.Шпета. Сочинения, т. IV, Соцэгиз, М., 1959, с.ЮЗ.)

Понятие просвещения

так что и техническая и социальная тенденции, с давних пор перепле­тавшиеся друг с другом, теперь окончательно конвергируют в тоталь­ном охвате человека, аутсайдеры не просто репрезентруют неистину. Напротив того, приспосабление к власти прогресса уже влечет за со­бой прогресс власти, всякий раз заново порождая те инволюционные процессы, которыми в обратном уличается не несостоявшийся, но как раз состоявшийся прогресс. Проклятием безудержного прогресса яв­ляется безудержная регрессия.

Последняя не ограничивается опытом чувственно воспринимаемо­го мира, связанным с телесной близостью, но поражает равным обра­зом и самовластный интеллект, который отделяется от чувственного опыта, чтобы поработить последний. Унификация интеллектуальных функций, в силу которой осуществляется господство над чувствами, резинъяция мышления к установлению согласия означает обеднение мышления, равно как и опыта; разделение обеих сфер наносит ущерб обеим. В ограничивании мышления организацией и администрирова­нием, в котором упражняются начальники, начиная с хитроумного Одис­сея и кончая наивным генеральным директором, соположената ущерб­ность, которой бывают поражены великие, как только речь уже не идет о манипулировании малыми мира сего. Дух действительно становится ') аппаратом господства и самообуздания, в чем ему с самых давних пор ^ отказывала буржуазная философия. Глухие уши, унаследованные по- ' кладистыми пролетариями со времен мифа, не имеют никакого пре­имущества перед неподвижностью повелителя. Незрелостью тех, кем правят, живет перезрелость общества. Чем сложнее и изощреннее со- ^\\, циальная, экономическая и хозяйственная аппаратура, на чье обслужи­вание системой производства уже с давних пор настраивается челове­ческое тело, тем беднее переживания, к которым способно последнее. Элиминирование качеств, перерасчет их в функции привносится из науки, посредством рационализированных форм труда, в мир опыта народов и вновь уподобливает последний, в тенденции, миру опыта земноводных. Сегодня регрессия масс - это неспособность собствен- ' ными ушами слышать неслышимое, собственными руками дотрагивать­ся до неосязаемого, это - новый вид ослепления, который приходит на

54 Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО

смену любой из побежденных форм мифического ослепления. При посредстве тотального, объемлющего все без исключения отношения и побуждения общества, люди опять превращаются именно в то, про­тив чего был направлен закон развития общества, принцип самости: во '"всего лишь видовые существа, друг другу тождественные благодаря изо­лированию в принудительно управляемой коллективности. Гребцы, лишенные возможности говорить друг с другом, все до единого подчи­нены одному и тому же ритму - подобно современным рабочим на фаб­рике, в кино и в коллективе. К конформизму вынуждают конкретные условия труда в обществе, а не сознательные воздействия, способные лишь добавочно оглуплять угнетенных и отвращать их от истины. Бес­силие трудящихся является не уловкой власть имущих, а логическим следствием того индустриального общества, в которое, в конце концов, в ходе усилий избавиться от его владычества, превратился античный фатум.

Но эта логическая необходимость не является окончательной. Она остается связанной с господством в качестве его отражения и инстру­мента одновременно. Оттого-то и является ее истинность ничуть не менее сомнительной, чем ее очевидность - неотвратимой. Конечно, кон­кретно обозначенных сомнений у мышления всегда было предостаточ­но. Но как раз раб является тем, чему не может по своему произволу положить конец господин. В силу того, что господство, с тех пор как люди стали оседлыми и затем в условиях товарного хозяйства, овеще­ствляет себя в виде закона и организации, оно вынуждено себя ограни­чивать. Инструмент обретает самостоятельность: опосредствующей инстанцией духа независимо от воли правителей смягчается непосред­ственность экономической несправедливости. Инструменты господства, которым надлежит овладеть всеми без исключения, язык, оружие, на­конец машины, в свою очередь должны позволить всем без исключе­ния овладеть собой. Так в условиях господства пролагает себе путь момент рациональности, от него в то же время отличный. Предметно­стью средства, делающей его универсально доступным, его "объектив­ностью" для всех без исключения уже имплицируется критика господ­ства, в качестве средства которого взращивалось мышление. На пути

Понятие просвещения

от мифологии к логистике мышлением был утрачен элемент рефлек­сии над самим собой, и сегодня машинерия изувечивает людей, даже когда вскармливает их. Но в облике машины отчужденное рацио дви­жется к такому обществу, которое способно примирить мышление в его окостенелой форме в качестве равным образом как материальной, так и интеллектуальной аппаратуры с освобожденной живой мыслью и соотнести его с самим обществом как с его реальным субъектом. С са­мых давних пор партикулярное происхождение мышления и его уни­версальная перспектива были неотделимы друг от друга. Сегодня, с превращением мира в индустрию, перспектива всеобщности, станов­ления мышления действительностью общества является до такой сте­пени широко открытой, что из-за нее власть имущие как от всего толь­ко лишь идеологии отрекаются уже и от самого мышления. Предатель­ским проявлением нечистой совести тех клик, которые, в конечном ито­ге, оказываются воплощением экономической необходимости, являет­ся то обстоятельство, что в подобного рода откровениях, начиная с интуиции фюрера и кончая динамическим мировоззрением, решитель­но в противовес всей прежней буржуазной апологетике собственные чудовищные злодеяния более не признаются необходимыми следстви­ями контекстов законности. Мифологические враки о миссии и судьбе, используемые ими при этом, не являются всецело ложью: уже более не объективные законы рынка являются тем, чем руководствуются в сво­их действиях предприниматели и что подталкивает к катастрофе. Ско­рее напротив, сознательными решениями генеральных директоров в качестве той равнодействующей, которая по принудительности ни в чем не уступает самым слепым механизмам ценообразования, выносится окончательный приговор прежнему закону стоимости и тем самым -участи капитализма. Сами господствующие не верят ни в какую объек­тивную необходимость, даже если ими время от времени так именует­ся то, что ими измышляется. Они разыгрывают из себя инженеров все­мирной истории. Только порабощенными то развитие, которое с каж­дым декретированным повышением жизненного уровня делает их на одну ступень бессильнее, воспринимается в качестве неприкосновенно необходимого. После того как жизненный достаток тех, кто вообще еще

56 Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО

может быть использован для обслуживания машин, обеспечивается минимальной частью рабочего времени, находящегося в распоряже­нии хозяев общества, наступает черед муштры избыточного остатка, чудовищной массы населения как дополнительной гвардии системы, предназначенной служить материалом для великих планов последней и сегодня и завтра. Их подкармливают как армию безработных. Низве­дение их до степени всего только объектов администрирования, кото­рым заранее формируется любой из подразделов современной жизни вплоть до языка и восприятия, морочит им голову той объективной не­обходимостью, против которой, верится им, они ничего не могут поде­лать. Нищета как противоположность силы и бессилия в неизмеримой степени возрастает совместно с ростом мощностей, позволяющих на­долго, если не навсегда избавиться ото всякой нищеты. Непроницаем для всякого единичного дремучий лес клик и институций, которыми, начиная с верховных командных высот экономики и кончая последним профессиональным рэкетом, обеспечивается безграничная поддержка существующего положения вещей. Для профсоюзного бонзы, не гово­ря уже о менеджере, пролетарий, доводись ему попасться им на глаза, представляет собой не более чем сверхкомплектный экземпляр, в то время как при мысли о возможности ликвидации собственного поста бонзу охватывает дрожь.

, - Абсурдность состояния, при котором насилие системы над людьми возрастает с каждым шагом, освобождающим их от природного наси­лия, разоблачает атрофию разума разумного общества. Его необходи­мость является видимостью не меньшей, чем свобода предпринимате­ля, свою принудительную природу обнаруживающая в неизбежных для нее столкновениях и соглашениях. Подобного рода видимость, в кото­рую, как в забытье, погружается целиком и полностью просвещенное человечество, не в состоянии ликвидировать то мышление, которое, будучи органом господства, вынуждено делать выбор между приказа­нием и послушанием. Не в состоянии выпутаться из тех противоречий, в ловушке которых оно оказалось в праисторические времена, это мыш­ление является все же достаточным для того, чтобы признать логику или-или, консеквентности и антиномии, при помощи которой ему уда-

Понятче просвещения 57

лось радикально эмансипировать себя от природы, в качестве самой этой природы, непримиренной и от самой себя отчужденной. Мышле­нием, в принудительном механизме которого рефлектируется и нахо­дит свое продолжение природа, именно в силу своей неудержимой пос­ледовательности рефлектируется также и само в качестве собственной, преданной забвению природы, в качестве механизма принуждения. Правда, представление является всего лишь инструментом. Мысля, люди дистанцируются от природы лишь для того, чтобы таким образом по­ставить ее перед собой, выяснить, какой ей надлежит быть. Подобно вещи, материальному инструменту, оказывающемуся тем же самым в различных ситуациях и таким образом отделяющему мир как хаоти­ческое, многостороннее, диспропорциональное от известного, едино­го, идентичного, понятие является идеальным инструментом, безуко­ризненно подходящим ко всем случаям, где только оно может быть применено. Ибо мышление становится иллюзорным также и во всех тех случаях, когда стремится отрицать функцию разобщения, дистан-цирования и опредмечивания. Всякое мистическое единение остается иллюзией, бессильным внутренним следом революции, от которой от­реклись. Но благодаря тому, что Просвещение оказывается право, выс­тупая против всякого гипостазирования утопии, и хладнокровно объяв­ляет господство расколом, отрыв субъекта от объекта, преодолению которого оно препятствует, становится индикатором его собственной неистинности и являемой им истины. Гонения на суеверия, разверты­вавшиеся вместе с прогрессом господства, всегда означали одновре­менно и его компрометацию. Просвещение является чем-то большим, чем Просвещением, природой, внятной в ее отчуждении. В самопозна­нии духа как в себе самой расколотой природе взывает, как и в доисто­рические времена, к себе самой природа, но уже более не непосред­ственно, при помощи мнимых ее имен, ее всесилие обозначавших, та­ких как мана, а будучи ослепленной, искалеченной. Обреченность при­роде заключена в порабощении природы, без которого нет духа. Тем отречением, которым дух заявляет о своем господствующем положе­нии и прокладывает себе путь обратно в природу, рассеивается его вла­стительная претензия, именно та, которая делает его рабом природы.

58 Maw ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО

Если в своем бегстве от необходимости, в ходе прогресса и развития цивилизации человечество и не смогло удержаться от того, чтобы отка­заться от собственно познания, то, по меньшей мере, оно уже более не принимает возводимые против необходимости валы, институты, прак­тики властвования, которые в незапамятные времена были перенесены из области порабощения природы на общество, за гаранты грядущей свободы. Всяким шагом в прогрессе цивилизации одновременно с уп­рочением господства возрождалась также и перспектива его укроще­ния. Пока реальная история все еще остается сотканной из реального страдания, никоим образом не умаляемого ростом числа средств его устраняющих, реализация указанной перспективы перепоручается по­нятию, идее. Ибо оно, будучи наукой, не только дистанцирует человека от природы, но и, будучи самосознанием именно того мышления, кото­рое в форме науки остается в плену слепых тенденций экономики, пре­доставляет возможность эту дистанцию, увековечивающую бесправие, измерить. Благодаря такого рода памятованию о природе в субъекте, в реализации которого состоит непонятая истина всякой культуры. Про­свещение является вообще противостоящим господству и призыв по­ложить конец Просвещению раздавался даже во времена Ванини не столько из-за страха перед точной наукой, сколько из ненависти к дер­зости мысли, которая выходит за пределы юрисдикции природы тем, что признает себя ее же природы собственным содроганием перед са­мой собой. Жрецы всегда мстили за мана просветителю, старавшемуся умилостивить мана тем, что приходил он в ужас от ужаса, этим именем вызываемого, и авгуры Просвещения были едины со жрецами в своем Гюбрис. Будучи буржуазным. Просвещение задолго до Тюрго и Д'Алам-бера растворилось в своем позитивистском моменте. Никогда не было оно застраховано от смешения свободы с делом самосохранения. Сус-пендирование понятия, производившееся во имя прогресса ли или во имя культуры, втайне уже с давних пор составивших заговор против истины, давало простор лжи. И это происходило в мире, верифициру­ющем одни только протокольные предложения и сохраняющем мысль, низведенную до достижений великих мыслителей, в виде избитых мест с истекшим сроком давности, от которых нейтрализованная до степени

Дата добавления: 2015-05-26