Всегда говори «всегда» – 3 13 страница

– Оксана… – Ольгу удивило замешательство, мелькнувшее у той в глазах, в одно мгновение переросшее в раздражение.

– Оленька! – Оксана, несмотря на то что была в полупрозрачном пеньюаре, вышла в коридор и плотно закрыла за собой дверь, давая понять, что приглашать Ольгу в номер не собирается. – Извини, я тебя не ждала. Не могу впустить. Я не одна, понимаешь? Извини меня.

– Что ты, что ты! – Ольга попятилась, ей показалось, что за всеми этими «извини» сквозит что‑то грубое и… торжествующее. Мол, дура, неужели тебе до сих пор ничего не понятно…

– Я позвонить хотела, да телефон разрядился, – пробормотала Ольга, глядя не на Оксану, а на закрытую дверь ее номера. – Я пойду… Я хотела… ну, ладно, потом… Позвони мне, хорошо?

Не дожидаясь ответа, она развернулась и быстро пошла по коридору, словно убегая от собственных догадок и подозрений.

И зачем она сюда пришла? Бредовая идея – позвать Оксану на встречу Нового года. Не такая уж близкая она подруга. Да и не подруга вовсе – приятельница. Просто захотелось доказать самой себе, что Оксана ей… не соперница.

Глупо!

Ничего глупее она в жизни не делала.

Выбежав из гостиницы, она наткнулась на… машину Сергея. И не очень этому удивилась.

Ведь все и так было понятно…

Барышев ночевал не в вагончике с каким‑то прорабом. Он ночевал здесь, в номере люкс.

Он ей врал, врал несколько месяцев, начиная с Таиланда. Он врал, изворачивался, клялся в любви, дарил дорогие подарки только для того, чтобы она ничего не заподозрила.

И Леонид Сергеевич так внезапно уехал, потому что все понял. И не смог ничего ей сказать.

Господи… Ольга прислонилась к машине Сергея, не обращая внимания на взвывшую сигнализацию.

Значит, тогда, на море, Оксана действительно хотела, чтобы она утонула…

А портрет… первый портрет, который бесследно пропал – Сергей просто забрал его.

Ольга засмеялась, потому что все это могло вызвать только смех. Потому что боль, которую она чувствовала, невозможно было пережить без смеха.

Ольга достала из сумки помаду и написала на боковом стекле воющего «Мерседеса»: «ТЕБЯ НЕТ».

Подумала и дописала: «ДЛЯ МЕНЯ».

Швейцар тревожно смотрел на нее сквозь стеклянную дверь. Сигнализация умолкла. Наверное, Барышев увидел ее в окно… Может быть, даже прочитал надпись.

Ольга вдруг обнаружила, что возвращается в номер. Она словно наблюдала за собой со стороны и вроде даже с усмешкой подначивала:

– Ну давай, давай! Посмотри им в глаза! И они пусть посмотрят!

Новый год с елкой на крыше…

Как хорошо, что не хочется плакать – только смеяться…

Она не стала стучать в дверь, просто распахнула ее ударом ноги – как в дешевой смешной мелодраме.

Оксана курила, лежа в кровати.

Барышев стоял посреди номера голый по пояс, прижимая рубашку к груди. Кажется, он ждал ее…

Как хорошо, что не хочется плакать.

– Оля, – чужим голосом сказал Сергей. – Оля…

Паника и конец света были в этом хриплом, надсадном «Оля».

Ольга и не представляла, каким жалким он может быть…

Оксана откровенно усмехалась, затягиваясь терпким дымом сигариллы.

Ольга захохотала.

Она хохотала долго, взахлеб, словно ничего смешнее в жизни не видела, чем полуголый, жалкий Барышев, хлопающий глазами, как провинившийся первоклассник, и злорадно ухмыляющаяся Оксана с зажатым в пальцах коротким окурком.

– Оля, – прошептал белый, как мел, Барышев и бухнулся на колени.

– Встань, Сереж, – тихо попросила Ольга, – это глупо.

Она развернулась и ушла, за ремень волоча по полу сумку.

Кажется, он что‑то кричал ей вслед…

Кажется, Оксана его успокаивала.

Ольге не было до всего этого никакого дела.

Все органы восприятия мира как будто бы отключились.

Она не видела, не слышала, не осязала, не чувствовала.

Она жила и действовала на автомате.

На автомате вела машину, на автомате отвечала на вопросы детей.

На автомате заявила Анне Алексеевне:

– Соберите Петины вещи.

Потом невидящим взглядом осмотрела детей и прикрикнула:

– А вы быстро к себе в комнату и складывайте свои! Мы сейчас же уезжаем, то есть… переезжаем! Здесь будет ремонт. Нет. То есть да! Здесь будет ремонт и перестройка! Быстро!

Дети, замерев, испуганно смотрели на нее. Петька заплакал. Анна Алексеевна, подхватив его на руки, пошла в детскую.

– Я кому сказала! – закричала на детей Ольга.

Они гуськом потянулись по лестнице вверх, затравленно оглядываясь и готовые разреветься все вместе, хором.

Если бы Ольга соображала, что делает, она ни за что бы не допустила таких лиц у детей.

…Вещи почему‑то не хотели влезать в чемодан. Ольга дергала молнию с маниакальным упорством, но ей не давал ходу то вывалившийся рукав, то подол юбки. Неожиданно сильные руки перехватили чемодан, быстро упаковали в него упрямые тряпки и легко застегнули молнию.

Ольга узнала – это были те самые руки, которые во сне вытаскивали ее из болота.

– Спасибо, Анна Алексеевна, – не слыша своего голоса, пробормотала она. – Вы на сегодня свободны. Я позвоню вам.

Анна Алексеевна посмотрела на Ольгу как на тяжелобольную, озабоченно покачала головой, хотела что‑то сказать, но, решив, видимо, что это не ее дело и ей за него не платят, молча вышла из комнаты.

Как они переезжали, Ольга помнила отрывочно – улицы, светофор, сумки с вещами, ключ, застрявший в замке и с трудом повернувшийся, перегоревшая лампочка в коридоре, запах пыли и нежилого помещения.

– Мама, мам, а куда мы приехали? – чуть не плача, спросила Машка.

– Да ты что, Маш, не узнаешь?! – Ольга наигранно бодро размотала ей шарф и чмокнула в щеку. – Это же наша старая квартира. Мы в ней раньше жили.

Губы у Машки поплыли, она все‑таки заревела – в голос, как маленькая. Петька, глядя на нее, тоже скуксился и захныкал, вцепившись Ольге в ногу.

– Машка эту квартиру не помнит, – мрачно констатировал Миша, раздеваясь и пристраивая куртку на вешалку. – Она ж тогда маленькая была!

– И я не помню! – сообщил Костик, который уже разделся и обследовал комнаты. – Но жить можно!

– Мама, мам, я не хочу тут, я домой хочу! – взвыла Машка, и ее поддержал Петька громким, заливистым плачем.

– Раздевайтесь! – закричала Ольга, не совсем понимая – она ли это кричит, и почему они оказались в этой пыльной, чужой квартире…

Сережа нас предал, вспомнила вдруг она. Да, да, Барышев променял семью на холодную, глупую дурочку, которая возомнила себя красавицей и хозяйкой жизни.

Все это так смешно и так пошло, что ее тошнит и кружится голова.

Пока Машка помогала раздеться Пете, Ольга прошла на кухню, включила чайник.

Придется учиться жить заново. Впрочем, она все это уже проходила, нужно просто вспомнить то ощущение, когда ты совсем одна и больше не на кого рассчитывать.

Ольга села на стул, у того подкосилась ножка, и она едва не упала, но удержалась. Вот так теперь придется учиться жить – балансируя на трех ножках.

Хорошо хоть, слез нет…

Сзади подошла Машка, обняла ее за шею.

– Мам, тут даже елки нет и подарков.

– Завтра все будет. И елка, и подарки. Завтра придет Дед Мороз и все принесет.

– Ну что ты врешь, мам? – всхлипнула дочь. – Ну нет же никакого Деда Мороза!

– Ну, вру, ну, нет. – Ольга прижала Машу к себе. – Но это же мы с тобой знаем, а Костя с Петькой еще маленькие. Ты им не говори. Хорошо?

– Все равно они скоро узнают, что чудес не бывает, – вздохнула Машка.

– Пусть узнают это попозже…

– А папа? Папа сюда приедет?

– Нет. Он нас предал. Променял на другую тетю…

Плакать совсем не хотелось.

Только выть. По‑звериному – громко, отчаянно, тупо, с остервенением. Выплеснуть всю свою боль в этом вое – выплакать, раз нельзя ее высмеять…

В полночь, когда дети заснули, Ольга закрылась в ванной и, включив на полный напор воду, завыла, обхватив руками голову и раскачиваясь из стороны в сторону.

* * *

Никогда еще новогодние праздники не тянулись так долго.

Все оказалось не в радость – и суровая карельская природа, и даже Димкин роскошный подарок, шуба из белой норки. А все потому, что тридцать первого декабря Надя позвонила Ольге, чтобы поздравить ее с наступающим, и услышала…

Каждый раз при воспоминании о том, что она услышала, у Нади мурашки по коже бежали…

– Какой Новый год, Надь? – безжизненным голосом спросила Ольга в ответ на ее поздравления. – Елки нет, Сережи нет… Чудес не бывает…

– Как нет Сережи? – опешила Надя. – Куда он делся‑то?

– Полюбил другую, – хихикнула Ольга. – Ну или не полюбил, а просто… Это неважно. Его нет. Для меня.

– Оль, да ты что говоришь?! – закричала Надя, но замолчала на полуслове, потому что все поняла.

Оксана.

Стерва, дрянь, для того и приехала на новогодние праздники, чтобы…

– Оля, – вкрадчиво прошептала Надежда, понимая, что Ольга находится на грани сумасшествия, и ее напускное равнодушие и болезненный смех – очень плохие симптомы, выдающие невыносимую боль. – Оль, ты там держись. Держись, слышишь?

Ольга промолчала, и это тоже было плохим признаком. Лучше бы она кричала, плакала, ругала Барышева последними словами…

– Оль, ты там покричи! Морду этой Оксане набей, слышишь?! Хочешь, я приеду, и мы вместе набьем? Ты меня слышишь?!

– Что? – равнодушно спросила Ольга. – А… да, и тебя с наступающим, Надюш…

Она повесила трубку, а Надя прорыдала до вечера, уткнувшись в белоснежную шубу.

– Матушка… – только и смог сказать Дима, увидев свой намокший от слез подарок и Надин распухший нос. – Даже боюсь спросить, что вызвало такую бурю эмоций накануне Нового года…

– Барышев гад! – всхлипнула Надя. – Подлец, козел, сволочь…

– Подожди… – Дима присел рядом с ней на диван и взял за руку. – При чем здесь…

– При том! – закричала Надя, вырывая руку. – Уж кто‑кто, а он… – Она опять разразилась рыданиями, уткнувшись в шубу.

– А, понял, – догадался Грозовский. – Он что, изменил Ольге?

Надя ответила новым потоком слез.

В общем, все оказалось не в радость. Даже долгое уединение с Димкой, которому в кои‑то веки никуда не нужно было бежать.

Надя уговорила его уехать из санатория на два дня раньше, потому что Ольга перестала отвечать на звонки.

Она застала ее – непричесанную, с серым лицом и безжизненным взглядом – на старой квартире. Ольга постарела на десять лет, нет – на целую жизнь.

– А, это ты… – сказала она, глядя мимо Надежды, и, шаркая тапками, поплелась на кухню, чтобы поставить чайник. Она горбилась, как старуха, куталась в блеклую шаль, как старуха, и руки у нее тряслись, как у старухи, когда она разливала чай.

На столе вместо обычной вазочки с вареньем стояла пепельница, полная окурков.

– Оль, ты что, курить начала? – встревожилась Надя.

Ольга пожала плечами, по‑прежнему глядя мимо нее.

– Что? – спросила она. – А, да, кажется, чай несвежий…

– Оля, очнись! Жизнь‑то не кончилась! – Надя шарахнула кулаком по столу. – Подумаешь, изменил… К черту его! Ты же сильная, Оль!

Ольга снова пожала плечами и, достав пачку дешевых сигарет из складок бесформенной серой одежды, закурила.

– Лень заваривать, Надь… Пей такой.

Надя поняла, Ольги здесь нет, осталась лишь ее оболочка – без души и без сердца, – все сгорело.

Она бросилась к ней, обняла и заплакала:

– Оленька… бедная моя… бедная…

– Надь, почему я бедная? Что случилось‑то… Просто голова болит и настроения нет, – безучастно пробормотала Ольга.

Сергей в третий раз сосчитал все плитки на полу лестничной клетки и начал заново.

Он знал, что, когда считает в четвертый раз, в промежутке между тридцатой и пятидесятой плитками из квартиры выходит Ольга.

На сорок пятой дверь открылась и появилась она – с каменным лицом прошла мимо Сергея, сидящего на ступеньке, и стала спускаться. Он поднялся и поплелся за ней, как делал это уже неделю.

– Оля, я умираю без тебя и детей… Оля, я не прошу прощения, потому что знаю, такое простить нельзя… Оль, я только прошу позволить видеть хоть иногда тебя… и детей…

Подъездная дверь с грохотом захлопнулась перед его носом. «Как крышка гроба», – пришло в голову сравнение.

Барышев поднялся на два этажа выше, чтобы занять свою ступеньку, на которой дневал и ночевал уже больше недели. Он не мылся, не брился, не ел и пил только воду, которую выносила ему сердобольная бабушка, жившая в соседней квартире.

– Пей, милый, – приговаривала она, сочувственно глядя на Барышева. – Вода‑то заговоренная, от всякой дури и хвори избавит. Вижу, человек ты хороший, только шибко запутался…

– Шибко, – кивал Сергей, до дна выпивая стакан заговоренной воды. – Очень шибко, бабуля…

Когда Барышев поднялся, бабулька уже поджидала его на лестничной клетке.

– Ну что, не простила?

Сергей отрицательно помотал головой.

– Ты, главное, не уходи. Сиди, пока не простит. Есть захочешь, ко мне постучи, я борща налью.

Бабка ушла, а Сергей снова начал считать плитки на полу. Где‑то между двадцатой и тридцать пятой, при шестом пересчете, возвращалась Ольга с пакетами продуктов.

И ничего, что она проходила мимо, будто его здесь нет. Главное – он мог ее видеть, мог снова и снова сказать:

– Оля, я умираю без тебя и детей…

Больше всего на свете Анна Алексеевна хотела уволиться с этой работы.

Потому что приходилось очень далеко ездить, она безумно уставала от четверых маленьких детей, а ей было уже шестьдесят и хотелось хотя бы один день в жизни ничего не делать и провести его, лежа на диване и читая книжку.

Но уволиться она не могла – потому что, во‑первых, нужно было помогать младшей дочери в одиночку растить сына, а во‑вторых, Ольга Михайловна после переезда в эту квартиру впала в такой ступор, что оставлять с ней детей стало просто‑напросто опасно.

Причину этого ступора Анна Алексеевна, конечно, прекрасно понимала, и от этого было вдвойне неприятно – она словно заново оказалась в ситуации, при которой ее младшая дочь осталась одна. «Хозяин жизни» не счел нужным скрывать наличие у него любовницы, и гордая жена ушла из дома с одним чемоданом, прихватив детей.

Разница была только в том, что этот «хозяин жизни» торчал постоянно на лестнице, зарос щетиной и имел такой несчастный и потрепанный вид, что невольно вызывал если не сочувствие, то как минимум желание принести ему еду и раскладушку. Анна Алексеевна исправно здоровалась с ним, а он – вставал и почтительно кивал, чуть ли не кланялся.

В общем, ситуация была неприятной, изматывающей, и как с ней справляться, Анна Алексеевна не знала. Она решила, что подождет еще денек‑два, а потом устроит Ольге Михайловне выволочку – взрослая женщина, а ведет себя… как семнадцатилетняя девчонка, которой впервые изменил парень. Того и гляди, таблеток напьется или повесится, а что четверо детей сиротами останутся, наплевать…

Дочке, во всяком случае, такое промывание мозгов помогло – правда, не с первого раза и с отрезвляющей пощечиной. Так, может, и здесь поможет.

Анна Алексеевна подготовилась к разговору, пару раз прокрутила в голове резкие аргументы типа «ведете себя как дурочка» и «детей не замечаете, а они страдают», но… Ольга Михайловна на ее настойчивый стук сегодня почему‑то не открыла.

– Она не выходила никуда, – выдохнул Барышев, сидевший на ступеньке с видом больной побитой собаки. – Стучите, звоните…

Но ни на звонок, ни на стук хозяйка не открывала.

«Если что с собой сделала, никогда себе не прощу», – подумала Анна Алексеевна, с новой силой заколотив кулаком в дверь.

– Ольга Михайловна! Черт! Ольга!

Там же Петька, стучало в голове, а вдруг и с ним что‑нибудь… Она же как истукан, не соображает ничего!

Дверь распахнулась, Ольга посмотрела на нее невидящим взглядом и пропустила в квартиру. Всклоченные волосы, еще больше посеревшее лицо и пустые глаза – словно за эту ночь ушла, утекла из нее еще одна маленькая частичка жизни, и сегодня опять утечет, и завтра…

Господи, да разве мужики того стоят, чуть не закричала Анна Алексеевна, но вместо этого проворчала, раздраженно снимая сапоги и пальто:

– Сколько можно человека на лестнице держать?! Я вам стучу, звоню!

– Извините, – пробормотала Ольга и ушла в комнату, кутаясь в серую, старушечью шаль.

– Извините! – Анна Алексеевна пошла за ней, глядя, как Ольга прямо в тапках с ногами залезает на диван, натягивает на себя плед и привычно смотрит невключенный телевизор.

– Я час целый в транспорте давилась! – повысила голос няня. – Мне к вам с тремя пересадками ехать! Очень неудобно! Очень!

Ольга не реагировала, уставившись в пустой пыльный экран. Да она вообще меня не слышит, испугалась Анна Алексеевна и, подойдя поближе, закричала хозяйке в ухо:

– Просто не знаю, что и делать! Не с руки мне к вам ездить! И потом, устаю я у вас! Это же не дом, а какое‑то детское учреждение! Столько детей!

Ольга встала и побрела на кухню, сгорбившись и шаркая тапками.

– Слава богу, что старшие наконец в школу уехали! – не сдавалась Анна Алексеевна, следуя по пятам за Ольгой. – А то просто с ума можно сойти, этому дай, за другим присмотри, третьего накорми, четвертый, того и гляди, лоб себе расшибет! И тесно! Две комнаты на такую ораву! Тесно… я не знаю, что делать!

Ольга замерла у плиты, словно не понимая, зачем подошла к ней.

«Дать ей, что ли, пощечину, – в отчаянии подумала Анна Алексеевна, – может, и уволит к чертям, зато в себя придет».

Няня уже приготовилась размахнуться…

Но тут Ольга к ней обернулась. Лицо ее искажала ярость.

– Можете убираться отсюда к чертовой матери! – заорала она и, сжав кулаки, стала наступать на няню. – Уходите! Никто вас здесь не держит!!! Убирайтесь!

– Ну, слава богу… – отступая, пробормотала Анна Алексеевна. – Прорвало наконец‑то. Совсем другое дело! А то который день как неживая. Петя проснулся уже?

Ольга, словно очнувшись, смотрела на нее с удивлением – будто только что увидела.

– Анна Алексеевна?..

– На вашем месте я бы накрасилась, причесалась и переоделась, – уходя в детскую, проворчала няня. – А то страх смотреть!

* * *

Ленка, как всегда, была благодарная слушательница – молчаливая, понимающая и сочувствующая.

Она не перебивала, не давала советов, а главное – считала Оксану почти божеством и потому никогда не подвергала сомнениям ее слова и поступки. Оксана и ее жизнь были для Ленки увлекательным спектаклем с красавицей‑актрисой в главной роли.

Она и сейчас восторженно смотрела, как Оксана бросает в чемодан вещи, и завороженно слушала ее монолог.

– Я не могу его достать, Ленка, понимаешь?! Телефоны не отвечают, в «Стройкоме» Барышева уже несколько дней не видели… Черт! – Оксана оглядела пустой шкаф и застегнула чемодан, придавив крышку коленом. – Черт! У меня кончилось время, кончились деньги! Я и так задержалась здесь! Меня могут уволить, а тогда вообще – хоть на панель!

Под «панелью» Оксана подразумевала сожительство с каким‑нибудь средней руки бизнесменом, который первым при столь стесненных для нее обстоятельствах польстится на ее красоту.

Вот только ждать его можно долго… А до этого… опять поставлять с Атхитом малолетних девочек в городские бордели. Это, конечно, худший вариант развития событий, но…

…В последнее время мечты отчего‑то перестали сбываться, и ее все больше затягивало болото жизненных неурядиц. Еще чуть‑чуть, и она рискует пополнить ряды таких вот Ленок – неудачниц и серых мышек.

Оксана, присев на кровать рядом с ней, вытрясла из пачки сигарету – денег на сигариллы уже не хватило – и закурила. Поперхнувшись отвратительным дымом дешевого курева, Оксана закашлялась и со злостью затушила сигарету о тумбочку, хотя рядом стояла пепельница.

Ленка смотрела на нее с обожанием.

– Ну, вот скажи мне! – Оксана схватила ее маленькую безвольную ладошку и сильно сжала. – Скажи! Почему мне так не везет?! Всю жизнь! Ведь впроголодь всегда сидела, языки в общаге зубрила, глаза гробила, думала – выгрызу свое счастье у жизни! И что? Казалось, поймала удачу, схватила за хвост. Как же! Француз! Иностранец! Вот она, жизнь – Париж, миллионы, прислуга, бриллианты… Хрен тебе! Увез в эту тьмутаракань тайскую, посадил в четырех стенах и копейки считал, шизик несчастный! Лягушатник хренов! Еле развязалась с ним, чтоб он сдох! Сейчас тоже думала – вот он, шанс! И так все хорошо шло, так хорошо!

Она достала еще одну сигарету и опять закурила – сил не было, так хотелось заглушить хоть чем‑нибудь кипевшую внутри злобу.

– Что‑то ты не так, наверное, сделала, – вдруг подала голос благодарная зрительница, которая обычно воздерживалась от оценок и комментариев.

– Да все я не так сделала! – вскочила Оксана. – Все! Идиотка я! Ведь видела, с кем дело имею, видела! Нельзя было его за рога брать! Аккуратнее следовало, осторожнее… Господи! Всю жизнь горю из‑за своей дури!

– Да ладно тебе… – Ленка потеребила коралловые бусы, подаренные Оксаной. – Ты красивая, все у тебя будет.

– Все будет, все будет, – пробормотала Оксана, открывая бар. – Слушай, Ленк, у меня тут виски есть. Давай выпьем!

– Да ты что! Мне еще на работу, – испугалась Серегина.

– Да хрен с ней, с работой. Позвони, скажи, что заболела!

– Ну, не знаю…

Оксане вдруг показалось, что подруга смотрит на нее не с таким уж и обожанием. Скорее – с сочувствием. Словно у любимой актрисы порвался наряд, и стало видно некрасивое, несвежее белье.

Стараясь прогнать это неприятное наваждение, Оксана быстро разлила по бокалам виски и первая, не чокаясь, залпом выпила.

– Не бросай меня, Ленка… не бросай, а? – прошептала она.

Ей вдруг стало понятно, что маленькая, некрасивая, рыжая Серегина – единственное существо в мире, которому она небезразлична. И это так не похоже на ее грандиозные планы на жизнь…

Господи, как спокойно, как хорошо, наверное, быть страшненькой и ничего не хотеть – забился в свою нору и живи. Глядишь – счастье само постучится, такое же страшненькое и без претензий.

Оксана налила себе еще виски и выпила – медленно, обдумывая неожиданную мысль: хорошо ничего не хотеть.

Хорошо быть серой мышкой и жить, забившись в тесную норку…

А все эти страсти‑мордасти смотреть только по телевизору или… наблюдать у красивых и амбициозных подруг.

– Счастливая ты, Ленка, – вздохнула Оксана.

– С ума сошла? – возмутилась Серегина, отставив полный бокал на тумбочку.

– А что? Нормально живешь. А я вот… Ни кола ни двора. Дура ты, Ленка, счастья своего не понимаешь.

– Я, может, и дура… – Серегина вдруг схватила бокал и, зажмурившись, влила в себя виски.

– Не может, а точно…

– Ну дай сказать! Я живу нормально… как… как мышь какая‑то! Серая такая, маленькая мышь! Радости я в жизни не видела. Ни любви, ни радости…

– Ах, тебе все же любовь с радостью подавай! – развеселилась Оксана. Значит, ее мысль оказалась неверна – такие, как Ленка, тоже всего хотят, только скрывают. И лишь виски развязывает им язык. – Может, и денег много тоже хочешь! – ткнула она в бок подругу.

– Главное, любовь, а с деньгами уж как получится, – грустно вздохнула Ленка и сама решительно разлила по бокалам виски. – Ну! Давай!

Они чокнулись, выпили, помолчали.

Оксана прикурила сразу две сигареты – может, хоть так удастся добиться желаемой крепости. Ленка смотрела на нее и правда без обожания. И даже без сочувствия. Скорее – с обыкновенным бабским любопытством.

– Ты, что ж, так и улетишь, не поговорив с ним? – словно подтверждая ее догадку, поинтересовалась Серегина.

– Не знаю, – зло огрызнулась Оксана. – Попробую отловить его сегодня. Последний раз!

Ольга приходила в себя медленно – словно после продолжительного наркоза.

Сначала она научилась понимать, что говорят няня и дети, потом заметила, что в подъезде «дежурит» Барышев, и, наконец, увидела, что выглядит ужасающе – серое лицо, запавшие глаза, непричесанные волосы.

В принципе, ей не было до всего этого дела, кроме детей, конечно, но с возродившейся восприимчивостью придется что‑то делать – как‑то реагировать на слова, что‑то говорить, а у нее ни на что нет сил.

Даже приводить себя в порядок не хочется.

К чему?

Сегодня утром она безразлично взглянула на себя в зеркало и пригладила рукой волосы. Можно, конечно, причесаться, накраситься, переодеться, только – зачем, если глаза мертвые, внутри холодно, и хочется только спать, спать и спать…

Неожиданно в зеркале возникло отражение Анны Алексеевны. Няня смотрела на нее жестко, с вызовом. Сейчас выговаривать будет, догадалась Ольга и с усмешкой, глядя на няню в зеркало, сказала:

– Да знаю я все. Нельзя из‑за мужика раскисать, потому что у меня дети и надо жить дальше. Ради них жить. Только… Не получается. Не получается…

– Тонула я как‑то, – бесстрастно произнесла няня. – Давно, еще девчонкой была…

Ольга повернулась и уставилась на нее с недоумением. Еще не хватало выслушивать чужие воспоминания… Она фыркнула и раздраженно пошла на кухню, но Анна Алексеевна, как привязанная, последовала за ней.

– Пошла на Москва‑реку, – монотонно рассказывала няня, – к экзаменам готовиться. Мы с матерью в Татарове жили, с Серебряным Бором рядом. Полезла в реку, заплыла далеко и в воронку угодила…

Ольга насыпала в турку кофе, налила воды, поставила на огонь. Заткнуть, что ли, уши демонстративно?..

– Вот я в этой воронке барахтаюсь из последних сил, а меня вниз все затягивает, закручивает. Воды нахлебалась, кричать пробовала – без толку. Народу на пляже мало, да и не слышно, далеко от берега. Вот и пришел мне конец, думаю. Как же так! Молодая, школу даже еще не кончила… Так себя жалко стало, что руки сами повисли и я трепыхаться перестала. Вот‑вот под воду уйду. В общем, простилась я уже с белым светом, да вдруг меня как молнией шибануло. Стенд у нас на пляже стоял, старый такой, обшарпанный. «Безопасность на воде» назывался. И вот возник он у меня перед глазами, а на нем инструкция с картинками – как из воронки выбираться. Нырнуть надо в эту самую воронку. Нырнуть, отплыть под водой в сторону и там вынырнуть. Просто вроде. Только страшно очень. Она тебя затягивает, а ты туда же еще и ныряешь! Страшно, но надо… Нырнуть поглубже и отплыть в сторону!

– И вы… нырнули? – спросила Ольга.

Зачем спросила? Какое ей до этого дело? Она завороженно смотрела, как кофе поднимается к краям турки.

– Ну, видишь, перед тобой стою. Не утонула, значит.

Анна Алексеевна развернулась и ушла. Кофе убежал, заливая газ. Пламя погасло.

Вот и она погасла… И нет силы, способной ее зажечь. Как там няня рассказывала – нырнуть поглубже и отплыть в сторону?

А если сил нет?

Тебя в воронку затягивает, а ты туда же еще и ныряешь?

Господи… Закрыть бы окна и двери и не выключать газ. И тогда окончательно затянет в эту воронку. А отплыть в сторону – сил нет… Или только кажется, что их нет? Ведь нашлись же тогда, после тюрьмы, после предательства первого мужа.

Ольга решительно выключила газ и пошла в свою комнату – краситься, делать прическу и переодеваться.

Она попробует.

Попробует выплыть.

То, что с ней что‑то произошло, было понятно сразу.

Ольга не выглядела отрешенной, а каменное лицо стало решительным. Она вышла из квартиры с видом человека, знающего, что делать и как жить дальше. Она обошла Барышева, сидевшего на ступеньке, словно он был досадной помехой на пути – вроде кирпича. Или грязной лужи.

– Оля! – Сергей вскочил. – Оля, подожди! Послушай меня!

Ответом ему был стук каблуков и удаляющаяся спина.

Вдруг заболело сердце – впервые за всю жизнь, – всерьез, сильно, заболело давящей, не дающей дышать, болью.

– Оля!

Перед носом захлопнулась подъездная дверь.

Как крышка гроба.

На этот раз он догонит ее, даже если это будет стоить ему сердечного приступа, а может, и жизни…

Сергей вздохнул поглубже, схватился за разрывающуюся от боли грудь и выбежал из подъезда.

– Оля, подожди!

Она уже садилась в машину, как прежде, элегантная, холеная и красивая. Только очень уж холодная.

Дверь захлопнулась у Сергея перед носом – опять эта проклятая дверь! – и машина, обдав его снежной крошкой, словно плюнув в лицо, уехала.

– Я не уйду отсюда! – закричал ей вслед Барышев. – Слышишь?! Я буду приходить каждый день! Я буду дежурить у твоих дверей вечность, пока ты не простишь меня!

Сердце словно лопнуло в груди. Чтобы не упасть от дикой боли, пронзившей все тело, Сергей, согнувшись и схватившись за грудь, добрел до лавочки и повалился на нее.

– Мужчине плохо! – как сквозь вату услышал он женский крик. – «Скорую» вызовите!

– Не надо, – теряя сознание, прошептал Барышев. – Я хочу умереть…

Все утро Грозовский размышлял, как бы ему связаться с Сергеем.

Его телефоны не отвечали, а ехать в «Стройком» было неудобно, да и некогда. А поговорить надо позарез, потому что Надька места себе не находит, даже ревновать перестала и хозяйство совсем забросила – с утра до вечера все читает какие‑то психологические книжки, отыскивая рецепты, как помочь человеку выйти из стресса.

Дата добавления: 2015-06-25