Третья часть 3 страница. И на неё было тяжело смотреть, мысленно я поклялся, что никогда больше не пойду ночью в сарай Нагимы

И на неё было тяжело смотреть, Мысленно я поклялся, что никогда больше не пойду ночью в сарай Нагимы.

А Виктор Иванович, окаменев от радости, стремительно и звучно удалялся от нас в сторону вечерних сумерек – туда, где отражалась в спокойной реке громадная чёрная туча со светло серыми, на ней, тучками. Мы пошли в наш двор. Несколько хулиганов из нашей школы нам встретились; увидев Агарь, они тотчас приняли позы самые экстравагантные и, закатывая глаза, вроде бы помирали в экстазе творческого вдохновения. Это было бремя славы: ещё весной Агарь стала чемпионкой школы (а затем и района) по художественной гимнастике, что произвело на школьные умы весьма сильное впечатление: «Такая пи-га-ли-ца…» И вела себя Гаря по-чемпионски – даже не посмотрела на мучения ребят. Машина школа – это она, исподволь, приучала нас не видеть того, что недостойно созерцания и не слышать того, что оскорбляет слух и приличие.

Не дозвавшись Юру, который разговаривал на берегу с Рашидом Назаровичем, мы вошли в наш двор. Скандал. Маленькая Рабига всё так же сидела на завалинке и, съёжившись, смотрела и слушала, как тётка клеймила Ирку Пачикайте самыми грозными словами – даже небо стало ниже, темнее и ненадёжнее – упадёт ещё… Откашлявшись, тётка продолжала свирепеть:

- Ты что же это – в проститутки что-ли нацелилась… Хабалка ты болотная…. Лахудра семибатюшная… сучка обнюханная…

Рабига сидела совсем грустная – сандалики её, казалось, более чем обычно, не доставали до земли. Как всегда поэзия жизни выглядела сиротою рядом с её прозою. И, как волнушка о борт лодки, плеснулось мне в душу сочувствие к маленькой Рабиге:

- Держись, дружочек – груба жизнь…

С выражением наглого достоинства на красном лице, Ирма подошла к нам и сказала громче, чем нужно:

- Вот дура старая – житья от неё нету, ну никакого житья.

Агарь, успокаивая, тронула её руку:

- Ируш, Ируш...

Маша, как ни в чём не бывало, дружелюбно спросила её о чём-то постороннем и Ирка оттаяла:

- Пошли в кино, ребята…

Мы согласились, а Ирка крутанулась:

- Щас, я только Юру позову…

Маша и Агарь обменялись взглядом такой потрясающей многозначительности, что мы со Стенькой тотчас почувствовали себя малолетками. Шепотком на ушко Маша пояснила мне всю важность этого обмена взглядами:

- Дружков надо выбирать по возрасту – он же на десять лет старше её.

Я тотчас вспомнил недавнюю беседу отца с Николаем Андреевичем:

- А вот Рубенс ровно на сорок лет был старше своей второй жены Елены и ничего плохого – четверо румяных детей…

Как обычно, Маша поняла всё по-своему:

- Поздние дети – ранние сироты…

Разговоры о возрастных границах любви, нежности и дружбы всегда раздражали меня и я заметил:

- А вот ты постарше меня – и ничего…

Не без – даже не знаю чего – Маша закрыла и открыла желтенькие, наивные свои глаза:

- На десять часов и потом… мы не дружки, а у нас судьба.

Маша сказала это с таким совершенно особым выражением лица и голоса, что Агарь изобразила на своём узеньком и удивительно милом личике что-то уж совсем неземное – нечто вроде святого и светлого уныния. Стёпа незаметно мне подмигнул – эта политика, мол, не для средних умов. Маша и Агарь всё это заметили и приняли вид очень даже достойный.

Наконец, Рашид Назарович и Юра закончили беседу о духовном убожестве Запада, и мы отправились в кино.

- Это ж такой фильм, - почти пела Агарь, - обстановочный, про заграничную старину… Жерар Филипп и всё такое благородное… Это ж не про пэтэушников и не про кубанских колхозников…

- А что, - сказала Маша, - «Кубанские казаки» - неплохой фильм… Ну, приукрашенный… ну, мечтательный.., но зато: веселье, отвага, простодушие – русское кино.

Конечно же, расспорились. С любопытством и улыбочками мы со Стенькой слушали спорящих и чего мы только не услышали – и «правда» и «ложь» и даже мавзолейное слово «коммунизм». Юра оглянулся – «Тут все свои» - и невесело сказал, что совершенное общество, как его там ни называй, построить невозможно, ибо несовершенна сама природа человека. А «природу» эту меняют не годы, и даже не столетия – тут нужны… Юра просто рукой махнул.

- Ой-ёй-ёй, - запричитала раскрасневшаяся и весёлая Агарь. - Вы, Юрьвасилич, просто мизантроп…

Юра прочитал такое количество исторических и мудрых книг, так много думал о судьбе человечества во время дежурств на своей «спасалке», что даже не стал «всепонимающей мудростью» оформлять весёлую свою улыбку:

- Точно, Гаренька, точно…

Ладошкой, шейкой и бровями Агарь дала понять, что все правы и все останутся при своих мнениях. Покрасневшая Маша не находила места своей косе и только Ирка, утратившая от дружбы с Юрой весь свой «экстремизм», улыбалась с лукавой безмятежностию. Теребя чуб, Стенька явно готовил шуточку, но, «выдать» её не успел – фильм начался: под быструю и очень тревожную музыку молодой человек, во всём чёрном, гнал и гнал коня, даже не оглядываясь на пролетавшие мимо красоты Италии. Почти касаясь губами моего уха, Маша шепнула:

- Жерар Филипп… - Добавила: - Я чувствую – это особенный фильм.

Ах, какой это был фильм. Единственный и на всю жизнь. Полузнакомые, но легко узнаваемые его чувства – «чувства, похожие на нежные, изящные цветы», - удивили меня нерусским, хорошо взвешенным, выражением. Красота и утончённость этого выражения превращали печаль фильма в прелесть ранее не ведомых чувств - чувств благородных и возвышенных. «Пармская обитель» - муаровый фильм, как свежо и странно смотрелся он средь усмешливой немоты и угрюмого фантазёрства сутулой нашей окраины. Родные, убогие домики, древние камни Пармы, ранее не ведомые чувства – цепенея, я о чём-то догадывался – «Сам не знаю о чём…» Клелия Конти и Фабрицио дель Донго – замирал дух от непривычной красоты их лиц, благородства их душ и несчастия их судьбы. Как давний сон, я словно бы припоминал что-то: «Я как будто бы снова возле дома родного…» Два любящих и, конечно же, разлучённых сердца. И смирение их перед судьбою. Какое смирение: неявная его сила была кроткой и спокойною не выглядела не пугливой дурочкой, как в России, а была миловидна и благородна, убедительна и стройна, как всё соразмерное. И Клелия, и Фабрицио покорялись судьбе, лишь печалясь глазами, но не опуская головы и не теряя человеческого достоинства. Стиснув ладони перед горлом, Клелия молилась: «О, мадонна, Святая Дева непорочная, защити».

На мгновение я оглянулся на девочек: Агарь тоже стиснула ладошки перед горлышком, а Маша плакала.

Сказочная природа, удивительные дворцы, прекрасные большеглазые лица, нежные, благородные сердца – и никакой надежды на счастье. Как и у нас средь грязи, грубейших нравов, ватников, кирзы, мата… Как и у нас… Не братья ли мы, не сёстры ли… Неясные свои ощущения я не решился сказать вслух, когда мы выходили из «Луча» в тёмное царство позднего вечера. Вздохнул только:

- Хорошо.

Маша чуть сильнее сжала мой локоть, а Юра быстро согласился:

- Ещё бы – другой мир, - и немного погодя добавил печально: - Благородство…

Стеня, как обычно, разминая резиновое колечко экспандера, помалкивал раздумчиво и сочувственно. Молчали и девочки, очевидно, взволнованные и самим фильмом, и последней его фразою: «Так кончилась эта погоня за счастьем».

То с Машей, то один я ходил на этот фильм много раз, как на свидание с чем-то родным, но никогда не виденным. Вероятно, так чувствует себя круглый сирота, впервые в жизни увидевший фотографию своих родителей.

Этот фильм поразил меня. Провожая Машу, я помалкивал, переполненный волнениями разнообразными, чудесными и совершенно новыми. Едва я собирался что-то сказать, сам себя останавливал - не сумею. Осмелился я только возле её дома:

- Удивительно, особенно их лица.

Маша прижалась к моей щеке своею щечкой – так мы прощались - и сказала:

- Необыкновенный фильм; я ещё долго-долго буду его анализировать.

На последнее слово я невольно крякнул и Маша тотчас поправилась:

- Ну, думать… Ну, размышлять… Хотя анализировать – точнее.

Вошли во двор. В свете окна Софья Николаевна делала что-то на грядке огурцов; она ласково и распевно со мною поздоровалась и сказала Маше:

- Творог на столе, молоко в холодильнике. Ешь, доченька, и ложись – завтра нам рано вставать, совсем огород забросили.

Она передала привет моей маме, и я рассеянно побрёл домой, сожалея, что не предложил Софье Николаевне сходить на этот удивительный фильм: А то заржавеет она со своими огурцами-помидорами…

От меня, как от Ноздрёва, вероятно, пахло собаками, и бродячий пёс за мной увязался. Мы шли в таком тихом и дружеском согласии, что мне захотелось его порадовать, и я стал тихонечко напевать мелодию, которая почти весь фильм звучала в моей душе: «Ночь коротка… спят облака…»

«Как странно, - думалось мне, - нежная фронтовая песня … а фильм-то совсем иной…» Улыбнулся: «Но тоже нежный…» Это объясняло всё. Пёс понял, что я желаю его развлечь и замахал хвостом. В свете фонаря я увидел брови домиком и потрясающие глаза сироты. Я присел, и он, постеснявшись немного, всё же дал мне лапу.

«И лежит у меня на ладони незнакомая Ваша рука»… Мне захотелось плакать: «Сам не знаю, о чём…»

Пошли дальше. Возле сутолочного моста нас разлучила некая сучка. Собака.

Я немного постоял на берегу; пахло рекою, мазутом и свежестью – особенной, нежной свежестью тьмы. Ночь была совершенно чёрною, только близкая пристань ярко светилась бирюзовыми своими кружевами, и далёкий малиновый бакен уводил взор и душу в неясность настроений, пространств и времён. Тишина; еле слышная течь реки делала её совершенною, Свежая тьма. Вероятно, расширенные глаза чувствовали движение воздуха. Машинально поглаживая локоть, который весь вечер держала Маша, я вошёл в наш двор. Ирма с Юрой сидели на завалинке, тихонько беседуя. Она, согласно обычаю, набросила на плечи Юрин пиджак, но сидела, положив ногу на ногу, что у наших девушек было непринято. Обмениваясь с друзьями тихими вечерними фразами, я невольно посматривал в освещенное окно Виктора Ивановича.

Жена его Анна Степановна, собирала на стол. Это была худущая, смуглая и нескладная женщина, но у неё были такие светлые, сладкие и ласковые глаза, что все невольно улыбались, беседуя с нею. Прямая, честная и справедливая, она лучше всех известных мне людей осознавала греховность человеческой сущности.

«Вы достукаетесь», - часто (и уместно) говорила она, с очень редким на этой земле дружелюбным и ласковым спокойствием. Эти венчающие человеческую мудрость слова сказала она и нам с Нагимою, заметив, как мы отворачиваемся друг от друга или опускаем при встрече смущённые и повинные свои головы. «Вы достукаетесь», - эту фразу можно было сказать не только мне и Нагиме Асхатовне, но и всему роду человеческому. Это утешало.

Виктор Иванович устало сидел перед полным стаканчиком, очевидно не привыкнув ещё к успешному завершению многолетних своих трудов. Очевидно, ему не верилось… Три маленькие его дочки смирнёхонько сидели рядом с ним; Зойка-снегурка, вероятно, сомневаясь в неотразимости своего отражения, насупившись, испепеляла взором туманное зеркало. Несмотря на хмурый вид, она всё время делали некие танцевальные движения. Анна Степановна принесла из кухонного закутка кастрюльку воспарящей картошки и присела к столу. Виктор взял в руку стаканчик, в другую огурчик и задумался. Мать накладывала картошку на тарелки девочек; у меня сжалось сердце – всем по одной.

Муж с женою подняли стаканчики, чокнулись и улыбнулись, вроде бы, виновато. Я и не пытался понять, о чём они сейчас думают – это знает Господь, который подарил им этот маленький, но большой праздник. Победы. Я простился с друзьями и пошёл домой, даже не думая, что такого вот праздника у меня никогда не будет.

Остановился: в соседнем окошке маленькая Рабига ужинала вместе с мамой; мир и покой маленькой семьи был так выразителен и совершенен, как всё небольшое, простое и естественное. Удивился: и чего её все жалеют – «мать-одиночка»… Ну и что? Рабига оглянулась на меня, всмотрелась, узнала, улыбнулась и опять приняла достойно-семейный вид. Я улыбнулся, опустив голову, и вошёл в дом. Все уже спали.

По старой памяти я устроился спать на печи – мне захотелось вспомнить святые дни войны и детства. Вероятно, после сегодняшнего «постановления» душа хотела окрепнуть от воспоминаний. Выразительных, чистых и несомненных. О, как мне хотелось несомненности, и я с надеждой смотрел на чистые-чистые звёздочки, с которыми познакомился ещё в дни войны. Удивился: откуда они – небо же в тучах; улыбнулся, значит, Господь их раздвинул, звёздочки освободил. Бывало: гремел Левитан – гремел радостно: «Нашими героическими войсками освобождён от немецко-фашистских захватчиков город Смоленск, Белгород,…Харьков…» Я смотрел на звёздочки в окошке – они туманились: «Ночь коротка, спят облака»… Война. Сталин. Я заплакал,

Успокоившись, я стал вспоминать сегодняшний день – такой несомненный и благостный, когда мы пилили дрова, а потом такой неожиданный и странный. Странным было всё: бессовестная клевета на вождя, нежная родственность «Пармской обители», намекающая на сиротство моей души, и та удивительная загадка, которая росла вместе с Машенькой. Я задумался: отчего к маленькой Маше привыкать было не нужно, а вот к Маше растущей и расцветающей, привыкать приходилось чуть ли не каждый год. Конечно, я понимал, в чём суть дела, но суть эта была для других – Маши она не касалась: с ней я дружил с шести лет. Уже десять лет…

Вдруг, на самое краткое мгновение ослепительное, бесстыдно раскинувшееся нагое тело Нагимы, в какой-то безумно-недоступной связи с Машею, сверкнуло и погасло от жутко-преступной запретности.

«Меж девушкой и бабой – пропасть, - сказал нам однажды Юра Караваев, и такая печаль, такое смирение и такой опыт аукнулись в его словах, что мы со Стенькой поняли: дело серьёзное. Юра товарищеским тоном посоветовал: - Девушкам своим целочек сейчас не ломайте – дождитесь, пока они сами этого не попросят. У них чутьё есть – есть у них чутьё – и тогда всё у вас получится вовремя, по-хорошему и без пакости».

Я подумал, что в последнее время Маша всё чаще устраивает вроде бы случайные взаимокасания. Вздохнул: конечно, ей тоже хочется, но рано ещё – школьница. (Позже, однажды ночью, Маша сказала мне попросту: «А я тебя давно уже хотела – когда ещё мячик твой проколола…» Я улыбнулся: «Де-душ-ка Фрейд…» Маша почти пропела в тон мне: «Он самый».)

Звёздочки за окошком опять спрятались, а я смутно догадывался, что с маленькой Машей у нас были простые, ясные, совершенно бескорыстные отношения двух маленьких, но людей. «Товарисчей». Потом, с неотвратимостью весны, меж нами зарумянилось то, что подчинило нас общему порядку вещей. Природе, в конце концов… Я не говорю (о. нет), но всё же: самым хорошим, простым и добрым; самым сердечным, трогательным и садняще-родственным останется между нами самое святое – маленькая, простенькая Маша. Маша, которая то расширяла желтенькие глаза, то таинственно замедляла речь и, помогая себе ручками, – кругленькими, волшебными ручками – рассказывала мне после уроков, в пустом классе «Сампо-лопарчёнка» (вообще-то, «лопарёнка», но – так говорила Маша). Это будет всегда, это будет над нами: как она пыталась кротким, детским своим глазам придать гордый олений взор. Господи, какое у неё было личико, как она старалась. Напрасно: взор получился просто внимательным. Не гордым – внимательным.

Так – тихо и внимательно – она и прожила недолгую свою жизнь.

Маша, прости меня – я всё ещё живу. А когда настанет мой черёд уходить с этой печальной без тебя земли, и мы вновь с тобой встретимся, я встревожусь, что при «первом» нашем свидании увижу не детскую святость родных твоих глаз, а гордый олений взор. Мне страшно, что будущая жизнь пойдёт по законам этой – этой, где люди бездумно и легкомысленно стареют от гордости, утрачивая в себе святую простоту детства.

Я знаю что Маша самой первой прочтёт эти строки,; вероятно, в момент их написания. И. знаете, ничего–то она не скажет – только попереживает бровями, склонив голову, и затуманятся простые её глаза.

Выражением лица переживая возню воробьёв на школьном подоконнике, Маша спросила меня вроде бы между прочим:

-А кем ты хочешь быть?

В мечтах я блуждал, бывало, вокруг этого вопроса и отвечал – «животным» - с быстрой и легкомысленной отвагой. Маша не успела ответить – стекло аж дрогнуло от рёва, воплей и стонов внезапного счастия.

Знаете ли вы, что такое радость? Не знаете, если не видели, как вырывается на свободу первая смена младшеклассников. Мужского пола. Потрясённые птицы покидают пределы Уфы, подброшенные к небесам шапки не падают на землю, а молоденькие учительницы закрывают нежные свои очи. Изображая женщин, пауков, собак и артиллерию, полчище сатанело по мере своей эмансипации: кувыркаясь, хохоча, взвывая, тараща глаза, вываливая языки и колотя портфелями по башкам; прыгая, декламируя и пукая, превращая тулупы в салазки, а кашне в кляпы, орда вываливалась за ворота, уволакивая с собой пленных и раненных.

Через паузу появилось само «Приличие» - степенно беседуя, девочки чинно отправились по домам.

Я смотрел в окно, не догадываясь, что вижу модель двуполого мира. Вернее, двух разных миров.

Когда всё утряслось, Маша повернула ко мне круглое своё лицо:

- Животным?

Она никогда не сбивалась с темы. Я кивнул.

- Не кривляйся, пожалуйста.

И Маша посмотрела на меня вроде бы обиженно. А я не шутил: пронзительная естественность животных ощущалась мною как мера всех вещей. Мир животных казался мне единственно подлинным; о нашем же, человеческом, я старался не думать, догадываясь, что он ещё не законченный. Я смутно ощущал: строят они там чего-то, людишки, стараются… но да собак и лошадей им ещё охо-хо… Конечно, я не умел сказать всего этого маленькому своему «товарисчу», и только посмотрел на неё дружеским и собачьим, как мне казалось, взором. Маша отвечала мне взглядом человеческим – простеньким. Сказала тихонечко:

- Пойдём в буфет.

В дружеском и молчаливом степенстве мы съели по две сосиски с пюре и выпили по стакану молока. Перед уходом Маша собрала со стола шкурки, отнесла к стойке тарелки со стаканами и сказала:

- Спасибо, Зухра Камильевна.

По дороге в класс она сказала, что сегодня надо позаниматься «как следует, а то Елена Васильевна с меня же спрашивать будет». Машу, как отличницу, «прикрепили» ко мне только для исправления двоек по математике, но для всеобщего моего исправления. Мы сели за парту; Маша открыла учебник и приняла «взрослый» вид, а я приготовился к радости – тишайшей радости, обращенного на тебя внимания. Я был обыкновенным, совершенно незаметным мальчишкой – на меня редко обращали внимание, и если обращали, то я опускал голову от радости – радости уютной и совсем лишенной человеческой гордыни. Маша нарисовала прямоугольничек:

- Вот это бассейн… в него вливается…

Я слушал уютные её объяснения, смотрел на плавные её ручки и мне было очень радостно – так радостно, что я стал изображать тупость в самом чистом её виде. Маша ударила меня карандашиком:

- Не паясничай.

А я не кривлялся – мне нужно было скрыть необъяснимую свою радость. Медленно и ясно растолковав мне задачку, Маша сказала, поправив синенький атласный бантик:

- Всё равно ведь не будешь животным, а арифметику нужно знать. - Возмутилась кротко и мелодически: - Ты даже сдачу посчитать не можешь… Галина Фёдоровна рассказывала моей маме… А я чуть со стыда не сгорела.

Неожиданно проскрипела дверь и в класс, хромая, вошла Агарь и села на ближайшую парту:

- Ногу ушибла. Анатолий Егорыч отпустил с тренировки… Вы быстрей занимайтесь – скоро вторая смена завалится…

Агарь сидела такая расстроенная и усталая, что Маша, вычерчивая «колхозное поле», участки коего мне предстояло вычислять, спросила-сказала:

- И зачем себя так мучить?

Гаря вздохнула:

- Я Маш, подрасти хочу, а то меня прям за детсадовку принимают… Пигалица я несчастная – меня перед школой, в Хабаровске, даже к врачу водили – думали, что я карлик. Врач сказал – нет, просто миниатюрная девочка – не лилипутка.

Я встрял:

- Да, Сергеевна,.. да, а то бы ты сейчас на ярмарках и сабантуях, на канате плясала вместе с друзьями лилипутами. Под гармонь… Не повезло тебе, Гаря, не повезло…

Агарь, осматривая больную ступню, протяжно согласилась:

- Не повезло-о…

Маленькая, милая, родная моя Агарь – ласковый, добрый человечек… Ровно через четверть века ты, рвя зубами «похоронку» забьёшься в страшной, звериной истерике: «Сте-ни-ч-ка…» И не будет на свете Маши, чтобы тебя утешить… А что я мог с нелепым своим стаканом воды… Потом, после судорог, рыданий и тихих, почти спокойных слёз, ты окаменеешь в невыносимо жалкой и странной позе. Маленькая-маленькая. Я укрою тебя пледом и полууслышу, полудогадаюсь: «Не повезло-о… Стенюшка… Как же… Господи, за что-о?» Маленькая, милая, родная моя Агарь…

Маша тронула меня за рукав:

- Смотри, двадцать гектар засеяли пшеницей, а одну пятую…

Агарь ухромала переодеваться, а я внимательно слушал Машу, мысленно восхищаясь порядку и точности уютного её разума: она не отвлекалась на попутные размышления – какого цвета был участок клевера, какого – люцерны… Глядя в ребячески-назидательные, удивительно красивые глаза Машеньки, я, в качестве варианта, предположил, что девочки гораздо правильнее и нужнее мальчиков – лучше учатся, не дерутся, не вопят и всем хотят помочь. Впоследствии, жизнь превратила детское это ощущение в убеждение твердое: человек – это женщина. Иной мир – мир добра и порядка – возможен, если вручить его сердечным и хозяйственным женщинам, отобрав его у мятежных и легкомысленных (как Ленин) мужичков-фантазеров.

Сравните: война, бунт, бардак, водка – молоко, уют, семья, мир.

Поняли?

Закрыв бирюзовую тетрадь, Маша сказала:

- Вот и разобрались, - и приняла несколько смущенный вид, словно бы ее хвалили.

Я спохватился:

- Разобрались, - решился. – Спасибо, Маш, ты помогла… Наверное, учительницей будешь, да?

Маша возвела очи с кокетством таинственной значительности и, шевеля головою, дала понять, что такой вариант не исключен.

Только года через два (уже в шестом классе), сделав неулыбчивые ямочки на персиковых, румяных своих щеках, и трогая белой ручкой ослепительно белый кружевной воротничок, она сказала нам простенько: «Я учительницей буду. – Серьезно сказала. Тихонечко. Опустив голову, совсем шепотом добавила: - Литературы». Агарь, взволнованная возможностию события, чопорно опустила длиннющие свои ресницы и с удивительной, едва заметной нежностию, чуть коснулась своим плечиком открылка машиного фартучка.

Утонченность девичьей дружбы – как греет она женские сердца в случаях согбенной, бытовой тоски… Девочки, девушки, женщины – да благословит Господь нежные сердца ваши – все вы просты и святы.

В течении длинного (и короткого) школьного десятилетия мы не раз возвращались к вопросу о будущем нашем поприще, но неисчерпаемость (казалось тогда) нашего будущего, делала эти беседы вялыми, небрежными и все мы уклончиво и смутно улыбались, как ребенок, не желающий просыпаться.

Очень трудно просыпаться человеку от чудесных снов ребячества – так трудно, что даже в зрелые годы уставших людей клонит порою в золотой сон отрочества.

8.

Канителясь с лыжными креплениями, Маша приговаривала с почти семейной ворчливостью:

- Весна скоро… Школу кончаем… А поприще твое… в облацех. – Справившись с желто-зеленым ремешком, проверила второй и спросила обычным своим голоском: - Куда поступать-то будешь?

Подняла лицо, отуманенное вопросительной бессмыслицей «будущего» и, вроде бы, растерялась от вероятной его грандиозности.

Вдруг, увидя, что Агарь со Стенькой, фехтуя лыжными палками, отступают к опасному месту, я заорал:

- Там полынья!

Агарь от страха присела на корточки, а Стенька, на манер Джона Силвера, отдал нам честь с величайшим изяществом. Не провалился. Склонив голову и разглаживая на руках серо-красные рукавички, Маша ожидала моего ответа. Лыжный, с начесом, ее костюм дымчато синел, а румяное лицо было неожиданно, как спелое яблоко на фоне молодых снегов. Тумана не было, но был виден цвет воздуха – нежно-сизоватый, очень похожий на один из отцовских пейзажей. Порой я путал то, что видел наяву, в природе, с тем, что видел на картинах мастеров.

Маша улыбчиво ко мне качнулась:

- Очнись.

Надо отвечать:

- Я, Маш, хочу заниматься естественным делом – не только для себя естественным, но и вообще.

Маша отвела от меня взор; приволье бежевых ее бровей стало как-будто меньше, и она не спросила, но подумала: «Как это?» Не отрываясь, я смотрел на Машу и не мог отвести взора. В какой уже раз я переживал ее лицо, как переживаешь тихость летнего вечера, ясность весеннего утра или медленность утешающего, как молитва, снегопада. Удивительное лицо: почти постоянное его выражение кротости и примиренного с судьбою приличия неожиданно и плавно вплетались в почти суровую неуступчивость молчаливой русской раскольницы. Как умел, я сказал об этом Машеньке. Она отвечала легко, беззаботно и, видимо, не подумавши:

- Я самая обыкновенная девушка, с очень простым лицом.

Хотелось возразить ей, но, вероятно, не пришло еще время и не созрели мои объяснения, что «простота» ее лица изысканна, как простота небес, детей и «Капитанской дочки». Я вздохнул от своей немоты и коснулся колечком своей палки серого, низкозагнутого ее валеночка – пошли, мол.

По дороге я думал (или чувствовал), что Маша – человек правильный, как природа. Летом она была летнею, зимой зимнею девушкой. Мир не вызывал у неё удивления и любопытства: он был ей знаком. Когда и как она с ним познакомилась? Я спросил у неё и почувствовал, что она тронута тем, что я только о ней и думаю, но отвечала Маша совсем простенько: «В детстве». И потупилась – потупилась, милая, как щенок перед внезапно появившейся косточкой. Я опустил голову, и опять промелькнуло в душе – мне без неё не жить. Необычайно напрягшись разумом, я сказал ей слова, о которых до сих пор вспоминаю с удовольствием.

- Маш, ты не явление природы, ты – сама природа.

Поджав губы, Маша кивнула:

- Угу. - Вероятно, через четверть версты, она вопросительно выгнула шейку: - Однако, что означает дело естественное вообще?

Я обрадовался её утончённой вежливости (полчаса о моих словах думала) и очень легко и просто сказал давно обдуманное и частично ей знакомое:

- Вот, Маш, дело естественное – это такое дело, которое делается в одиночку и не требует общих усилий. В «коллективы», как в шайки люди сбиваются только для зла. А зло – не естественно. - Я воодушевился несомненной правотой своих слов и, чувствуя несомненную её заинтересованность – несколько раз она даже переспрашивала – старался говорить проще и понятнее: - В одиночку человек не построит авианосец, танк, истребитель, трактор – орудия зла, - и не смотри на меня так, - трактор – орудие зла, ибо лишает людей естественного физического усилия… А для чего, Маш, люди сбиваются во всяческие «союзы» - коммунистов, фашистов, писателей, изобретателей и так далее… Только для одного – разобщать людей, творить зло. Естественно, ковать подкову, топор, косу и одному можно. А вот линкор слепить – шайку надо. Толстой прав: «То, что трудно – не нужно, а то, что ненужно – трудно». Не естественно, Маш, делать пулемёт на заводе, писать справки в конторе, учить вранью в школе, лечить в больнице, извираться в суде; а вот рисовать естественно – и дети рисуют, и простодушные варвары… Я тоже, Маш, этим займусь…

Явно не зная, что сказать, Маша в сокрушённом восхищении покачала опущенной головой, и вдруг, глянула на меня с дружеской, чуть печальной, ласковостию. Как мать.

Мысленно я растрогался – «Защитница ты моя» - и прибавил ходу.

Наконец, мы догнали Агарь со Стенькою и стали играть в снежки. Смеялись, особенно я – даже в снежки Маша играла с весьма серьёзным лицом и лишь иногда, от веселья, морщила свой небольшой носик. Пошли домой. Агарь, вероятно, проголодавшись, пела на мотив классической какой-то арии: «Робин-бобин барабек, скушал сорок человек». Стеня вежливо осведомился:

- Это Женечка тебя текстами снабжает?

Гаря шмыгнула носом:

- Ага-а… такая девка… прям пострел…. В четвёртом классе ещё, а уж другом обзавелась… В школу вместе ходят и из школы… оба сутулые от этих ранцев, горбатенькие… молчат-сопят… а друг-то... меньше своих соплей.

- Хрущёв, - назидательно сказал Стеня, - говорит, что любви все возрасты покорны.

Маша прищурилась:

- Кстати, анекдот… О конкурсе на памятник Пушкину. - Подняла рукавичку: - Пуш-ки-ну… Ну, сначала, объявили третью премию – Пушкин читает программу КПСС; затем, вторая премия – Хрущёв читает Пушкина; и наконец, первая премия – Хрущёв читает Программу КПСС.

Сгибаясь-разгибаясь, я расхохотался так невоздержанно, что Маша, никого не стесняясь, успокаивающе поцеловала меня в щёку и похлопала вдоль хребта:

- Проглотил?

Отхихикав, Агарь сотворила мечтательное личико:

- Интересно, сколько классов окончил этот Хрущёв – один, два?

Маша снисходительно улыбнулась:

- Да нисколько… так… свиней в хлев загнал, кнут на гвоздик повесил и в Кремль… коммунизьм строить.

Я обрадовался, что Маша повторяет мои шуточки, а Стеня вздохнул:

- Ленин четыре языка знал…

- А Сталин… - начал было я, но Агарь весело меня прервала:

- Молчи, молчи, все они там долбанные.

Дата добавления: 2015-06-26