Снегопад перестал, но черное небо на западе обещало скорое его возвращение. Я думал о том, что переживают сейчас Маша, Агарь и Степа – как они там?

Пока я одевался, и мы с Лобиком поднимались по косогору берега, бабушка спустилась с горы, и мы встретились у старого нашего крылечка. Лобик не прыгал, а деликатно отошел в сторону. Бабушкины светлые глаза глянули на меня с жалкой и просящей приветливостью: «Умер дедушка». Я опустил голову. Это была первая смерть в моей жизни.

Из больницы пришла печально усталая после ночного дежурства бабушка и посидела немного на кухне, недвижно глядя в окно. Дедушке было очень плохо, была тишина, и никто ни о чем ее не спрашивал. Бабушка приподняла брови и сказала, легонько до меня дотронувшись: «Пойдем, внучек, тебе надо проститься с дедушкой. - И добавила родителям: – Ему надо сейчас, пока не началась агония». Я не знал, что такое «агония», но почувствовал страх и торжественность неземной неотвратимости. И еще была непонятность – такая жуткая непонятность, что я замер и, вероятно, первый раз в жизни шел, совершенно не оглядываясь по сторонам. Я осознал себя только в чуланчике, в котором лежал дедушка – в больничные палаты он не попал не то из-за их переполненности, не то из-за политической своей неблагонадежности.

А вот скука – правильное слово?» - спросил я родителей, не уставая радоваться на новую клеенку – сияющую, чем-то пахнущую, в веселых красно-белых квадратиках. Я спрашивал не просто так: в последнее время меня сильно интересовали разные слова и несовпадение впечатления от них с тем значением, которое они имели на языке взрослых. А началось все с того, что недавно, на празднике дня Победы, Николай Андреевич рассказывал о своем фронтовом товарище-грузине, который считал, что русский язык неправильный: страшное оружие нежно называется «пушка», а безобидная птичка звучит пугающе «вор-ро-бей». Я крепко тогда задумался и, после ухода гостей, залез на печку обдумывать то, что я всегда смутно чувствовал, плутая в громадном лесу слов и знакомясь с неожиданными его обитателями. Перебирая мысленно всякие слова, я безупречными нашел только шесть – осень, небо, зима, икона, Маша, топор. Многие другие слова казались мне сомнительными, например, «отец» (о-тец), словно падает что, как тесто, или подзатыльник намечается. «Я насчет скуки», - напомнил я родителям, допивающим шиповник с белыми сухариками. «Скука – это болезнь», - сказал отец с веселой строгостию, а мама добавила: «Лодырей». Я ж не о том вас спрашиваю, подумал я с горечью и привычно подивился сплоченной непонятливости взрослых.

Комнатушка была крохотной и тесною – чуть ли не до потолка лежали всякие матрацы, а всяческий хлам, очевидно, бабушкой, был расставлен с трогательной попыткой хоть какого-то уюта и благолепия. Собравшись с духом, я глянул на дедушку – он вроде бы спал, но глаза и рот его были приоткрытыми. Он явно был без сознания, и остановившиеся его глаза поражали выражением пристальной собачьей беззащитности. Бабушка тронула меня своим самообладанием и, превратив свое горе в старательность, занималась бытовыми подробностями с видом обычной усталости. Стало не так страшно, и вроде бы ненароком я прижался щекой к теплой ее руке. «Не бойся», - сказала бабушка и села передохнуть, глядя в узенькое чистое-чистое окошечко, за коим привычно сияли голубые, непривычные небеса. Небеса. Небо. Каменный пол. Была странная тишина, усугубленная редкими, тихими звуками далекой, казалось, жизни. Я косился на дедушкино лицо, даже не пытаясь что-нибудь понять или почувствовать. Первый раз в жизни у меня не было совершенно никаких сил. Тишина была гнетущей – мне хотелось что-нибудь сказать или шевельнуться, но я не смел, догадываясь о наджизненной важности происходящего. Неизвестно откуда послышался голос бабушки: «Возьми дедушкину руку – попрощайся с ним». Я взял легонькую и безжизненную руку, постоял и оглянулся на бабушку – она смотрела в мою сторону, но не на меня. Собравшись с духом, я торопливо наклонился и поцеловал шрамик на щеке дедушки. Совершенно не зная – живой или нет, я опасливо глянул в желтый, невидящий взор. Последний раз в жизни. Легонечко и едва слышно дедушка вздохнул, словно присела душа перед дальней дорогою. «Иди, внучек, - сказала бабушка, - и прости деда – он всех простил». И, вздохнув, повторила: «Всех». Когда я выходил, боясь оглянуться, бабушка тронула меня за плечо. «Ступай, внучек, - и. помолчав, попросила, – дома… помолись». Я торопливо кивнул и вышел за ржавую дверь «черного» больничного выхода. Спотыкливо прохрустев по гравию двора, у ворот я прибавил шагу, а затем побежал. Бежал быстрее и быстрее – страх и ужас гнались за мною; но странная, подлая радость жизни бессознательно рвалась наружу, и я бежал то попросту, то, обегая деревца, то, делая руки самолетиком. Около нашего дома ко мне присоединился Лобик, и мы вместе выбежали к сиянию реки. Выкупались. Обсыхая, я лежал на плоту и смотрел на больницу, в чулане которой дедушка расставался с жизнью. Перевернувшись на спину и закрыв глаза, я стал вспоминать, как называется слово, которое означает то, что скоро случится с моим дедушкой. Лежал, вспоминал, от солнца жмурился, однако редко поминаемое слово ускользало от встревоженной и опечаленной памяти. И вообще мой словарный запас был очень убог: думая, я представлял сами предметы, а не словесное их значение. Вода блестела, Лобик себя лизал, и вдруг, словно меня окликнули, я повернулся в сторону больницы. Из ржавых ее дверей медленно вышла бабушка в черном английском своем костюмчике. Медленно и боком она сошла по ступеням крыльца и, поправив черную вуальку на маленькой черной шляпке, пошла домой, старательно глядя себе под ноги. Пошла не улицей, где бежал я, а задами, у самой кромки оврага, видимо не желая, чтобы ее видели. Возле одного сарайчика она остановилась и прижалась к нему, как ребенок, играющий в «прятушки». Я вспомнил забытое слово: «Смерть». «Дедушка, наверное, умер», - подумал я и, не успев еще ничего почувствовать, тотчас вообразил, как Маша воспримет это известие. Почти воочию увидел я ее желтенький прилично-расширенный взор и крепко сжатые простодушные губы. Что она скажет? Как опустит голову? Что подумает – ведь мы с ней еще никого не хоронили. Разные чувства меня обступили, и в них было страшно, как в любой толпе. Я увидел Машу: круглое личико на тоненькой шейке и родные желтенькие глаза с выражением примеренного с судьбою приличия. И смерть стала не такой страшною и вроде бы минучею.

Я сидел у окошка и слушал крестную – волнуясь и большеглазо на меня взглядывая, она читала мне: «В то время ученики приступили к Иисусу и сказали: кто больше в Царстве Небесном? Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них и сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное. Итак, кто умалится как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном». Елена Григорьевна отметила карандашиком начало и конец этой притчи и сказала: «Это выучишь наизусть». Я радостно кивнул головою и сказал: «А я уже выучил». Крестная строго на меня посмотрела и сурово назвала меня полным моим именем. Я встал со «своей» скамеечки и, приняв достойный вид (руки по швам), без запинки повторил вечные строки, заменив только слово «итак» на слово «вот», но сделал я это сознательно. «Талант» в России всегда воспринимается как покушение на естественный ход вещей, и крестная посмотрела на меня с опаскою. Я исполнил несколько «танцевальных» движений и вышел во двор, освещенный, казалось, большим, чем обычно, небом. «Это, наверное, от Священного Писания», - подумал я с медленной и почтительной важностию.

Нагима Асхатовна чистила на бревнышках животрепещущую рыбу в окружении не котов, а казалось, их внимательно-недвижных изваяний. Я собрался было поговорить на интересные рыбные темы, но странная освещенность двора обратила мое внимание на небеса и окрестности. Все – как всегда, только над моргом был непривычный простор неба – неба голубого и чистого, но, как новичок, безвинно виноватого. Я опустил голову, но тотчас ее поднял: тополя не было. Очень внимательно осмотрев гравий под ногами, я снова поднял голову – нет. Нету больше моего тополя. Я повернулся к Нагиме Асхатовне: «А где тополь?» Она, сделавшись уродливою, вспарывала живот карасику: «Сру-би-ли». Испарина выступила над верхней пухлой ее губою, перламутром светилась изнанка рыбьей чешуи, ждали коты своего счастия, день сиял, а тополя не было. Совсем не было. Пошел домой. Как ни в чем не бывало занимались домашние своими делами и на мои слова посмотрели в окно со скучной безнадежностию: «Да,.. очень жалко…» От их равнодушия я утерся как от пощечины и вышел во двор, пытаясь хоть что-то понять в тишайшей этой бессмыслице. В прошлом году, в эту же пору, умер дедушка, но его смерть, предсказывая мою, обещала будущую встречу наших душ, но сейчас – сейчас было совсем непонятное. Я не знал еще благости смирения и лихорадочно думал о «помощи» павшему моему другу. Надо что-то делать. Что? Степа уехал в деревню, Юра, из-за драки на пристани, уже два дня томился в милиции, и я побежал к Маше. По дороге я живо представил себе, как она прилично погорюет, обратит мое внимание на какую-нибудь книгу или случай какой, скажет что-нибудь (обязательно скажет), клонящееся к тому, «что ничего нельзя сделать…» И совсем неожиданно, я свернул в переулок, где жила Агарь.

Маношины трудились на маленьком своем огородике: Сергей Петрович забивал колышки в грядки, Руфь Марковна подвязывала к ним кустики помидоров, Агарь косенько шла с полной лейкою, а Женечка сидела меж грядок с дикоглазой своей куклою. Фамарь Соломоновна наблюдалась в окошке и смотрела на всех одобрительно. Это была особая семья: все так простецки на меня обернулись и так дружески на меня глянули, что я совсем не почувствовал себя чужим и лишним. Агарь подбежала – ее черные, близкие меж собою глаза светились вопросительной добротою: «Ты че?» Уже давно знала она о моей дружбе с тополем и, услышав о страшной его судьбе, она взметнула брови и растопырила на обеих руках пальчики: «Я счас – переоденусь только». Она убежала и вернулась, сменив сарафан на черное трико и мальчишечью ковбоечку. Явился и знаменитый велосипед: «Поехали». Возле кинотеатра «Луч» мы углядели Софью Николаевну и Машу – они с бидонами стояли в очереди за квасом. Агарь им все рассказала. Маша, не зная как себя вести, сделала неулыбчивые ямочки на румяных своих щеках: «Ну и куда вы теперь?» Агарь расширила черные свои глазки и сказала ужасливым шепотком: «Проститься». Я отвернулся, но услышал, голос Софьи Николаевны: «Иди с ними, доча – я сама квас донесу». Посомневавшись, не без печальной чопорности, Маша согласилась, и мы пошли втроем. Хотя нам всем было по одиннадцать лет, Маша выглядела старше и удивляла нас порою повадками вполне девичьими. Так, она решительно отказалась катить на «велике» и уж тем более бежать за ним «язык высуня». «Вы че?» – урезонила она нас медленным взглядом почти взрослой девушки. Возле почты Агарь приподняла остренький свой подбородок: «Вот здесь его уже было видно…» Мы свернули налево и подошли к моргу. Возле его забора лежали бревна. Я первым на них взобрался и глянул во двор. Тополь мой лежал на земле. Мертвый. Что-то во мне вспыхнуло – «это не он», но тотчас погасло – «он». Я обернулся: Агарь, понурив голову, сидела на велосипеде, уперев одну ногу в забор морга, Маша смотрела на Белую. Осторожно, чтобы не раскатить бревна, я спустился на землю. Потом наверх взобрались девочки и, трогая подбородки, посмотрели вниз. Переговаривались очень тихонечко.

Мы попрощались и разошлись. Я подождал: оглянется Маша или нет. Оглянулась и опустила голову, а Агарь помахала ручкою. Я ушел. Наступал первый вечер без тополя. А река текла, и небо хотело меня утешить – утешить своей кротостью и своим неучастием в странных людских делах. А тополя все равно не было. Это было первое горе в моей жизни.

За школьным окном шел снег, и пелена его была такой густою, что кроме нее не было видно ничего, и в классе был не свет дня, а таинственное свечение белого хаоса. Миловидные снежинки даже толкались из-за тесноты и оседали вниз, к первому этажу, где на них, вероятно, дивились первоклассники и, я даже улыбнулся, маленькая наша Рабигушка. В другое время ничто не отвлекало бы меня от созерцания таких чудес, но сейчас в класс решительно вошел директор и следом, нерешительно, давно ожидаемая новая учительница литературы. Мужественный Борис Иосифович волевым голосом представил нам очень молодую «выпускницу филфака» с аристократически стройной фигурой и крестьянски вздернутым носиком: «Нина Ильинична Гусенкова». Пытаясь улыбнуться, девушка опустила гладко причесанную голову, и, видимо, не решаясь взглянуть на нас, глянула на снежинки и снег вроде бы со вздохом облегчения. И все тут же ее полюбили. Я тронул в спину сидящего впереди Степана – он, не оборачиваясь, кивнул головою – все, мол, в порядке. Агарь ко мне обернулась и, сделав ручкою жест от горлышка, возвела к потолку черные, восхищенные свои очи. Маша, уже давно решившая стать учительницей, недвижно смотрела на ритуал представления, словно проницая завороженным взором светлое свое будущее. Знакомясь с классом (всем – «вы»), Нина Ильинична несколько замедлилась на Машиной фамилии – «Миронова» - и дрогнули вверх ее брови: «Мария…» Порозовев, Маша встала и до неприличия преданно посмотрела в глаза Нины Ильиничны, которая ответила ей тронувшим всех взглядом застенчивого одобрения. Они явно друг другу понравились, и класс затих на минутку, смутившись чувствами добрыми и тайными. Нина Ильинична сказала: «Садитесь, Маша, - и улыбнулась, – Миронова». «Капитанская дочка», - послышался негромкий ропоток, и все стали смотреть на Машу и оборачиваться на последнюю мою парту. Нина Ильинична, мельком на меня взглянув, сказала легонько и без всякой политики: «А это, вероятно, поручик Гринев?» Класс неописуемо молчал, я, согласно обычаю, изображал свое отсутствие, запылав даже ушами. Маша уткнулась в учебник, а Агарь, в некотором вдохновении, приподняв голову и взор, чуть шевелила тоненькими своими ручками, словно дирижируя слышным только ей хором – хором сердечной таинственности и дружбы.

Знакомясь, Нина Ильинична перестала робеть и сказала нам, что великая русская литература – это не обычный «предмет» вроде химии, а способ сохранения человеческой души и форма праведного ее существования. Мы переглядывались не без удивления – так с нами еще не разговаривали. Подумав, улыбнувшись и решившись, она нам сказала, что очень хорошо понимает неопределенность нынешнего нашего положения: «Вас еще никто не считает за взрослых, но уже никто не принимает за детей, но вы не смущайтесь этим обстоятельством и будьте просто людьми, и все будет славно». Мы молчаливо все это одобрили. Нину Ильиничну так полюбили, что стали слагать о ней легенды: «она синеглазая» - у нее были серые глаза; «у нее муж – Герой Советского Союза» - у нее не было мужа; «у нее пятнадцать платьев» - а у нее было одно-единственное – синенькое, шерстяное. Я очень любил смотреть, как ворсинки этого платья вспыхивали удивительной радужной синевою, когда она стояла возле моего окошка, и морозные узоры на нем казались только что снятой, белой кружевной ее шалью. И шали такой у нее не было, но зато был белый кружевной воротник и такие же манжеты, которые она, как «вычислили» наши девочки, надевала всегда, когда в каком-либо классе она «проходила» Пушкина. И не только воротничком и манжетами отмечала она эти, праздничные для нее, дни – надевала еще туфельки на высоком каблуке. Вишневые. Без особых разговоров мы все это очень оценили, и когда она нам сказала: «Сегодня, ребята, мы начнем – надеюсь, на всю жизнь – дружить с Александром Сергеевичем Пушкиным», - мы тотчас поняли всю важность происходящего. Нина Ильинична говорила о Пушкине так просто, сердечно и хорошо, что даже у Ирмы Пачикайте лицо было нежно-задумчивым, а восхищенная Агарь прижалась щекой к Машиному плечику. Я не очень внимал Нине Ильиничне – у меня были свои представления о Пушкине, и чужое мнение казалось мне изначально ошибочным. Я воображал себе Александра Сергеевича жгуче-светлоглазым и смуглым, сердечно-простым и благородным – то усмешливо-мудро, то с веселым, волчьим, женолюбивым оскалом; он понимал всех, оставаясь никем не понятым. Маша, приподняв решительный свой подбородок и опустив взор, очень внимательно слушала, и выражение ее лица удивило меня своим серьезным и раздумчивым отчуждением от пронзительной прелести всего сиюминутного. Я ужаснулся: «Взрослая…» И печалью подернулась душа: «Прощай, маленькая Маша, прощай, воробушек мой».

Даже не постучав, в дверь просунулась подруга Нины Ильиничны, наша «историчка» Элла Александровна: «Нин, Нин». Нина Ильинична вышла и вернулась со странным лицом и заканчивала урок без прежнего подъема, в состоянии печальной и тревожной рассеянности. «Что-то случилось», - сказала Агарь, когда мы одевались на вешалке. Маша сложила в мешочек для сменной обуви пунцовые (как и пять лет назад) свои туфельки, передала его мне и вздохнула: «Что-то случилось».

Мы шли сквозь снегопад, и девочки осыпали нас дружескими укоризнами за то, то мы «тянем» со стенгазетой – до Восьмого марта оставалось меньше недели. С вялым достоинством перечислили мы со Степой все отговорки лодырей и «железно» заверили «актив» о скором своем исправлении. А снег шел. Господи, какой снег… Входя в наш двор, я остановился от нежности – был не день и не сумерки, а величайший снегопад; неправдоподобно медленно он оседал покачиваясь, а навстречу ему, казалось, возносился к невидимым небесам наш старый и добрый дом. Крутая его крыша и островерхие башенки живо напоминали мне Диккенса, которого мы читали по вечерам вместе с Машей. Сказочная выразительность события затуманила мне душу почти сладкой печалью – печалью русских песен, дворянских стихов и нового вопроса: куда исчезла маленькая Маша. Я так задумался, что спросил вроде бы вслух: «Маш, ты где?» А снег шел и шел… «На землю», - успел сказать Диккенс, падая и умирая, и на земле падал медленный снег, сквозь который, как добрая его душа, возносился к небесам наш «общий друг» - старый дом. Я улыбнулся: «Здравствуйте, мистер Диккенс». И в доме зажглось окно. Желтенькое. Одинокое. Дома я обнаружил записку: «Слушай радио». Почерк бабушкин. Включил – музыка. Вроде печальная. Печальная. Поел, посидел, свет зажигать не хотелось, а тихая и прекрасная музыка постепенно становилась угрожающей. Я подошел к окну и посмотрел на то место, где раньше стоял мой тополь – оно еще не зажило и по-прежнему казалось чужим и странным. Печалилась музыка, смеркалось, и вдруг вспыхнул свет. Я очнулся: пришел отец и, раздеваясь, спросил: «Ты слышал?» - таким тоном, что мне почудилось, будто я подошел к самому краю высокой и скользкой крыши. В тихость вечера и уже привычного прощания с тополем неожиданно и грубо вторглась внешняя людская жизнь. Мелькнуло тягостное отчуждение: «Что там у них – война, что ли?» А снег за окном плыл и плыл, как душа после вечернего чтения. Посмотрел на часы – рано еще. Донеслись слова невероятные и негромкие: «У Сталина инсульт. Вероятно, сынок, мы скоро осиротеем». Я поднял голову – музыка замолкла, и отец показал пальцами: «прибавь звук». Голосом государственным и искренне печальным перечислял Левитан непонятные медицинские слова, невольно-безжалостно сопрягая их с именем родным и беспомощным. Мне показалось, что диктор сам не верит страшным своим словам. Отец погасил свет, тут же зажег и вышел курить. Взволнованные, но не печальные, пришли бабушка с крестною и стали смотреть медицинский справочник. Примчалась мама – с разбегу раздеваясь не у вешалки, а средь комнаты, она скороговоркой объявила нам общественное мнение: «Сталин помрет – народ сопьется – весной не понизят цен». Бабушка с важностию подняла голову от медицинского справочника: «Какие вы все паникеры – сейчас со всего мира нагонят медицинских светил – они примут меры – сейчас такая медицина…» Отец скривился: «Нагонят… светил… Вы, Александра Алексеевна, как пятилетняя – какие мировые врачи, когда в своей стране они оказались изменниками и отравителями». Бабушка с достоинством на него посмотрела: «Это вы, Алексей Васильевич, пятилетний или не знаете, что любая вина может быть доказана только в открытом суде, а не до-но-сом какой-то медсестры-полудурки». Отец собрался возражать: «Тимашук не медсестра, а…», но мама его перебила: «Молчи, Леш, и ты, мама, молчи, а я вот думаю, что гораздо хуже, и Нагимуша тоже говорит, что Сталин уже умер, а нас это так… вроде подготавливают». Мы все переглянулись в недоумении тягостном и горестном. Я надел тулупчик и вышел. В полутемном коридоре наши мужики курили на корточках и рассуждали о сроках жизни. Я курнул пару раз из Юриной папироски и стал слушать, как Виктор Иванович рассказывал, что у его Зойки (снегурки) есть черепаха, которой пятьсот лет. «Как ты это узнал, Витя?» - спросил Юра вполне вроде бы безобидно, но Виктор Иванович осерчал: «Морда у ней морщиниста… и…лап-ки». Юра покуривал с лучезарной сонливостью: «И у тебя, Витя, морщин немало». Я подумал: «Господи, о чем они», - и пошел на Белую.

Дата добавления: 2015-06-26