Вина и совесть 2 страница

перморального Сверх-Я. Поэтому чем успешнее будет про­ходить психоаналитическая терапия, тем отчаянее будет бороться отягощенный бессознательным чувством вины пациент за сохранение собственных страданий. И если при работе с таким пациентом аналитику не удастся рас­познать за сопротивлением в форме негативной терапев­тической реакции наличия у больного бессознательного чувства вины и внутренней потребности его в самонаказа­нии, то он вряд ли окажется в состоянии понять суть про­исходящего, что, несомненно, скажется на дальнейшем ходе психоаналитического лечения.

Достаточно сказать, что, основанное на чувстве вины, сопротивление выздоровлению не поддается быстрому устранению путем сознательной интерпретации со сторо­ны аналитика. Пациент чувствует себя больным, а не вино­ватым, и требуется немало усилий для того, чтобы он при­знал, что в сопротивлении собственному исцелению повинно его бессознательное чувство виновности, служащее мотивом заболевания. Поэтому аналитику необходимо понимание тех взаимоотношении между Сверх-Я и Я пациента, нрав­ственная подоплека которых порождает моральный мазо­хизм и внутреннюю потребность в самонаказании в форме невротического заболевания.

Для иллюстрации высказанных выше соображений со­шлюсь на собственный опыт, когда в процессе работы с одним пациентом я в течение двух первых месяцев сталки­вался с тем обстоятельством, что любые разъяснения и ин­терпретации с моей стороны, благосклонно, подчас с вос­торгом воспринимаемые пациентом и приносящие ему облегчение и успокоение к концу ряда сессий, через счи­танные часы оборачивались таким ухудшением его состо­яния, что он немедленно звонил мне и просил о дополни­тельных встречах. Сперва я не мог понять, в чем тут дело, и только вскрытие глубоко запрятанного бессознательного чувства вины, сопровождающегося самонаказанием, об­лаченным в форму страдания, позволило понять необъяс­нимые на первый взгляд мотивы обострения того психи­ческого состояния, с которым обратился ко мне пациент. Ко мне в анализ пришел молодой мужчина (Давид) в возрасте 27 лет, который, по его собственным словам, в те­чение последнего года находился в «дикой, сумасшедшей депрессии». На протяжении пяти лет он состоял в браке, имел трехлетнего сына, занимался предпринимательской

25. ЛейбинВ. М.

деятельностью, которая шла с переменным успехом. Как выяснилось в процессе аналитической работы, Давид же­нился не столько по любви, сколько из-за жалости к де­вушке, не находившей общего языка со своими родителя­ми и готовой любыми способами вырваться из домашнего плена, из-под опеки авторитарного отца и безвольной ма­тери. На протяжении первых двух лет он не испытывал ни­каких пылких чувств к жене, которая не удовлетворяла его в сексуальном плане и вызывала раздражение своей нео­пытностью, неопрятностью, несообразительностью в жи­тейских делах. Рождение сына вызвало у него двойствен­ные чувства: относительную радость отцовства и огорче­ние по поводу того, что отныне отцовский долг затрудняет его ранее созревшее желание расстаться с женой, не отве­чающей его требованиям и запросам. Последующие два года прошли под знаком эмоционального сближения с же­ной, которая на удивление ему оказалась прекрасной ма­терью. Если раньше он не оказывал ей никакого внима­ния, то к концу четвертого года брака неожиданно для себя обнаружил, что полюбил мать своего ребенка. Давид стал осыпать жену цветами и подарками, проявлял всю свою нежность по отношению к ней и выражал недоумение, если не находил отклика с ее стороны. Но к тому времени, когда он, по его собственному выражению, «по уши влю­бился в свою жену», та настолько охладела к нему, что лю­бые его попытки к близости пресекались самым решите­льным образом. У его жены появились другие мужчины, и Давид был вынужден смириться с подобным положением ради сохранения семьи. Однако после очередного романа с новым мужчиной жена не захотела жить с Давидом под одной крышей и, забрав сына, переехала на другую квар­тиру. Официального расторжения брака не последовало, и тем не менее семья распалась. На протяжении года Давид пытался наладить отношения с женой, умолял ее вернуть­ся домой, обещал ей всяческие блага.

«Дикая, сумасшедшая депрессия», с которой Давид пришел в анализ, сопровождалась его мучительным само­копанием в себе. С одной стороны, он стремился понять, как, почему и в силу каких причин его собственная жена, мать его сына, вдруг ни с того, ни с сего начала вести бур­ную жизнь на стороне и, фактически, бросила его, вычер­кнула из своей жизни. С другой стороны, внешне прощая ей все измены и выражая готовность смирения перед воз-

можными изменами в будущем, он внутренне никак не мог простить ее предательства по отношению к нему. На каждой сессии можно было услышать от него слова покая­ния за свое предшествующее невнимательное отношение к жене и рассуждения о том, что она — свободная женщи­на и вправе выбирать свой дальнейший жизненный путь. Однако за всем этим чувствовалась глубокая затаенная обида на жену, скрывающаяся за часто повторяющимися восклицаниями: «Я должен простить ее», «я обязан сде­лать это и ради нее, и ради себя». На мой вопрос «почему он должен сделать это?» Давид не мог дать никакого вразу­мительного ответа, а только повторял, что это его долг и его обязанность.

Казалось бы, сознание чувства собственной вины дол­жно было способствовать раскаянию Давида по поводу его предшествующего отношения к жене. И он действительно раскаивался в этом, неоднократно говоря о том, что сам ви­новат в распаде семьи. Вместе с тем, наряду с сознанием вины и раскаянием у Давида постоянно возникали различ­ного рода самооправдания и обвинения в адрес жены, нахо­дящие свое отражение в высказываниях типа «я же стал вни­мательным и заботливым, а она отвергла меня», «разве она не видит, что губит себя», «она же мать, у нее есть сын, так почему она не хочет вернуться ко мне, тем более что я готов все простить ей». Чувство обиды на «предательство» жены у кого-то другого могло бы вызвать потребность в отмщении путем своеобразного разгула или загула. Давид же оказался неспособным ни увлечься другой женщиной (назло жене), ни расслабиться с помощью алкоголя (заглушить собствен­ные переживания в компании мужчин). Он предпочел зам­кнуться в себе, чтобы испьпывать страдания от собственных переживаний. Создавалось впечатление, что он не только наказывает сам себя, испытывая при этом бессознательное чувство удовольствия от собственных страданий, но и в слу­чае разрыва с женой воспроизводит старые стереотипы пове­дения, обусловленные ранее выбранным им моральным ма­зохизмом.

В раннем детстве он не испытывал привязанности к отцу, поскольку тот частенько пил и в состоянии опьяне­ния мог обрушивать свою ярость не только на жену, но и на сына. Маленький Давид боялся отца и старался не по­казываться ему на глаза в те дни, когда в доме разыгрыва­лись семейные сцены. Но он испытывал радость, когда

25*

трезвый, «хороший» отец брал его с собой на прогулки и рассказывал ему интересные истории. Отношения с мате­рью складывались не просто. С одной стороны, ему прият­ны были ласки матери, которая время от времени так бур­но проявляла свои чувства, что, по его собственному выра­жению, «зацеловывала его до безумства». С другой сторо­ны, часто его мать исчезала из дома и проводила время не­известно где, что порождало у маленького Давида тоску и чувство покинутости, заброшенности. Дважды, когда Да­виду было 6 и 8 лет, его мать забирала из дома свои вещи и уходила к другим мужчинам, с которыми жила в течение нескольких месяцев. В это время отец особенно сильно за­пивал, и мальчик был предоставлен самому себе. Уход ма­тери из дому, которая ничего не объясняла своему сыну, воспринимался им как некое незаслуженное наказание и своего рода предательство по отношению к нему, так как мать не брала его с собой, а оставляла наедине с отцом. Возвращение матери в дом сопровождалось ее перемири­ем с отцом и пылкими, но кратковременными ласками по отношению к сыну. В дальнейшем мать не уходила из дома, пристрастилась к спиртному и вместе с мужем вела беспорядочную, на взгляд Давида, жизнь. В школьные годы мальчик стеснялся пригласить к себе в дом своих дру­зей, был замкнутым и отстраненным от своих родителей. После того, как однажды, будучи в нетрезвом виде, его мать рассказала, что отец не хотел иметь ребенка и настаи­вал на том, чтобы она сделала аборт, но оказалось уже поздно, и так появился на свет Давид, он еще больше от­странился от отца. В рассказе матери он усмотрел также ее предательство по отношению к нему, так как понял, что и она не хотела рождения ребенка. Фактически, она как бы все время предавала его — и до его рождения, и после, ког­да без всяких объяснений исчезала из дома. Глубоко уко­ренившееся в нем чувство обиды на своих родителей со­хранилось на протяжении всей его последующей жизни.

Позднее, когда он стал взрослым, самостоятельным человеком, Давид оказался во власти противоречивых чувств и по отношению к своим родителям, и по отноше­нию к окружающим его людям, особенно женщинам. Дет­ская бессознательная обида на предательство матери по­родила различного рода рационализации взрослого сына, связанные с оправданием ее нелегкой жизни и обвинения­ми в свой собственный адрес. Если бы не его незапланиро-

ванное отцом и матерью рождение, то, возможно, у них была бы своя счастливая жизнь. В его собственных глазах он стал виновником последующего пьянства и отца, и ма­тери. Во время наших встреч Давид никогда открыто не обвинял себя в том, что явился причиной разлада в семье. Однако довольно часто он говорил о том, что у него есть долг перед родителями, он обязан им оказывать материа­льную помощь, хотя и сетовал на то, что нередко отец и мать попросту пропивают те деньги, которые он дает им на продукты питания. Когда Давид пришел в анализ, тема долженствования постоянно присутствовала в его раз­мышлениях и о родителях, и о своей собственной семье.

Инфантильная обида на мать была перенесена на дру­гих женщин, включая его жену. Те детские страдания, ко­торые он испытывал, когда мать уходила из дома, повтори­лись в его собственной семейной жизни, когда его жена сперва стала встречаться с другими мужчинами, а затем ушла от него. Собственно говоря, он сам как бы сделал все для того, чтобы его жена, которой он не уделял надлежа­щего внимания на протяжении нескольких лет, соверши­ла то, что он назвал предательством по отношению к нему. Именно ее предательство позволило ему вновь испытать глубокие страдания, которые явились как бы искуплением своей собственной вины и перед родителями, и перед са­мим собой. Как и его отец, он готов был все простить своей жене, лишь бы она вернулась домой. Но если отец снимал внутренние стрессы, прибегая к очередному запою, то Да­виду ничего не оставалось, как искупать свою вину путем бегства в «дикую, сумасшедшую депрессию». Детские вос­поминания о пьяном отце и неприятие его образа жизни привели к тому, что у Давида сформировалось негативное отношение к спиртному. В противоположность своему отцу он крайне редко, что называется по большим празд­никам, мог позволить себе выпить немного вина, да и то не получал от этого никакого удовольствия.

Он вообще стремился вести правильный образ жизни, постоянно создавая себе всевозможные внутренние запре­ты типа «этого я не должен делать» или, напротив, «я обя­зан делать то-то и то-то». Создавалось впечатление, что он специально избрал стратегией своей жизни моральный мазохизм, который доставлял ему удовольствие от самой возможности предаваться страданиям. Ему было невыно­симо и плохо от «дикой, сумасшедшей депрессии», воз-

никшей в результате «предательства» жены. Но не в луч­шем положении он оказывался и тогда, когда не испыты­вал каких-либо страданий. И Давид готов был страдать от возможных измен жены, от внутренней обиды на ее преда­тельство. Он уверял себя и меня в том, что непременно должен простить жену, что это его внутренний долг и обя­занность перед женщиной, на которой женился, не испы­тывая чувства любви.

Давиду необходимы были внутренние страдания и пе­реживания. Без них он не мог обойтись. И хотя они причи­няли ему неимоверную боль и доставляли массу неприят­ностей, в результате чего он обратился за помощью, тем не менее стоило только в процессе совместной работы прояс­нить какое-то положение, связанное с причинами возник­новения его* депрессии, что приносило ему кратковремен­ное улучшение, как тут же срабатывала негативная тера­певтическая реакция, и у него резко ухудшалось самочув­ствие. Потребовалось длительное время, прежде чем Давид смог осознать, как, каким образом, зачем и почему он обре­кает себя на страдания. Но еще более длительное время по­требовалось для того, чтобы аналитические разъяснения и конструкции не вызывали ответную негативную терапевти­ческую реакцию.

Основанный на бессознательном чувстве вины, мораль­ный мазохизм — нередкое явление среди депрессивных паци­ентов. Многие из них ощущают свою виновность, хотя и не могут объяснить для себя, в чем на самом деле состоит их вина. Чаще всего в их объяснительные схемы включаются механизмы рационализации, связанные с апелляцией к нравственному долгу- Они как бы обращаются к своей со­вести, следование которой становится жизненной страте­гией. И хотя на самом деле их мышление"и действие предо­пределяются не столько совестью как таковой, сколько бессознательным чувством вины, сопряженным с внут­ренней потребностью в наказании, тем не менее субъек­тивно воспринимаемое давление совести в форме непре­менного долженствования приводит к развитию мазохи­стского Я. Собственные страдания становятся своеобраз­ной защитой не только от былых внешних угроз, но и от внутреннего осознания того, что оказалось вытесненным в глубины бессознательного.

В связи с этим в психике человека могут происходить своеобразные процессы, чаще всего не попадающие в поле

зрения исследователей и терапевтов. Так, согласно психо­аналитическому пониманию психосексуального развития ребенка возникновение морали, нравственности и совес­ти связано с преодолением Эдипова комплекса, точнее, с десексуализацией его. Путем интериоризации внешнего авторитета в психике происходит формирование Сверх-Я, которое начинает выступать в качестве совести, оказыва­ющей давление на Я. Отсюда — возможность возникнове­ния внутрипсихических конфликтов, разыгрывающихся на почве столкновения между жестоким Сверх-Я и рани­мым Я. Однако в случае формирования процессов, связан­ных с моральным мазохизмом, происходит своего рода рег­рессия, когда наблюдается как бы ресексуализация Эдипова комплекса. В результате подобной ресексуализации вновь оживает Эдипов комплекс, воскрешаются ранее имевшие место переживания и, собственно говоря, происходит об­ратное движения от моралл к инфантильному состоянию, когда за бессознательным чувством вины скрывается ак­тивизация амбивалентного отношения к объекту любви, по сути дела, воспроизводящая специфические отноше­ния к родителям. В этом плане моральный мазохизм ока­зывается тесно связанным с инфантильным искажением детско-родительских отношении, проявляющихся в бес­сознательных желаниях установления пассивных сексуа­льных связей в рамках семейного треугольника.

В случае Давида ресексуализация Эдипова комплекса оказалась расщепленной и направленной по двум кана­лам. С одной стороны, предшествующая сексуальная неу­довлетворенность женой, породившая у него мысли о воз­можности развода, превратилась в свою противополож­ность, в страстное желание сексуальной близости с ней после того, как у них родился сын и его жена стала любя­щей матерью. Бессознательное чувство вины и потреб­ность в наказании возникли на почве вновь ожившей сек-суализации отношений и воскрешении Эдипова комплек­са, связанного с проявлениями нежных чувств его жены к их сыну и с его собственными воспоминаниями о том, как в раннем детстве мать «зацеловывала его до безумия». С другой стороны, рождение собственного сына выявило невыносимость ситуации, обусловленной инфантильной обидой на своих родителей за внеплановость своего появ­ления на свет, бессознательным чувством вины за их не­счастную судьбу, внутренним неосознаваемым недоволь-

' 775

ством по поводу того, что рождение ребенка накладывает на него обязательства по отношению и к сыну, и к жене, а также перенесенным на жену и окрашенным в сексуаль­ные тона повышенным чувством долга, одновременно вы­зывающим как скрытое раздражение по поводу «предате­льства» жены, так и самоупреки в связи с предшествующей неспособностью стать единственным сексуальным парт­нером для нее. В конечном счете все это привело к тому, что развившейся на этой почве моральный мазохизм обер­нулся для Давида «дикой, сумасшедшей депрессией».

В свое время Фрейд показал, что сексуализация мора­ли посредством морального мазохизма и регрессивное воскрешение Эдипова комплекса ничего хорошего не су­лят человеку. «Выгоды от этого нет ни морали, ни данному лицу» [46. С. 363]. И действительно, хотя Давид старался выглядеть в своих собственных глазах высоконравствен­ным человеком и всячески подчеркивал передо мной не­обходимость выполнения отцовского долга, тем не менее, его реальное поведение по отношению к жене и сыну сви­детельствовало, как показал анализ, не столько о проявле­нии его нравственности, сколько о растворении ее в мазо­хизме. В процессе совместной работы он говорил о необ­ходимости уважения того выбора, который сделала его жена, и в то же время осуждал ее за недостойное поведе­ние, вследствие которого «сын лишался отца». На словах он выражал понимание необходимостичподдерживать в ребенке авторитет матери, наделе при очередных встречах с сыном бессознательно делал все для того, чтобы показать мальчику, что, как папа, он является более любящим и хо­рошим, чем его мать. Возникающее в процессе столкнове­ния противонаправленных тенденций чувство виновнос­ти по отношению к жене и сыну в еще большей степени усиливало проявление морального мазохизма и вызывало обострение депрессии, что служило камнем преткновения на пути к возможности выздоровления. Процесс психоа­налитической терапии затягивался, и само лечение шло с переменным успехом, сопровождавшимся попеременной надеждой и отчаянием со стороны пациента, а также сожа­лением и досадой со стороны аналитика.

Моральный мазохизм — широко распространенное явле­ние среди пациентов, страдающих депрессивными состояни­ями, возникшими на почве бессознательного чувства вины и потребности в наказании. Это вовсе не означает, что их обо-

стренное отношение к нравственности, чаще всего прояв­ляющееся в необходимости следования по-своему поня­тому долгу, исключает какие-либо садистские компонен­ты. Бывает и так, что мазохистское самоедство вбирает в себя такие карающие функции совести, которые влекут за собой гиперактивность Сверх-Я, граничащую с проявле­нием садизма. В этом случае садизм Сверх-Я может оказа­ться таким непримиримым, тираническим и жестким по отношению к мазохистскому Я, что человек способен ока­заться на грани между жизнью и смертью, а глубокая де­прессия может завершиться решением покончить со сво­им собственным существованием.

Разумеется, аналитическая терапия направлена на то, чтобы не только не допустить активизации садистского Сверх-Я, но и облегчить страдания пациента, находящегося во власти морального мазохизма. Это лишний раз свидете­льствует о том, что нравственная проблематика органиче­ски входит в остов психоанализа и как исследования, и как терапии. Во всяком случае понимание добра и зла, нравст­венных оснований человека всегда находилось в центре внимания Фрейда. Тем более, что как в теоретическом, так и в практическом отношении нравственная проблематика с неизбежностью подводила к рассмотрению общих проб­лем, касающихся взаимосвязей между человеком и куль­турой. Среди них наиболее значимой представлялась проблема жизни и смерти, находящая свое отражение в проявлении сексуальных и агрессивных влечений, мазо­хистских и садистских наклонностей. Осмысление всего этого предполагало в первую очередь обращение к фено­мену культуры как таковому. Поэтому нет ничего удивите­льного в том, что Фрейд уделял столь пристальное внима­ние исследованию культуры. И нет, следовательно, ничего противоестественного в том, что в работе, посвященной истории, теории и практике психоанализа, освещение фрейдовского понимания культуры займет соответствую­щее место.

Глава 20

ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ

Дата добавления: 2015-06-04