Истоки возникновения нравственности

Пожалуй, первая обобщающая попытка объяснения целого комплекса этических проблем была осуществлена Фрейдом в его работе «Тотем и табу», где он обратился к истокам возникновения нравственности. Проведя анало­гию между навязчивыми запретами невротиков, живущих в современной культуре, и табу, то есть древним запретом, направленным против вожделения людей в первобытном обществе, он по-своему рассмотрел те внутрипсихические процессы, которые формировались под воздействием двойственного отношения человека к окружающему его миру.

Фрейд исходил из того, что, как в том, так и в другом слу­чае возникает амбивалентная установка человека, проявля­ющаяся в чувствах привязанности и нежности, но в то же время ненависти и враждебности к объекту любви и покло­нения. Это — одна сторона сходства между невротическими заболеваниями и табу, обусловленного раздвоением созна­ния человеческого существа. Другая его сторона заключает­ся в наличии одновременно стремления к вытесненному в бессознательное наслаждению и некоего запрещения, нало­женного извне и воспринимаемого в качестве демониче­ской, нечистой силы или, напротив, чего-то святого, непри­косновенного.

В конечном счете, основатель психоанализа полагал, что как в историческом плане, так и в функциональном отно­шении навязчивые состояния невротиков и древние запреты имеют общий аналог — наличие определенного «категориче­ского императива», свидетельствующего о нравственных основаниях человека. Во всяком случае, в своей книге «То­тем и табу» он писал о том, что, возникшее в далекие време­на истории развития первобытного общества, табу в изме­ненном виде сохраняет свою значимость и в душевной жиз­ни современного человека. «Мы подозреваем, что табу ди­карей Полинезии не так уж чуждо нам, как это кажется с первого взгляда, что запрещения морали и обычаев, кото­рыми мы сами подчиняемся, по существу своему могут иметь нечто родственное этому примитивному табу и что

объяснение табу могло бы пролить свет на темное проис­хождение нашего собственного «категорического импера­тива» [26. С. 351].

Говоря о том, что табу древних людей, по сути дела, су­ществует в каждом из нас, Фрейд обращал внимание на определенные различия, связанные, в частности, с пере­несением современным человеком ранее возникшего табу на другие и часто иначе понимаемые содержания. Вместе с тем, согласно его размышлениям о табу, «по психологиче­ской природе своей оно является не чем иным, как «кате­горическим императивом» Канта, действующим навязчи­во и отрицающим всякую сознательную мотивировку» [27. С. 326]. Поэтому психоаналитическое понимание нравст­венности выводится им из рассмотрения истории возникно­вения табу.

Как в «Тотем и табу», так и во многих других работах Фрейд неоднократно ссылался на введенное Кантом по­нятие категорического императива. В связи с этим стоит, пожалуй, напомнить, что имел в виду немецкий философ, когда говорил об этом императиве, поскольку за привыч-ным использованием данного понятия не всегда просмат­ривается адекватное его восприятие.

В свое время, размышляя о высших ценностях жизни, Кант в работе «Основы метафизики нравственности» (1785) писал о категорических императивах, выступавших в качест­ве законов умопостигаемого (в отличие от чувственно-вос­принимаемого) мира, и сообразных с этими принципами поступках человека — как обязанностях. Применительно к этике речь шла о категорическом, моральном долженствовании как нравственном законе. В этом смысле категорический им­ператив Канта означал следующее: «Поступай так, чтобы ты всегда относился к человечеству и в своем лице, и в лице вся­кого другого также как к цели и никогда не относился бы к нему только как к средству» [28. С. 270].

Для Канта категорический императив выступал в фор­ме повеления. Он включал в себя признание поступка не­обходимым не потому, что у человека имеется субъектив­ное восприятие его, а в силу объективной необходимости как непреложного закона. Для Фрейда категорический императив также был своего рода объективной данностью, и поэтому он твердо придерживался той оценки этики, ко­торую в одном из писем Теодору Райку от 14 апреля 1929 года назвал «научно объективной». В то же время, как это

видно из того же письма, он допускал и «объективное пси­хологическое рассмотрение этики» [29. С. 80]. Поэтому, апеллируя к категорическому императиву Канта, основа­тель психоанализа прежде всего ориентировался на психо­аналитическое объяснение тотема и табу, что давало воз­можность, на его взгляд, пролить свет на темное проис­хождение данного императива в каждом из нас.

В чем же конкретно Фрейд усматривал истоки возник­новения нравственности и какова в его представлении природа категорического императива?

Обратившись к идеям Дарвина об управляемой силь­ным отцом примитивной человеческой орде, основатель психоанализа рисует следующую картину становления об­щества и формирования первых нравственных установок в нем. В первобытной орде жизнь людей регулировалась желанием и волеизъявлением отца. Дети беспрекословно подчинялись отцу, который один имел право на обладание женщинами. Если взрослые сыновья пытались вмешаться в установленный отцом порядок, заявляя о своих сексуа­льных желаниях и правах, то, находясь во власти более си­льного, они были вынуждены или смиряться со своей уча­стью подчиненных, или покинуть данную орду. При таком авторитарном регулировании отношений в первобытной орде не могло быть и речи о нравственных установлениях. Само понятие нравственности еще не существовало у пер­вобытного человека, слепо подчинявшегося сильной воле. Но как же в таком случае возникла нравственность?

Дальнейшие размышления Фрейда на эту тему связаны с его обращением к идеям этнографа Аткинсона, согласно ко­торым в процессе исторического развития так называемой циклопической семьи сыновья объединились между собой, восстали против тирании своего отца и в конечном счете убили его. Отталкиваясь от этих идеи, основатель психоана­лиза предложил психоаналитическое объяснение историче­ским событиям, последовавшим за убийством отца в перво­бытной орде. Согласно его представлениям, совершив свое преступное деяние, братья оказались во власти амбивалент­ных чувств. С одной стороны, они все еще испытывали нена­висть по отношении к тирании некогда существовавшего отца. С другой стороны, удовлетворив свое чувство ненавис­ти убийством отца, сыновья стали испытывать нежные род­ственные чувства к нему, в результате чего возникло созна­ние вины и раскаяние за совершенное ими деяние.

Чувствуя себя виновными, братья, как считал Фрейд, решили навечно запечатлеть образ отца в виде тотема, придав ему ореол святости, неприкосновенности и недо­пустимости убийства этого заместителя некогда реально существовавшего властелина. Кроме того, чтобы не допус­тить дальнейшего кровопролития, способного возникнуть на почве соперничества между братьями за право занять место отца и иметь соответствующие права на обладание женщинами, в первобытной орде был установлен инце-стуозный запрет.

Тем самым, согласно Фрейду, в истории развития чело­вечества впервые возникли основные табу, направленные на обуздание сильнейших вожделений людей, характеризую­щихся амбивалентной установкой, проявляющейся в иску­шении и воздержании, в стремлении человека удовлетво­рить свои влечения и вместе с тем воздержаться от наруше­ния табу. Таково психоаналитическое объяснение истории зарождения нравственных устоев человеческой жизни, воз­никших на основе ограничения, подавления и вытеснения некогда необузданных первоначальных вожделений челове­ка и имевших своей первопричиной «великое преступле­ние», связанное с убийством отца в первобытной орде и возникновением на этой почве чувства собственной вины за совершенное деяние. Поэтому, по Фрейду, если обще­ство покоится на соучастии в совместно осуществленном преступлении, а религия — на сознании вины и раская­нии, то нравственность — «отчасти на потребностях этого общества, отчасти на раскаянии, требуемом сознанием вины» [30. С. 475].

Психоаналитическое рассмотрение возникновения общества, религии и нравственности через призму «вели­кого события», отцеубийства может выглядеть неправдо­подобным и надуманным, если оценивать его с позиций того распространенного представления, в соответствии с которым объяснение разнопорядковых явлений с помо­щью одного и того же феномена является подозрительным и не вызывающим доверия. Однако трудно не согласить­ся с тем, что стремление Фрейда найти универсальный' исходный принцип объяснения истории развития чело­века и человечества и тем самым связать в единое целое разрозненные явления жизни представляло собой по­пытку системного видения мира. В этом отношении предпринятая Фрейдом попытка целостного восприятия

мира сродни аналогичным попыткам мыслителей про­шлого, включая, скажем, Гегеля или Шопенгауэра. При­чем в отличие от философских размышлений о чистой идеи или воле, воспринимаемых в качестве абстрактных первопричин всего сущего, принимаемое во внимание Фрейдом «великое событие», отцеубийство являлось свое­го рода эмпирическим фактом, как бы «материализую­щим» историю развития человека и человечества. Другое дело, что привязка к отцеубийству вызывала трудности и противоречия, связанные с логикой объяснения тех или иных явлений, в частности, нравственности как таковой. В самом деле, противопоставление регулятивов пове­дения человека, основанных на договоренности сыновей по поводу неприкосновенности к тотему как заместителю отца, тому авторитарному диктату, который первоначаль­но существовал в первобытной орде, служит лишь частич­ным объяснением возможности возникновения нравст­венности. Речь идет, по сути дела, не столько о моральных предписаниях в первобытном обществе, сколько о социаль­ной регуляции поведения людей в нем. Но изменение меха­низмов социальной регуляции в примитивном обществе, типа отношений между людьми, с одной стороны, челове­ком и окружающей его природой — с другой, само по себе еще не свидетельствует о становлении нравственных принципов. Табу, от чего отталкивался Фрейд в своем объ­яснении истоков возникновения нравственности, 3TQ прежде всего древняя форма общественной нормы, где за­прещения убийства и инцеста не являются исключительно моральными ограничениями. Данные запреты представ­ляют собой некие безличные регулятивы поведения чело­века, основывающиеся не столько на нравственном созна­нии его, сколько на определенной социальной детермина­ции, превалирующей в первобытном обществе. Поэтому, отдавая должное первой части фрейдовского положения о том, что нравственность покоится на потребностях при­митивного общества, по-прежнему остается под вопросом правомерность его второй части, связанной с утверждени­ем, что в основе нравственности лежит раскаяние, обу­словленное сознанием вины. Соотнесенность происхож­дения нравственности со сменой парадигм социальной регуляции в примитивном обществе позволяет рассмот­реть некоторые особенности тотема и табу, но не обеспе-

чивает раскрытия природы нравственных норм и мораль­ных установлений как таковых.

Фрейд выводит нравственность из эмпирического факта, то есть события, связанного с отцеубийством. Опо­ра на эмпирический факт, независимо от его доказатель­ства, поскольку реконструирование истории всегда осно­вывается на предположениях и допущениях, остающихся открытыми для различного рода интерпретаций, выглядит более привлекательной по сравнению с абстрактными размышлениями об истоках того или иного явления. Тем не менее сама по себе эмпирическая реальность не позво­ляет адекватным образом выйти на уровень нравственного сознания, в рамках которого формируются представления морального характера. В рамках фрейдовского понимания истоков возникновения нравственности приходится апел­лировать к таким категориям, как вина и раскаяние. Но это означает, что рассмотрение нравственности осуществ­ляется посредством понятий, которые сами нуждаются в объяснении. Так, нравственность выводится из мораль­ных чувств вины и раскаяния, в то время как сами эти чув­ства трактуются в плане психологической реакции на пре­ступное деяние, положившее начало возникновению нравственности. Ведь согласно основателю психоанализа, первые предписания морали и нравственные ограничения примитивного общества следует рассматривать «как реак­ции на деяния, давшие его зачинщикам понятие о пре­ступлении» [31. С. 489].

Насколько правомерно рассматривать раскаяние че­ловека исключительно через призму нравственных уста­новок? Всякое ли раскаяние является следствием нравст­венного сознания? Может ли раскаяние иметь другие при­чины, выходящие за рамки собственной сферы морали? Ответы на эти вопросы предполагают прежде всего выяв­ление специфики морального раскаяния и доказательство того, что именно оно лежит в основе нравственных норм, возникших в условиях примитивного общества, коль ско­ро речь идет об апелляции к отцеубийству.

Но психоаналитическое толкование нравственности и непосредственное выведение чувств вины и раскаяния приводит к трудностям как методологического, так и соб­ственно этического характера. В самом деле, почему со­вершившие отцеубийство братья вдруг прониклись чувст­вом вины и раскаяния? Только потому, что они стали пре-

ступниками, нарушившими ранее установленные социа­льные регуляции поведения в примитивном обществе? Но ведь даже на более высоком уровне организации обще­ственной жизни не каждый преступник обладает нравст­венным сознанием и испытывает раскаяние за совершен­ные им деяния. С психоаналитической точки зрения, по­лучается, что бессознательная деятельность сыновей в первобытной орде каким-то загадочным образом перерос­ла в их сознательное, нравственное отношение к своим поступкам. Даже если предположить, что у них возникло нравственное сознание, то это отнюдь не означает обяза­тельного признания ими за собой вины. Скорее могли бы появиться различного рода самооправдания, связанные с необходимостью борьбы за существование.

Таким образом, психоаналитическое рассмотрение взаимосвязей между отцеубийством, возникновением чувства вины и раскаяния действительно наталкивается на такие трудности, которые вызывают больше вопросов, не­жели дают исчерпывающие ответы на них. Еще большие трудности возникают в процессе осмысления тех же взаи­мосвязей применительно не к истории развития человече­ства, а к развертыванию внутрипсихических конфликтов, обусловленных сшибками между преступным деянием, чувством вины и раскаянием индивида. Если чувство вины появляется после свершения чего-то преступного, то это предполагает наличие совести до осуществленного деяния. В этом случае апелляция к раскаянию вряд ли мо­жет помочь раскрытию истоков нравственности, включая понимание причин возникновения совести и чувства вины, поскольку само раскаяние является следствием на­личия того и другого.

Судя по всему, Фрейд осознавал те трудности, которые возникают при психоаналитическом объяснении истоков возникновения нравственности. Он не только осознавал их, но и не пытался скрыть того реального обстоятельства, что психоанализ стоит перед решением трудных для него проблем, далеко не всегда поддающихся исчерпывающему рассмотрению и адекватному пониманию. Во всяком слу­чае после глубоких раздумий и Исследований клиническо­го материала ему пришлось выдвинуть положение, соглас­но которому «психоанализ с полным правом исключает случаи вины, проистекающие из раскаяния — как бы часто

они не встречались и каким бы ни было их практическое значение» [32. С. 123].

Если это так, то каково соотношение между виной и раскаянием? Можно ли говорить о том, что совесть и вина являются результатом «великого события» древности или они существовали до свершения преступного деяния? От­куда все-таки проистекает раскаяние?

В понимании Фрейда раскаяние — это результат изнача­льной амбивалентности чувств по отношению к отцу: сыновья одновременно ненавидели своего отца и в то же время любили его. После удовлетворения своих чувств ненависти путем со­вершения отцеубийства в них с новой силой проявилась лю­бовь, выступившая в качестве раскаяния за содеянное. Про­изошла идентификация с отцом. Как бы в наказание за со­вершенное деяние против отца его былая власть, будучи внешней по отношению к сыновьям, переместилась во­внутрь их самих. Власть отца приобрело внутреннее Сверх-Я, которое установило ограничения и наложило за­преты на повторение преступного деяния. Ненависть против отца повторялась в последующих поколениях. Одновремен­но в этих поколениях сохранялось и бессознательное чувство вины. «Всякий раз, когда происходило подавление чувства ненависти и агрессии против отца, наблюдалось и усиление чувства вины, поскольку усиливалась власть Сверх-Я. Так, по мнению Фрейда, на почве амбивалентного отношения к отцу происходило зарождение совести и усиление чувства вины. «Теперь нам со всей ясностью видна и причастность любви к возникновению совести, и роковая неизбежность чувства вины. При этом не имеет значения, произошло отце­убийство на самом деле или от него удержались. Чувство вины обнаружится в обоих случаях, ибо оно есть выражение амбивалентного конфликта, вечной борьбы между Эросом и инстинктом разрушительности или смерти» [33. С. 123].

В следующих разделах работы, где речь пойдет о психо­аналитическом понимании культуры, соотношениях меж­ду Эросом и инстинктом разрушительности, подробнее будут рассмотрены вопросы, связанные с теми новация­ми, которые Фрейд внес в трактовку влечений, что нашло свое отражение в его трудах 20—30-х годов. В контексте рассмотрения этической проблематики важно понять -взгляды основателя психоанализа на «роковую неизбеж­ность» чувства вины, возникновение и природу совести.

Дата добавления: 2015-06-04