Лабиринты сознания 8 страница

Да и зачем она мне была нужна? Тем более, что не видел я в этой самой жизни никакого просвета. Словно бы и не задумываясь, что она может продолжаться. Продолжаться без меня.

Я шел по еле просматривающейся среди густой травы тропинке. Я знал, что идти еще предстоит полчаса. Потом начнется лес (тропинка упрется в лес, который уже виднелся где-то вдали). И в этом же направлении останется пройти еще пару километров. Потом появится речка. Мелководная. Следует перейти по ее каменистому дну. И только тогда будет заметна тропинка. Тропинка, ведущая в гору. Гора была высокая. Но в этом месте склон был не слишком отвесен. И вполне свободно (потратив на это несколько часов) можно будет добраться почти до вершины. Но ведь мне и сама вершина была не нужна. Прямо перед ней (когда останется всего с десяток метров, которые даже уставшими от длительности пути ногами можно было преодолеть сравнительно быстро) будет небольшая дорожка вниз. Но это движение вниз обманчиво. Ибо лишь только однажды ступил на нее я (думая, что двигаюсь вниз), как окружающая его действительность сменилась чем-то неопределенным. А летнее солнце, склонившееся к закату, не только совсем исчезло, но и его словно бы и совсем не было.

Что подумал я тогда? Ошибочно было думать: что? Ведь на самом деле я совсем ничего не увидел. И даже не понял, когда успел потерять сознание. Очнувшись...

Впрочем, о том, что я увидел, очнувшись, сейчас лучше не вспоминать. Но опаснее всего было то, что после того как я полагал, что все для закончилось, я убедил себя, что должен испытать все пережитое вновь. И чем больше я вытеснял это столь странное желание из своей головы, тем больше оно казалось мне загадочнее, и,-- уже быть может от этого,-- желанней.

И, наконец, наступил тот момент, когда я уже ничего не мог с собой поделать. И отправился на то же самое место, чтобы испытать уже порядком забытое чувство вновь. Чувство какой-то невесомости. Хотя я понимал, что вполне могу ошибаться. Ведь я на самом деле не помнил ничего. А реконструкция событий всецело состояло только лишь из домыслов и совсем нереальных предположений. Причем, у меня появились все сомнения считать, что я только запутываю себя.

И еще. На самом деле вполне могло быть так, что ничего со мной не произошло. А еще вернее - я упал, потерял сознание. И мне приснился какой-то загадочный сон. Сон, который я пытался разгадать все это время.

Но все же считать так я не имел права. И не потому, что так не могло быть. Нечто подобное со мной случались часто. Был я впечатлителен. Внешность имел подходящую. Но почему тогда я сам был убежден, что это все не так. И все со мной происходило в реальности. Ну, может быть, в полу-реальности. И уж наверняка я должен был выяснить: что и как? И только потом уже решать: будет ли у меня после этого будущее? Ибо были достаточно серьезные опасения, что после того, что я увижу, - все останется по-прежнему. А может и наоборот, ничего не произойдет. Так я считал. Ну или в этом мне удалось убедить себя.

……………………………………..

Наверное я слегка переусердствовал в своем желании что-то понять. Ибо так вполне могло случиться, что понять я не должен был ничего. А если у меня был какой шанс, так это пока еще вернуться. Обратно. Но обратно я возвращаться не хотел. А даже наоборот - как будто стремился проникнуть еще глубже. В свое подсознание. Ибо у меня отчего-то появилась уверенность, что все происходящее на самом деле происходило. Но происходило где-то в глубинах психики. Моей психики. Которая на какой-то миг перестала быть моей. А я не понимал толком - будет ли уже когда что-то иначе?

Нет. Этого я не понимал. Как не мог с точностью сказать, что сейчас происходит. Иной раз я думаю: действительно ли что-то подобное могло произойти со мной? Ведь уже получалось, что если это было действительно так, то тогда уже как бы следующим ходом - я мог отыскать несколько неточностей, которые сами за себя указывали бы мне, что чего-то подобного просто произойти не могло. И как бы я ни старался, всякий раз отыскивалось бы что-то, что возвращало бы меня назад. И если мне только еще раз на это взглянуть, то я бы в который раз понял, что ничего из того, о чем я только что вспомнил - со мной не происходило. А что еще более наверняка - все это был некий чудодейственный сон. Который каким-то образом стоял постоянно передо мной. И повторения которого я почему-то до сих пор желаю. Почему? Да, наверное, лишь потому, что я на самом деле так и не ответил себе на вопрос: что там в действительности происходило? И что было раньше? И еще. Мне отчего-то казалось, что во всем моем нахождении в том месте передо мной стояла какая-то другая задача. И ее-то я как раз не выполнил. Но и в чем она заключалась - не мог вспомнить. И это было самое печальное.

Глава 13

Я шел по улицам дождливого города. В моем сознании давно уже были дождливые (серые, размытые, невзрачные) улицы, проспекты, дома, люди. Все жители городка казались мне такими. Спросить, было ли такое ощущение в другом городе, так и ответить бы утвердительно не смог. Просто не размышлял я об этом раньше. Думал о чем-то другом. Но о чем - тоже не сказал бы сейчас...

Какое-то непонятное чувство разливалось внутри. Было все непонятно, неосознанно, неузнаваемо. Непривычные очертания предметов, казалось, совсем недавно потеряли свою актуальную значимость. А может они и такими были всегда.

Совсем не хотелось никого узнавать. Тем более встречаться, или заново знакомиться. И уже как бы само собой, сказать куда шел - я не мог. Ни я, ни кто другой.

Но здесь еще не было такого уж серьезного ощущения опасности. Со мной такое случалось и раньше. И придавал какое этому серьезное значение я только вначале. А начало было давно. И с тех пор я как будто свыкся. Ну или наверняка должен был свыкнуться с подобным положением. И уж нисколько не переживать и не расстраиваться по поводу того. Да, пожалуй, и не было этих чувств сейчас. Потому как я шел даже, казалось, совсем выверено. Ну, в смысле, по достаточно проторенному пути. Пути, известному мне одному. И... неизвестному совсем.

Подобные походы всегда заканчивались чем-то страшным. Кошмарными сновидениями, например. Или галлюцинациями. Я тогда с суматошной поспешностью вбегал домой. Сколько раз я переполнялся невероятной благодарностью неизвестным архитекторам, спланировавшим постройку моего дома таким образом, что комната, где я находился сейчас, каким-то загадочным образом выпирала с угла так, что ни подо мной ни сверху не было других помещений. А значит я чувствовал – дополнительно чувствовал – одиночество.

Еще до приезда в город я порывался вплотную заняться изучением его истории. Но как-то все время откладывал. А теперь уже и не досуг было. Потому как с суматошной поспешностью я забегал домой. В затуманенном сознании задергивались шторы. И не успевал я подумать о чем-либо, как тело отказывало мне, нарушалось притяжение земли, и совсем теряя способность находиться в пространстве, поддавался я тому рою, что уже заполнял мое сознание. - и... попросту не помнил (он) уже ничего.

Что мне было делать? Как справляться с начинавшимся безумием? Да и надо ли было справляться? Не лучше ли было подчиниться этому суматошному бегу совсем отчаявшихся мыслей?

…………………………………………………….

Но страшнее всего была необходимость избавиться от страхов. По сути, что такое страх? Одно время я специально пробовал заниматься изучением данного вопроса. Но ни к чему толковому (применительно к себе), в своих размышлениях не пришел. Нет, конечно же, мне удалось объяснить природу страха. Целый ряд классиков и современных ученых, от психотерапевтов до психиатров, высказывались по этому поводу. И я мог объяснить возможную причину развития страха. Но дальше (помимо объяснения) дело не пошло. Да и, по сути, мне это было уже не нужно.

А самое главное заключалось в том, что с недавних пор я научился справляться с природой собственных страхов. Направлять их в нужное русло. Да и сами страхи в отношении меня превращались уже не в страхи, как таковые, а в различные производные страха, как-то: тревоги, волнения, беспокойства. Понятно, что с этим, мириться было нельзя. Да я никогда бы не согласился на что-то подобное. Но вот научился я преобразовывать, трансформировать природу страха. В какой-то мере даже нивелировать ее.

Другими словами, я стал работать со своими страхами. И одним из способов выбранного метода была сублимация, то есть проецирование внутреннего состояния в творчество. Я стал писать картины.

При этом, что любопытно, поначалу не заботясь о качестве собственных полотен (на это не было ни сил, ни времени) и нисколько не будучи даже поверхностно знакомым с техникой живописи (поиск нужного цвета, смешивание цветов, ретуширование), я со временем каким-то удивительным образом стал обращать внимания и на эти вопросы. Точнее, стал понимать, разбираться в них. При этом, главным образом, до всего приходилось доходить самостоятельно. Тратить время на ученичество под чьим-либо руководством попросту не было времени, сил, желания. Да и композиции полотен буквально струились из его подсознания. И оставалось только подставлять мольберт и кисть. И даже краски, по сути, были не так нужны. Потому как я с ровным успехом мог бы рисовать и на стекле, и на снегу, и в своем воображении. Главное было не это. Важно было то, что таким вот незадачливым образом я на самом деле избавлялся от собственных кошмаров. И каким-то загадочным образом излечивал себя.

Почему так происходит? Ведь было на самом деле любопытно, почему сублимация случилась именно в художественное творчество. А, например, не в то же литературное. Да, в принципе, мало ли во что еще могла произойти эта сублимация.

…………………………………………………..

А иногда… А иногда я превращался как будто в совсем другого человека. В этот момент у меня не было неразгаданных тайн. А, несмотря на, в принципе, достаточно больную психику (с явной симптоматикой зарождавшихся психопатологических заболеваний), я, как оказалось, умел не только мечтать, но и мечты мои были... прагматичные. Правда, тематика подобной прагматичности почти не претворялась в каких-то реальных делах. Но иногда представала во всей красе в сновидениях. И тогда, просыпаясь после сна, я вполне сознательно окончательно не просыпался. Как бы стремившись удержать в себе чудо, явившееся во сне. А когда оно исчезало - в душе начинала царить откровенная гадость. Словно все мрачные силы, вынужденные до поры до времени скрываться, вдруг выползали наружу. Причем, слово «выползали» даже, пожалуй, недостаточно четко раскрывает все то безобразие, какое я начинал испытывать. Потому как, они не только выползали, но выползали и выползали. Так что, в итоге, мое паническое состояние настолько переполнялось всем тем ужасом, от которого я доселе скрывался, что у меня буквально готовы были опуститься руки. И тогда я усилием воли – сначала просыпался, а после снова засыпало. И – в большинстве случаев картинка сна была уже иная. А случалось – и противоположная увиденному недавно.

Но часто в душе была одна лишь мразь и гадость. И уже потому, наряду со все реже случавшимися просветлениями - я все больше стал вынужденно принимать за свое нормальное состояние весь тот хаос, который с недавних пор господствовал в душе. От этого нового состояния не было спасения. И какое-либо бегство становилось возможным лишь в мир иллюзий. Которыми я вскоре подменил реальную жизнь. И стал жить в плену обманчивых образов. А то, что некогда еще считалось настоящим, постепенно задвигалось, пока не оказалось окончательно скрыто на заднем плане. И сгинув в глубинах памяти, оно уже практически не могло быть востребовано обратно. Да мне, пожалуй, и не пришло бы такое в голову.

К слову сказать, эта черта характера (которую вполне можно отнести к особенностям моей психики, точнее - потаенных уголков ее) проявлялась достаточно редко. А механизмы ее включения долгое время оставались неразгаданными. Пока я не понял, что существует определенный момент, когда то, что до сей поры так тщательно скрывалось, со всей откровенностью и прямотой выбрасывалось на поверхность. Выстреливая словно пробка из-под шампанского.

И тогда я становился неуправляем. Круша все, что попадалось на пути, да облаивая всех такими словами, которые, услышь я сам в иное время нечто подобное, тотчас бы слег с сердечным приступом в больницу. Но я ругался. Потому что зачастую в драбадам пьяным был в этот момент.

Но и нельзя сказать, чтобы я (вследствие такого поведения) испытывал какие-то затруднения. Я даже, по всей видимости, и не думал о том. Ни в день праздника души (ночь, день, какая разница; если я начинал пить - времени суток не существовало). Ни на следующий день. (Правда, на следующий день я ничего не хотел помнить. Любое воспоминание отзывалось болью). А вот потом... Когда память, как оказалось, совсем ничего не забыла, и лишь на время затаившись, вдруг разом начинала возвращать свое... Вот тогда уже становилось действительно страшно.

Жуткое зрелище являл я при этом. Совсем не было сил пытаться как-то сопоставлять или анализировать происходящее. Я попросту вынужденно, и даже с какой-то безучастностью, констатировал происходящее. Причем, эмоциональное состояние было настолько разрушено, что какие-либо стремления (если только предположить, что они еще были возможны), устремлялись не туда. А психика... психика являла такое жалкое зрелище, что можно было говорить и вообще о каком-либо скором окончании земного существования. А то и вовсе, казалось, нет у меня никакой психической жизни. Живет та по совсем иным законам да только ей понятным правилам. Но хоть живет...

Но что это была за жизнь? Обострение симптоматики заболевания, да и только.

И можно было сказать, что уже не было меня. Я сам не хотел жить.

Но отчего-то все цеплялся за эту жизнь. Хотя и в любой реальности своего существования запутался. И в иные моменты (которых становилось все большинство) совсем не мог уверенно утверждать где был я, а где мое воображение.

И казалось, что меня не было. А был какой-то выдуманный образ, которому я пытался соответствовать. При этом, в любую минуту картинка окружающего мира могла измениться. И тогда можно было совсем запутаться, что же было правдой, а что вымыслом. И при любом желании разобраться вопрос только запутывался. И уже нельзя было сказать, был ли вообще я, существовал ли? Или меня не было. И тогда воспоминания мои лишь следствие воспаленного воображения.

Но я жил. И как будто не жил вовсе. Я чувствовал.... А что, собственно, я чувствовал? Разве мог я, если подумать, хоть что-то чувствовать? Неужели я был способен хоть как-то еще тестировать реальность. Анализировать действительность. Способен ли был?

Если честно - нет. Но даже не это было самое страшное. Все дело в том, что почти тотчас же я начинал испытывать такое чувство вины, что и мысли, и желания, да и вообще, все, что только могло являться проявлением каких-либо психических реакций, надолго становилось парализованными. Я не хотел жить. Я не хотел умирать. Я не хотел вообще ощущать что либо. Но психике, внутреннему «Я», бессознательному, которое внезапно и независимо ни от чего начинала господствовать, теперь было совсем безразлично до каких-то там желаний. Я вообще как будто перестал на что-либо обращать внимание. И теперь ощущал себя самым настоящим подонком. Мерзавцем. Проходимцем. Ничто не способно было оказать на меня хоть какое-то влияние. Я вдруг разом превращался в некое амебоподобное существо. И в этом своем состоянии, можно было сказать, что и был естественным. Без прикрас и без той заретушированности, что приставала ко мне за время жизни, и благодаря которой я мог казаться человеком. На самом деле я был полное ничтожество. Негодяй и подлец. Из плоти и крови. Подонок.

Впрочем, таким я на самом деле был. И даже понимал о том сам. Но это совсем не значило, что таким меня знали другие. И ведь даже - совсем не знали. В представлении большинства я был человек, погруженный вглубь себя. Привыкший заниматься своим делом (любопытно, что мало кто знал - каково оно), не вмешиваясь в дела окружающих. Скромный. Застенчивый. Немного заикающийся, тщедушный человечек. Этакая, никому не мешающая, трава. Растение. Иной раз, правда, невероятно разрастающаяся какими-то сорняками. Но это уже, вероятно, некое, присущее мне нравственное убожество. И, не более.

И вот таковым субъектом был я. И сейчас, после очередного запоя, уже несколько суток сидел понурый. Лишенный, каких-либо желаний, стремлений, возможностей. А потом уснул. Я спал и видел сны. И снилось мне, что я стал совсем другим человеком. Изменился. И фантазийное бессознательное настолько приобретало надо мной свое воздействие, что мне внезапно захотелось (своеобразный сон - во сне) и вовсе не просыпаться.

Но так, конечно же, было не возможно. Потому как уже ждали меня суровые будни. И еще неизвестно, что было на самом деле страшнее. То, что было в прошлом. Или что высвечивалось в будущем. Я этого не знал.

Глава 14

Но вот чего я поистине боялся, так это возникновения состояний той необъяснимой тревожности, перед которой я оказывался совершенно беспомощным. Она наползала на меня как-то внезапно и неожиданно. К ней совсем невозможно было подготовиться. Но даже если бы и случилось подобное, то это еще совсем не означало, что можно от нее избавиться. Тревожность, в свою очередь, вызывала почти не прекращавшееся беспокойство. И у меня разом пропадал интерес к жизни. Как-то быстро исчезала способность к сопротивлению. И тогда я являл собой поистине жуткую картину. Картину полного погружения в себя. В свои страхи, кошмары, фобийные ужасы да то беспокойство, которые являлись следствием разрастания в психике ростков тревожности.

Когда случалось подобное, я совсем переставал заботиться о себе. Жил я один, и это в какой-то мере еще более усиливало проблему. Проблему, о которой я имел достаточно призрачное представление. Я как бы только отмечал про себя (и информация тотчас же отправлялась в подсознание) следствие случившегося. И у меня не было сил (желания, возможностей) обращать внимания на детали. Одежда, речь, даже мысли разом приобретали какой-то хаотичный порядок. Порядок следования чему-то беспорядочному. В пределах нескольких секунд могло родиться с десяток противоречащих друг другу желаний. От которых я тут же отказывался, потому как рождались желания новые. Можно было даже сказать, что в этот момент я нисколько не отдавал себе отчет в происходящем. Но почти точно также, я и не оказывался способен следовать своим беспорядочным мыслям. Что бы сделать хоть что-то.

И тогда я на все время обострения заболевания помещал себя в замкнутое пространство. Коим, например, являлся мой загородный дом или городская квартира. Точнее - одна из комнат. Потому что не было сил перемещаться куда-либо за пределы собственного мира. Мира – ограниченного в том числе и четырьмя стенами.

И мне не было спасения. Не представлялось возможности прекратить страдание. Закончить мучения. Изжить симптоматику возникновения тревожных состояний. Которые, казалось, были навсегда со мной. Но потом внезапно проходили. Уходили. Причем я никогда не задавался лишними вопросами, словно опасаясь, что если начну о чем-то спрашивать себя – тотчас же все возвратится. Я старался всегда быть осторожным человеком. И предпочитал до поры до времени не думать о случавшимся, опасаясь повторения.

Хотя, это самое повторение все равно наступало. И я вновь оказывался безоружен перед ним. И точно также мучился, страдал, исходил слезами отчаяния от осознания полнейшей неспособности предотвратить наступление подобного, и от ощущения своей ничтожности перед ним.

А то и вообще ощущал себя полнейшей сволочью. В эти минуты (плавно переходящие в часы, дни, иногда недели и даже месяцы) мне никого не хотелось видеть. Почти точно также, как в периоды страхов, беспокойств, и тревожностей. Только на этот раз подобное было совсем иное состояние. А причина заключалась в том, что я внезапно начинал ощущать мнимость и призрачность собственного бытия. И ничто не способно было разубедить меня в подобном убеждении. Ничто. А то и наоборот, словно в подтверждение, внутри, в самых глубинах психики, назревал самый настоящий конфликт. Конфликт, главными действующими лицами которого были совесть, честь... беспокойство. И - вина.

Именно вина, чувство вины, как я подозревал, была своего рода инициатором происходящего. От этого чувства нелегко было избавиться. А то и невозможно. И не потому, что вина была производным совести. Точнее, не только потому. Но и ситуация значительно осложнялось тем, что вина никогда не подчинялась никаким правилам. И уходила и приходила по распорядку, удобному ей. Совсем не нуждаясь в какой-либо борьбе с самой собой. Да и была она, по сути, всегда какой-то... неощутимой. И при всякой опасности исчезала. Чтобы потом вернуться вновь. Но чаще всего возвращалась уже не одна. Призывая на помощь любые возможности, которые предоставляла сама патология сознания. И стоило зародиться желанию как-то прекратить собственные страдания, тотчас же вина (не важно за что) уже грозила исчезнуть. Но только грозила. Потому как вина, с недавних пор получившая полное право собственности в моей душе, с тех пор уже не исчезала. Она только затихала на время. Превращалась в нечто неощутимое. Необъяснимое. Неизведанное. От которого болела голова. А внутри начиналось еле слышное покалывание. Содрогание оболочки. Как будто и сердце, и почки, и легкие, и мозги, и... -- начинали перестукиваться между собой. Большей частью даже неощутимо. И при этом я внезапно начинал подчиняться каким-то необъяснимым подергиваниям внутри себя. Подчиняться тревожности. Чувство вины рождало тревожность. И с этим ничего нельзя было поделать.

А еще, бывало, у меня действительно пропадало желание бороться за жизнь. Но, вылиться во что-то конкретное такое желание не могло (кроме как привести к еще большему возрастанию внутреннего конфликта). Не могло потому, что был я слишком слаб, чтобы как-то попытаться прекратить свое существование. Но еще вероятней, что на каком-то этапе такого существования я даже начал испытывать что-то типа удовольствия. Быть может, пока не объяснимого. Но несмотря на то что оно мне не нравилось, без него я не мог.

А один раз, когда внутренняя умиротворенность затянулась, мне показалось это как-то неестественно долгим. И я был чуть ли не вынужден вызвать чувство вины. Чтобы хоть как-то остудить себя. Но это оказалось сложно. Криво усмехнувшись, я начал вспоминать печальные жизненные ситуации, которые раньше стремился забыть. И тотчас же чувство вины не заставило себя ждать.

Тогда все становилось на свои места. Места, конечно, достаточно искаженные по содержанию. Но иного не дано. Поэтому самым разумным, как считал я, было смириться с происходящим. Что, собственно, и делал. А как иначе?

Глава 15

А одним из самых жутких моих страхов являлось состояние, когда я замечал, что кто-то еще есть рядом. И при этом, конечно же, никого не было. Сколько раз, бывало, я оглядывался, в тщетной надежде обнаружить хоть кого-нибудь. Но этот кто-то всегда самым удивительным образом исчезал. Хотя я знал, что этот кто-то существовал. Его незримое присутствие я чувствовал рядом с собой. Причем, совсем невозможно было определить, кто это был на самом деле. Быть может он находился совсем даже не сзади, как до того почему-то я считал. И не сбоку. И что наверняка, этот кто-то находился даже не в пределах видимости. Его совсем невозможно было заметить. И бывало, на неудачное в итоге обнаружение двойника (у меня были все основания полагать, что этот кто-то был двойником) уходило все время. После чего настроение менялось невероятнейшим образом. А иной раз становилось до того грустно и обидно, что хотелось заплакать. Что я, признаться, иной раз и делал.

Но проходило время, и я вновь принимался за поиски. Безуспешные, по сути. Бесполезные, по результатам. И... безнадежные,- в своей безнадежной безнадежности. И уже совсем невозможно было ничего поделать. Разве что смириться.

Кстати, со временем некогда суматошные поиски двойника стали приводить к каким-то результатам. Пока еще нельзя было утверждать, что я действительно его нашел. Загадывать наперед, а тем более говорить неправду, я не любил. Но в иные мгновения (когда реальный доселе мир начинал приобретать абстрактные позиции) я уже почти не сомневался: я не только не один, но и тех, других, было несколько. По крайней мере, они представали передо мной в разных обличьях. И наверное достаточно сложно было бы сказать, сколько было их: один - или несколько. Например, я видел двоих. А потом еще одного. И это, что надо заметить, помимо того, первого. Так что, вполне можно было говорить о... Ну, не мог же я ошибиться? Причем, даже по внешнему виду все замеченные мной отличались друг от друга. И... от меня.

Самый наглый, конечно, был тот, которого про себя я обозвал Злодей. Это был невероятно раздувшийся тип, с черными тонкими усиками офицера-белогвардейца и лицом мерзавца. Хитрые, бегающие глазки дополняли картину, и оттягивали желание видеть этого типа еще.

Тот, впрочем, словно заметив производимый эффект, практически перестал попадать на глаза. Хотя, чем старательнее он скрывался, тем больше у меня рождалось ощущение его присутствия. Как будто этот Злодей находился не только рядом, но и словно все время за спиной. Дышал в затылок. Ловил каждый вздох, выражение лица, периодически случавшийся нервный тик (лицо мое в таких случаях перекашивалось в нервной усмешке). Ничто не ускользало, казалось, от Злодея. Поэтому самое место ему называться не злодеем, а самым настоящим мерзавцем. Если бы... не было Мерзавца.

Мерзавец был невероятно длинным, худым, костлявым... мерзавцем. Так получалось, что с недавних пор все свои неудачи я списывал на него. Если меня кто предавал - я знал кто. Если обманывал - знал с чьей подачи. Если я попадал в настоящий жизненный тупик - знал кто этот тупик инсценировал.

И выходило так, что эти двое (Злодей и Мерзавец) как-то удивительно дополняли друг друга. Вернее, дополняли бы. Если бы не было… Негодяя.

Этот третий был и на самом деле Негодяем. Откровенным. Если требовалось кого-то предать - предательство было заказано. Если в чем-то зарождались сомнения, почти наверняка таковые сомнения оборачивалось не в мою пользу. Если какая предательская мыслишка пробегала где-то рядом, Негодяй приглашал ее заглянуть ко мне. Да быть может и ощущение собственного ничтожества, которое все чаще сосредотачивалось вокруг меня, каким-то образом следовало искать в присутствии этих трех моих «Я». Трех основ сознания. Внезапно перевоплотившихся в действительность.

Но пожалуй самым удивительным было необъяснимое желание увидеть этих трех - разом вместе. И казалось это удивительным потому - как в этом желании почти не было... самого желания. Нет, конечно, подобное желание явно угадывалось, а то и до боли отчетливо, но на самом деле никакого желания не было. Были какие-то неосознанные позывы, продиктованные, быть может, какими-то деструктивными позициями, но не более.

Я не хотел (да и не имел привычки) кого-то запутывать. Просто так выходило, что начал теряться я сам. Через время махнув рукой на любую попытку разобраться. Да и в чем? В чем мне необходимо было разбираться? Ведь вполне могло быть, что все виденное мной таковым, как привиделось, не являлось. А уже напоминало, скорее, сон. Или потусторонне-ирреальное бодрствование.

А можно было и вовсе оставить все в том виде, как оно и было. Если бы... если бы не стала вся троица являться все чаще и чаще.

Сколько сил, бывало, уходило, чтобы избавиться от подобного рода ощущений. Впрочем, иногда это удавалось. И тогда разом все прекращалось. Прекращались видения. Но это совсем не означало, что исчезала проблема. Да и стремление еще больше упрочить ситуацию, когда оставался я один, вскоре приводило к совсем обратным последствиям. А эти гады вновь появлялись. Уже даже не в подсознании (откуда они появлялись, и куда уходили), а, как бы еще более явственно заявляя о себе. А то и вставая в полный рост, хихикали, любуясь собой. И ведь действительно это было очень характерно для негодяев. Именно - любуясь; любуясь - произведенному эффекту. И эта троица совсем не была какой-то ирреальной. А теперь они представляли довольно реальных субъектов, которые проявляли удивительное единство, перемигиваясь и перешучиваясь между собой.

Что это было такое? Насколько долго могло продолжаться подобное? Насколько оно вообще было устойчиво? Трудно было ответить на эти вопросы. Да и, должно быть, невозможно. А потому вскоре я смирился с происходящим. И теперь откровенно скучал, когда не сразу замечал кого-нибудь одного из них. Злодей, Мерзавец, Негодяй - каким-то невероятнейшим образом слились со мной в единую суть крайней убогости мировоззренческих позиций. А еще через время, я перестал замечать их. Став... одним из них...

Глава 16

Несмотря на достаточно внушительное число наличия отклонений в психике, я никоим образом не был согласен на проведение какого-то лечения, считая эту процедуру, по меньшей мере, излишней. Я даже боялся диагностики. Рассматривая посещение специалиста чем-то, по меньшей мере, не нужным и не обязательным. Тогда как подобное посещение все же состоялось. Что, вероятно, показалось удивительным и для самого меня. И даже нельзя утверждать, что я не согласился ни с одним из предложенных мне результатов обследования. Совсем даже нет. И инстинктивно ограждая себя от продолжения подобных исследований, я был вынужден признать что эти специалисты были правы. Мне на самом деле следовало заняться своим здоровьем. Но вот только понимать-то я понимал, но предпочитал оставить все как есть. При этом, чего я на самом деле боялся, трудно было сказать. Может - изменений в сознании. В осознании жизни. Ведь любая психотерапия на то и направлена, чтобы, добившись изменения в сознании, отдалить это самое сознание - от ошибочной оценки действительности. А этого я не хотел.

Дата добавления: 2015-06-04