Том VII 36 страница

Михаил Васильевич — младший сын Василия Яковлевича и Екатерины Михайловны Чихачевых, родился он 8 апреля 1806 г.; у него было два брата: Дмитрий (р. 1794) и Александр (р. 1801), и две сестры: Екатерина (р. 1789) и Ольга (р. 1797), в замужестве Кутузова.

Все три сына Чихачевы были определены в военную службу. Младший, Михаил Васильевич, был привезен отцом в Петер­бург, как и Дмитрий Александрович Брянчанинов, в 1822 г. Он хорошо сдал приемный экзамен в Главное Инженерное учили­ще и тоже был зачислен пансионером Великого Князя Николая Павловича.

Впервые встретившись в Инженерном училище, молодые люди вскоре подружились. Несходство их характеров: Дмитрий Александрович был серьезен, задумчив, сосредоточен в самом себе, а Михаил Васильевич несколько рассеян, говорун, весель­чак, привыкший дома «к баловству и болтовне», — не мешало их искренней дружбе, но с самого начала определило их отноше­ния. Михаил Васильевич предался Дмитрию Александровичу, как сын отцу, как младший старшему. А Дмитрий Александро­вич привязался к нему, как к младшему любимому брату, кото­рый на протяжении всей его жизни оставался, может быть, са­мым близким ему человеком.

Этот период их жизни, время учебы в училище и несколько последующих лет, воспроизведен в «Жизнеописании святителя Игнатия» на основании «Записок» М. В. Чихачева; писал их Чихачев уже на склоне лет, «понуждаемый любовью его знаю­щих, как можно было припомнить, что было с ним[313] от юности до времени пострижения его», излагая «повесть своего обраще­ния ко всемогущему покаянию». При этом, описывая тот или иной эпизод, он иногда добавлял: «если вспомнить». Но судя по подробностям, которые содержатся в «Записках», память его крепко удерживала события тех лет.

К сожалению, «Записки» М. В. Чихачева отдельно не публи­ковались и ныне утрачены, но в отрывках использовались раз­ными авторами. По возможности, постараемся восстановить их по этим отрывкам, так как они чрезвычайно важны и для харак­теристики самого Михаила Васильевича и для более полного описания отдельных эпизодов жизни и деятельности святителя Игнатия, свидетелем, а часто и непосредственным участником которых Михаил Васильевич был.

Вообще, по продолжительности времени, когда они были вме­сте, по характеру их взаимоотношений и взаимной довереннос­ти можно определенно сказать, что М. В. Чихачев на протяже­нии долгих, трудных лет был самым близким человеком для свя­тителя Игнатия. Ближе даже, чем его брат, Петр Александрович Брянчанинов, который во все время настоятельства святителя Игнатия в Сергиевой пустыни проходил военную службу вдали от Петербурга, с братом встречался не часто и о его обстоятель­ствах знал мало. (Близко они сошлись после 1857 г., когда ар­химандрит Игнатий был назначен Епископом Кавказским и Чер­номорским с кафедрой в Ставрополе, где Петр Александрович сначала был вице-губернатором, с 1 августа 1859 г. — губернато­ром; и затем, когда он получил отставку и переехал к брату в Ни­коло-Бабаевский монастырь.)

Нет сомнения, что Михаил Васильевич воспитывался в ре­лигиозной семье и набожное настроение было привито ему с дет­ства. Тем не менее о вере он имел «весьма темное понятие» и, может быть, не решился бы на столь крутой поворот в своем жизненном пути, если бы не встретился с Дмитрием Александ­ровичем. Вот как он сам описывает влияние на него его товари­ща: «В одну субботу слышу приглашение от товарища своего идти к священнику. «Зачем?» — «Да обычай у меня исповедать­ся, а в воскресенье приобщаться Святым Христовым Тайнам. Смотри и ты не отставай». Бедная моя головушка пришла тогда в изумление и великое смятение. Страх и ужас: что и как, не готов, не могу! — «Не твое дело, а духовника», — отвечает храб­ро товарищ и любовию своею влечет за собою.

Раз сделано, а на другую субботу опять то же приглашение. Хотя это делалось, по-видимому, легко, но внутренний мой со­став весь потрясался. Юность и здоровье, и все внешние обстоя­тельства, и вся обстановка, да к тому же и внутреннее сильное восстание страстей и привычек, разъяренных противодействи­ем им, страшно волновали душу, и могла ли бы она своею немощию устоять, если 6 не была невидимая сила, свыше поддержи­вавшая ее? И при всем этом, не будь у меня такого друга, кото­рый и благоразумием своим меня вразумлял, и душу свою за меня всегда полагал, и вместе со мною всякое горе разделял, не уцелел бы я на этом поприще — поприще мученичества добро­вольного и исповедничества».

Молодые люди начали ходить к инокам Валаамского подво­рья для исповеди и Святого Причащения. «Один из них, — пишет Чихачев, — отец Серафим сказал им однажды: «Здесь вы не удов­летворите души вашей, а, если угодно, есть в Невском монастыре ученики отца Леонида, старца опытного и получившего образо­вание монашеское от учеников старца Паисия Молдавского, они вам лучше укажут путь и со старцем своим могут познакомить». Последовав этому совету, Дмитрий Александрович и Михаил Васильевич стали ходить в Невскую Лавру и познакомились там с иеромонахом Аароном и монахами Харитоном и Иоанникием.

По рассказу Чихачева, жизнь их в это время протекала следу­ющим образом: от семи до часу дня они проводили в училище, в классах. Возвратившись к себе и скромно отобедав, отправля­лись к вечерне в Лавру, где, по окончании богослужения, захо­дили в кому-нибудь из учеников отца Леонида для беседы. Но из трех знакомых им иеромонахов в монастыре остался скоро один отец Иоанникий, а два других, по назначению начальства, перешли в другие монастыри. С отцом Иоанникием и Лаврским духовником отцом Афанасием молодые люди совещались о всем, что касалось внутреннего монашеского делания, им они исповедывали свои помыслы, не скрывая ничего, учились у них «охра­нять себя от страстей, от помыслов, от поползновений». Зани­мались прилежно чтением книг «святых Отцов: Дмитрия Рос­товского, Иоанна Златоустого, Добротолюбия, Лествицы и других», почерпая у них образ мыслей, разум духовный и спосо­бы ко спасению души.

Скоро представился случай познакомиться и со знаменитым старцем отцом Леонидом, который прибыл в Петербург по сво­им делам и остановился в Невской Лавре. После первой же бе­седы с ним Дмитрий Александрович говорил Чихачеву: «Серд­це вырвал у меня отец Леонид; теперь решено: прошусь в от­ставку от службы и последую старцу, ему предамся всею душою и буду искать единственно спасения души в уединении».

Однако по окончании училища Дмитрий Александрович вме­сто отставки, о которой он просил, был направлен в Динабургскую крепость. Вскоре, однако, начальство убедилось, что состоя­ние здоровья не позволяет ему продолжать службу. Получив в ноябре 1827 г. «вожделенную» отставку, он отправился к отцу Леониду в Александро-Свирский монастырь. По пути он заехал в Петербург, где в это время находился Чихачев. «Вот я уже еду, — сказал он ему, — а как думаешь ты устроить свою дальнейшую жизнь? Не раздумал ли ты еще последовать за мною?» Чихачев, которому всегда казалось, что он, хотя и желал всем сердцем во всем подражать непорочной жизни своего товарища, но «далеко, далеко отставал от него и по слабости и по лености, и по вкоре­нившимся с детства порокам, от которых при всех усилиях не мог отстать», чистосердечно отвечал, что, не полагаясь на свои силы, он последует за своим другом только в том случае, если этот пос­ледний обещает никогда не оставлять его без своей помощи. «По­давай же в отставку, — воскликнул, услышавши это, товарищ — а о неоставлении с моей стороны само собою разумеется».

Однако Михаил Васильевич тоже вместо отставки был ко­мандирован в Бобруйскую крепость. Здесь он вторично подал прошение об отставке, и на этот раз оно было удовлетворено. 11 но­ября 1829 г. он прибыл в Площанскую пустынь Орловской епар­хии, куда к этому времени переместился отец Леонид со своими учениками.

Дмитрий Александрович с радостью встретил своего друга. К этому времени он уже преуспел в подвигах духовных и мог быть для своего товарища добрым наставником в первых шагах его иноческой жизни. Особенно утвердился он в правильности выбранного ими пути после происшедшего с ним здесь случая, описанного Чихачевым: «В одно утро, разбудив товарища свое­го Чихачева, послал его в церковь к утрени; сам же остался в келье, ибо по болезни не мог в то время даже в церковь ходить. Возвратившись от утрени, Чихачев застал его бодрым, веселым, и не следа болезни в нем не было заметно. «Что с тобой необычное сделалось?» — спросил Чихачев. «Милость Божия великая», — сказал он и поведал бывшее ему видение, не во сне, а в тонкой дремоте: виделся ему светлый крест во весь его рост и надпись на кресте таинственная и ему непонятная. Над крестом виде­лись ветви и длани Христа Спасителя, при кресте благоговейно стояли он и товарищ его Чихачев. И был от креста Голос к нему: «Знаешь ли, что значат слова, написанные на кресте?» — «Нет, Господи, не знаю», — отвечал он. «Они значат искреннее отрече­ние от мира и всего земного, — продолжал невидимый Голос, — а знаешь ли, почему ветви и длани Христа Спасителя наклонены на сторону ту, где стоит твой товарищ?» — «И этого не знаю, Гос­поди!» — отвечал он. Тогда Голос ясно и значительно произнес: «Это значит, что он должен участвовать в твоих страданиях»».

На этом видение прекратилось, оставив в душе видевшего его глубокий мир, благодатное утешение и обильное умиление ду­ховное, невыразимое словами. По замечанию Чихачева, с тех пор товарищ его получил особую духовную силу разума, удобно по­стигал и разрешал трудные вопросы и недоумения духовные и являл в себе многие свойства благодатные, нередко приводив­шие Чихачева к благоговейному удивлению.

Недавно прибывший в Площанскую пустынь Михаил Васи­льевич не сразу заметил, что товарищ его не вполне удовлетво­рен руководством отца Леонида; о себе же он писал: «Нередко случалось, придешь к отцу Леониду и передашь ему все свои беды, а он какими-нибудь простыми словами и благословения­ми до того облегчит сердечную скорбь и обновит унылый пух., что пойдешь от него совсем обновленный, как бы переродивший­ся новый человек, и примешься опять с усердием и удовольстви­ем за внутренний подвиг очищения сердца от страстей». Дмит­рий же Александрович страдал от многолюдства около отца Ле­онида, от празднословия в его приемной, от неумения старца разрешать его недоумения. Он просил старца благословить его жить отдельно, а тот, не сразу, но все же разрешил ему и Чихачеву жить отдельно, избегая многолюдных собраний.

Всего несколько месяцев прожили молодые подвижники в благодатном уединении в Площанской пустыни. В апреле 1829 г. отец Леонид вынужден был покинуть ее. Вслед за ним и Брянчанинову с Чихачевым было предписано оставить пустынь. При­шлось друзьям самим искать себе приют. Они побывали в Белобережной пустыни, но не смогли там остаться. Тогда они при­были в Оптину Пустынь, куда перешел отец Леонид. Но и здесь настоятель ее, отец Моисей, колебался принять молодых дво­рян, предполагая, что им невмоготу будет соблюдать монастыр­ские правила. Старшая братия, однако, уговорила его, и он раз­решил им остаться.

Вскоре, рассказывает Чихачев, для них настали тяжкие и мно­готрудные дни: противники старчества относились неблагоск­лонно к ним, как ученикам отца Леонида, к тому же грубая монастырская пиша, приправленная плохим постным маслом, весь­ма вредила и без того плохому здоровью Дмитрия Александро­вича. Видя, что другой пищи взять негде, друзья придумали у себя в келье варить похлебку без масла и, с большими затрудне­ниями выпрашивая круп, картофелю и кастрюльку и употреб­ляя вместо ножа топор, сами готовили себе более легкую и снос­ную пищу. Однако условия жизни привели к тому, что оба они тяжело заболели. Спасло их то, что некоторые изменения обсто­ятельств в семье Дмитрия Александровича[314] сделали возможным его возвращение под родительский кров в село Покровское, куда пригласили и больного Чихачева. По дороге в Покровское они приложились к мощам в Троице-Сергиевой Лавре и к мощам Димитрия Ростовского в Яковлевском монастыре. В Покровс­ком, на первых порах, их встретили очень радушно: родители Дмитрия Александровича надеялись, что после перенесенных испытаний он откажется от своего намерения стать монахом. Чихачев вспоминал, что «его лечили, окружили всеми удобства­ми, при которых молодой человек быстро стал поправляться и сохранил навсегда к Александру Семеновичу и всей семье его живейшее чувство признательности».

Недолго, однако, могла продолжаться эта безмятежная жизнь. Мир снова начал настойчиво предъявлять свои требования, и молодые люди опять начали помышлять о том, как бы им поме­ститься на жительство в монастырь. В феврале 1830 г. в начале Великого поста они отправились в Кирилло-Новоезерский мо­настырь Новгородской губернии, в 30 километрах от города Белозерска. Здесь из-за сырого климата Дмитрий Александрович снова заболел, и в июне 1830 г. родители прислали за ним эки­паж и его перевезли в Вологду.

Михаил Васильевич оставался еще некоторое время в монас­тыре и познакомился с прибывшим "туда двадцатилетним юно­шей из купеческого звания, Петром Дмитриевичем Мясниковым, будущим Угрешским архимандритом отцом Пименом. В поздней­ших своих «Воспоминаниях» архимандрит Пимен писал: «Из младшей братии я застал в монастыре [Новоезерском] между про­чими: Комаровского Александра Федоровича, Чихачева Михаи­ла Васильевича и Яковлева Павла Петровича... Чихачев Михаил Васильевич, из весьма древнего и известного дворянского рода, был лет 22-х, роста весьма высокого, видный и красивый юноша, говорил очень скоро и пел октавою. Волосы имел черные и в молодых летах уже чрезвычайно скудные. Он был весьма добр, об­ходителен, простосердечен и ко всему временному и мирскому совершенно беспристрастен и равнодушен. Послушание он имел клиросное пение, а когда ему приходилось читать сутки, то, так как он был весьма близорук и читать на обыкновенном налое не мог, по благорасположению к нему настоятеля, для него был сде­лан превысокий налой, соответственный его высокому росту. За свой добрый характер он был всеми весьма любим. Единствен­ный его недостаток, впрочем, не от него зависящий и происхо­дящий от природных способностей, это слабость характера и не­имение собственного мнения и своего суждения...» Это свойство характера Михаила Васильевича понуждало Дмитрия Алексан­дровича постоянно беспокоиться о своем товарище: «Батюшка мой! — писал он П. П. Яковлеву 27 апреля 1830 г. — Поставь своею милостию — уведомь, если случиться что особенное с Михаилом Васильевичем, его отъезд и проч.».

Через некоторое время Михаил Васильевич также оставил Новоезерский монастырь и пешком отправился в родные места в Псковскую губернию.

Между тем произошли известные события: оправившись от недуга, Дмитрии Александрович Брянчанинов, по благослове­нию Преосвященного Стефана, епископа Вологодского, помес­тился сначала в Семигородной пустыне Вологодской губернии, затем в Глушицком Дионисиевом монастыре, и, наконец, 28 июня 1831 г. Преосвященный Стефан самолично постриг его в ман­тию с именем Игнатия; 5 июля он был рукоположен в иеродиа­кона, 20 июля — в иеромонаха, а 6 января 1832 г. был назначен строителем Лопотова Пелыпемского монастыря.

Михаил Васильевич, отправившись на родину, прибыл в Свя­то-Благовещенскую Никандрову пустынь, где и остался погос­тить. «Чин богослужения и напевы (киевские), неслыханные до сих пор Чихачевым, одаренным от природы великими музыкаль­ными способностями и чудным голосом-басом, произвели на него необычайное впечатление, и он с рвением стал учиться та­ким напевам, ходя на клирос петь вместе с другими монахами Никандровой пустыни. [Впоследствии Чихачев вводил такие напевы в те обители, в которых находился; особенно много сде­лано им в Троице-Сергиевой пустыни.] Родители прислали за ним престарелую тетку, и она уговорила его ехать домой. Родители уговаривали его поступить на светскую службу. Тяжела была его внутренняя борьба, так как «сталкивалась сама любовь с любовию же...». «Ради Христа надел и ношу это платье, зачем же для угождения миру и родным сниму его?» Так, не зная, на что решиться, провел он около года, то живя у родителей, то в Никандровой пустыни, настоятелю которой очень хотелось по­стричь его и сделать иеродиаконом».

Следует отметить, что родители Михаила Васильевича так­же не были в восторге от решения их сына уйти в монастырь, также отговаривали его, ссорились с ним, но все-таки не про­явили такой непреклонности, как родители Дмитрия Александ­ровича. Об этом можно судить по тому, что они выделили ему его часть наследства и позволили распорядиться ею по его ус­мотрению. Дмитрий Александрович от своих родителей не по­лучил ничего.

Итак, примирившись с родителями, уладив семейные обстоя­тельства, навестив любимую сестру Ольгу Васильевну, прибыл Михаил Васильевич к своему другу в Лопотов монастырь. Отец Игнатий ждал его: начав обустраивать монастырь, доставшийся ему в полуразрушенном состоянии, «где не было где голову при­клонить», он отстроил для настоятельских покоев небольшой до­мик, в котором предусмотрел помещение и для Чихачева. «Уви­давшись с товарищем в его монастыре, — пишет Чихачев, — хоть и обрадовался, но не так, как предполагал, чему сперва удивился, но впоследствии очень сделалось понятно, что прежде мы только друг друга знали, а теперь у него попечение о целом общежитии было, следовательно, силы сердечной любви распространялись не на одного меня, а на всех чад его».

В Лопотове Михаил Васильевич был облечен другом своим в рясофор, «радуясь и благодаря всей душой Господа за то, что Он сподобил его хотя и малого, но ангельского образа». Он сделал­ся деятельным помощником Строителя по благоустройству и обновлению монастыря, и главное, составил там отличный хор.

В «Записках» Михаила Васильевича имеется рассказ, свиде­тельствующий о том, как нелегко было строителю Игнатию вод­ворить нравственный порядок в Лопотовом монастыре: в оби­тель часто приходил тамошний поселянин Карп, любивший со­ветоваться с настоятелем Игнатием о своей духовной жизни. Однажды этому простому человеку было такое видение: видел он, что братия, бывшая в Лопотовом монастыре до прибытия сюда Игнатия, купается в реке и с воплями жалуется стоящему тут же на берегу преподобному Григорию, основателю обители, на нового настоятеля Игнатия, который их притесняет: не велит ходить в церковь с заплетенной косой, запрещает на клиросе нюхать табак, не велит носить красных кушаков, не позволяет ходить в деревню, как бывало прежде, и т. п. Преподобный Гри­горий, слыша эти жалобы, обращается к Карпу и говорит: «Могу ли их послушать? Настоятель делает, как надо и, если пребудет в заповедях Божиих до конца, причтен будет с нами».

Этот же Карп имел другое видение: ему было открыто, что отцу Игнатию дается церковь Святой Троицы близ Петербурга, где братия, как бы возбужденная от сна, удивляется прибытию его сюда; он ясно видел даже какой в церкви иконостас. Тогда отец Игнатий ничего еще не помышлял о Сергиевой пустыни, а думал, что ему удастся переселиться куда-нибудь в Псковскую губернию, почему и спросили Карпа, рассказавшего о своем ви­дении, как он думает, будет ли верст четыреста от Петербурга до той церкви, в которой он видел Игнатия. Но он отвечал, что эта церковь гораздо ближе. Все остались в недоумении, и только тогда, когда прибыли в Сергиеву пустынь и в церкви увидели иконостас, как описывал Карп, вспомнили его видение, которое, таким образом, вполне оправдалось.

Через некоторое время семейные обстоятельства, а именно свадьба сестры, вызвали Чихачева снова на родину, на этот раз не надолго. По дороге он заехал в Новгородский Юрьев монас­тырь, где представился знаменитому архимандриту Фотию и познакомился с его духовной дочерью графиней Анной Алексе­евной Орловой-Чесменской.

Графиня Анна Алексеевна Орлова-Чесменская (1785-1848) «представляет разительный пример благочестия и добродетели». Дочь героя Чесмы, графа А. Г. Орлова, в семилетнем возрасте по­жалованная во фрейлины, в 23 года оставшаяся сиротой и унас­ледовавшая от родителей огромное имение, стоившее до 40 мил­лионов рублей ассигнациями и приносившее ежегодно до мил­лиона рублей, она отказалась «от светских благ, от мирских наслаждений» и посвятила себя уединенной жизни. Найдя себе духовного руководителя в лице настоятеля Юрьевского монас­тыря отца Фотия, она поселилась поблизости этой обители и не­прерывно ей благотворила. Благодаря ее пожертвованиям и да­рам, архимандрит Фотий обновил с необыкновенным великоле­пием старинный храм святого Георгия и другие церкви монастыря, а также имел возможность построить ряд новых строений. Более 25 лет прожила Анна Алексеевна при Юрьевском монастыре, но постоянно благотворила и другим обителям, «посвятив Богу и свое богатство, и свою душу и тело, но выполняя и свои обязанно­сти, связанные с высоким положением». Благотворить она пред­почитала тайно. Также тайно приняла постриг с именем Агния.

Графиня Анна Алексеевна уже давно хотела познакомиться с молодыми подвижниками. «Она очень обласкала Чихачева, по­жертвовала несколько книг для Лопотова монастыря и 800 руб­лей денег и отправила его на свой счет в Вологду». С тех пор дру­зья пользовались особым расположением графини до самой ее кончины. Старанием отца Игнатия, на пособие графини в Л о по­товом монастыре были построены два деревянных братских кор­пуса, обновлена церковь. Пополнена ризница, куплена пара ло­шадей. «Спорки были деньги графини», — заключает Чихачев.

Вредный климат, однако, вновь начал оказывать свое воздей­ствие на организм отца Игнатия. Чихачев пишет: в Лопотовом монастыре Игнатий постоянно и сильно хворал. Болотистая местность, неимоверное количество насекомых. Обилие монас­тырских нужд, отсутствие средств для их удовлетворения, не­вольное, по требованию жизни, перенесение центра тяжести с духовного подвига на суетное житейское, хотя и для Божьего дела, — тяготили душу Игнатия. «Тело его тоже крайне изнемо­гало». Чихачев томился всей душой, видя друга и духовного наставника своего лежащим на одре болезни. Наконец, он решил­ся предложить ему переместиться в один из монастырей Псков­ской епархии и отправился хлопотать об этом.

К моменту его прибытия в Петербург деньги, которые он смог взять на дорогу, были все израсходованы. Не имея, где остано­виться, это было, по его словам, перст Божий, ведущий его и показывающий, куда ему надлежало идти, — к графине Орло­вой. Узнав о его критическом положении, графиня не только поместила его в своем доме и снабдила всем необходимым, но и взялась хлопотать об его деле. Она обратилась, прежде всего, к Псковскому архиерею, но тот отказал. Не нашел места в своей епархии и Митрополит Санкт-Петербургский Серафим. Чихачев хотел уже возвращаться, но графиня посоветовала ему обра­титься к Московскому Митрополиту Филарету, который нахо­дился как раз в Петербурге. Высокопреосвященный Митропо­лит принял Чихачева ласково, расспросил обо всем, сказал, что уже слышал о деятельности игумена Игнатия и сам предложил перевести его в Николаевский Угрешский монастырь. И на дру­гой день послал в Вологду к епископу Стефану указ о переме­щении игумена Игнатия, который должен немедленно явиться к новому месту службы.

Однако, хотя назначение это состоялось, игумен Игнатий не попал в Угрешский монастырь, а был вызван, по Высочайшему повелению, в Петербург, возведен в сан архимандрита и назна­чен настоятелем в Троице-Сергиеву пустынь под Петербургом. 5 января 1834 г. оба друга прибыли в обитель, где один из них проведет почти 24 года, а другой останется до конца своих дней.

Предстояла огромная работа по возрождению Пустыни. По свидетельству Чихачева, в Сергиевой пустыни настоятельский корпус топлен никогда не бывал, и потому настоятелю приго­товлено было помещение в инвалидном доме графа Зубова, в двух комнатах, куда на зиму и поместился сам он и приехавшие с ним пять человек братии, в том числе Михаил Чихачев и по­слушник, впоследствии преемник, Иван Васильевич, в монаше­стве Игнатий (Малышев). Первым предметом попечения насто­ятеля была Сергиевская церковь, требовавшая непременного возобновления, кроме стен, затем корпус настоятельский. А для соединения их нужно было вновь устроить трапезу. В этих ра­ботах настоятелю и его другу очень помогала их специальность инженеров. Также, говорит Чихачев, «помогало деятельности настоятеля его умение выбирать людей и его знание сердца человеческого, которым он умел привязывать людей к делу, им доверяемому. Он искал развить в человеке преданность поруча­емому ему делу и поощрял ее одобрениями и даже наградами и повышениями. Окружая себя людьми со способностями и сила­ми, он быстро достигал своих целей и приводил намерения свои в точное исполнение».

Михаил Васильевич был первым из таких людей. Он пожер­твовал в обитель все свое наследственное состояние 40 000 руб­лей, которые позволили архимандриту Игнатию осуществить задуманные им работы по введению рационального сельского хозяйства для обеспечения нужд монастыря. В необходимых случаях, которые на первых порах в Сергиевой пустыни возни­кали нередко, он мог, по словам Архимандрита, «и посбирать», чему весьма способствовали его связи, а также добрые качества, привлекавшие к нему людей. Так, он по-прежнему пользовался благоволением графини А. А. Орловой-Чесменской, которая много помогала Пустыни. Ее жертвы на пользу обители учету не поддаются: она любила благотворить тайно. «Передавалось все, — говорит Чихачев, — чрез мои руки без счета, а я не почи­тал нужным считать, но предоставлял все настоятелю и Богу, воздающему всем и каждому из нас обильно благами».

При всем том Михаил Васильевич был очень талантлив. Он обладал редким по красоте голосом — басом-октавою, и его церковно-музыкальным познаниям обязана Пустынь своим вели­чественно-художественным исполнением духовных песнопений. О том, как современники восхищались красотой и звучностью его голоса рассказывает, в частности, Н. С. Лесков в своей по­луфантастической повести «Инженеры-бессребреники»:

«Чихачев не достиг таких высоких иерархических степеней и к ним не стремился. Ему во всю жизнь нравилось тихое, неза­метное положение, и он продолжал тушеваться как при друге своем Брянчанинове, так и после. Превосходный музыкант, пе­вец и чтец, он занимался хором и чтецами и был известен только в этой области. Вел он себя как настоящий инок, никогда, впро­чем, не утрачивая отпечатка хорошего общества и хорошего тона, даже под схимою. Схиму носил с редким достоинством, устра­няя от себя всякое покушение разглашать что-либо о каких бы то ни было его особливых дарах...

Музыкальные и вокальные способности и познания Чихачева до некоторой степени характеризуются следующим за досто­верное сообщаемым случаем: одна из его родственниц, Мария Павловна Фермор, была замужем за петербургским генерал-гу­бернатором Кавелиным. Чихачев нередко навещал ее. Однаж­ды, когда он сидел у Кавелиной, к ней приехал с прощальным визитом известный Рубини. Кавелина, знакомя встретившихся гостей, сказала Рубини, что Чихачев — ее дядя и что он, хотя и монах, но прекрасно знает музыку и обладает превосходным го­лосом... Я думаю (воскликнул Рубини), вы не запретите мне спеть при вашем дяде.

— Я буду в восторге.

— А вы ничего против этого не имеете? — обратился, живо вставая с места, Рубини к самому Чихачеву.

— Я оченьрад слышать знаменитого Рубини.

— В таком случае Рубини поет с двойною целью, чтобы дос­тавить удовольствие хозяйке дома и своему собрату, а в то же время, чтобы сделать неудовольствие грубым людям, не пони­мающим, что музыка есть высокое искусство.

Мария Павловна Кавелина открыла рояль и села аккомпани­ровать, а Рубини стал и пропел для Чихачева несколько лучших своих арий.

Чихачев слушал с глубочайшим вниманием, и, когда пение было окончено, он сказал:

— Громкая слава ваша нимало не преувеличивает достоинств
вашего голоса и уменья, Вы поете превосходно.

Так скромно и достойно выраженная похвала Чихачева чрез­вычайно понравилась Рубини...

— Я рад, что мое пение вам нравится, но я хотел бы иметь
понятие о вашем пении.

Чихачев сейчас же молча встал, сам сел за фортепиано и, сам себе аккомпанируя, пропел что-то из какого-то духовного кон­церта.

Рубини пришел в восхищение и сказал, что он в жизнь свою не встречал такой удивительной октавы и жалеет, что лучшие композиторы не знают о существовании этого голоса.

— К чему же бы это послужило? — произнес Чихачев.

— Для вашего голоса могли быть написаны вдохновенные партии, и ваша слава, вероятно, была бы громче моей.

Чихачев молчал и, сидя боком к клавиатуре, тихо перебирал клавиши.

Рубини встал и начал прощаться с Кавелиной и с ее гостем.

Подав руку Чихачеву, он еще раз сильно сжал его руку, по­смотрел ему в глаза и воскликнул с восторгом:

— Ах, какой голос! Какой голос пропадает безвестно!

— Он не пропадает: я им пою Богу моему дондеже есмь, — проговорил Чихачев по-русски».

Основательно изучивший столповое пение, Михаил Василь­евич не только сам пел на клиросе, но и помог архимандриту Игнатию создать в Сергиевой пустыни великолепный, «лучший» церковный хор того времени, который даже привлекался в осо­бо торжественных случаях к выступлениям вместе с Придвор­ной певческой капеллой.

Но самым главным, что характеризовало душевные качества и архимандрита Игнатия и Михаила Чихачева, было то, что, несмот­ря на разницу положений, они сохранили все ту же искреннюю дружбу, которая связывала их в юношеские годы. Как и прежде, архимандрит Игнатий поверял откровенно другу свои сокровен­ные думы, печали, скорби, которых было предостаточно в годы служения его в Сергиевой пустыни, и всегда встречал в нем пол­ное и отрадное себе сочувствие. «Управление Игнатиево, — пи­сал Чихачев, — казалось небывалою новостию. Братия из старых, привыкшие к своим обычаям, принуждены были понуждаться на новый порядок, как делали вновь вступившие; чин церковной службы тоже вводился. Иной напев, иное стояние, поклонение по положению, клиросное пристойное пребывание и прочее, одеж­да, трапеза и вся жизнь как бы вновь созидалась, потому что и мудрование, то есть образ мыслей и взгляд на вещи был иной от обыкновенного, к тому же и письменная часть и хозяйственная устраивалась вновь. Тогда — это схоже было на одну семью, уп­равляемую одним отцом, который зорко наблюдал и за исполните­лями и за исполнением. Вся ответственность лежала на отце, то есть на настоятеле. Неудобность места к жительству монашес­кому, молодость и представительность многих из нас, неблагоприятство многих из сильных особ, зависть и клевета недоброжелающих и в некоторых случаях притеснения самих начальству­ющих высоких особ, да и свои собственные немощи, недостатки и малоопытность, все это вместе разве не доставляло забот са­мой главе — отцу? Но делать было нечего, убежать было нельзя, надо нести и помощи просить свыше, что и на самом деле было. С Божиею помощью все было вынесено — и сносное, и кажущееся по-человечески несносным. Но настоятелю это стоило многих тяжких болезней и скорбей душевных, которые и от меня даже были скрыты. Самые действия его были непонятны многим, что­бы не сказать всем, тем более мне, простаку. В нем вмещалось много и одно другому не мешало, то есть и глубокое знание писа­ний святых отцов с монашеским деятельным опытом, и внешний навык и способность обращения со всякого рода людьми, тонкое постижение нравов человеческих со всеми их причудными немо­щами. Различение благонамеренности от зловредной ухищрен­ной гибкости и все проказничьи крючки умел он проникать, иног­да и воспользоваться ими для пользы братии и обители».

Дата добавления: 2015-06-04