О UJ1V MdCIi 2 страница

Конкретизируя эту мысль, Гивон постулирует «шкалу связанности»: он отмечает, что матричные глаголы со значением манипуляции или ус-

пешного завершения действия грамматически теснее связаны со своими сентенциальными актантами, чем глаголы со значением восприятия, ин­теллектуальной деятельности или речи. Самый тесный способ связи -слияние матричного и сентенциального глаголов, «ко-лексикализация» (She let go of the knife 'Она выпустила нож'), менее тесный - употребление синтаксически самостоятельных неоформленных основ (She made him shave 'Она заставила его побриться'), еще менее тесный — употребление инфинитивной конструкции (She told him to leave 'Она велела ему уйти'); далее следуют придаточные в косвенных модальностях (She suggested that he shoud leave 'Она предложила, чтобы он ушел'); далее - косвенная ци­тата (She said that he might leave later 'Она сказала, что он может уйти поз­же') и, наконец, прямая цитата (She said «He might leave later» 'Она сказа­ла: «Он может уйти позже»'). С увеличением связанности усиливаются импликативные связи между пропозициями (из того, что кого-то застави­ли побриться, следует, что он побрился и т. д.), с уменьшением — умень­шается контроль и ослабляется условие одновременности действий. Есть и коррелирующая «иерархия референциального слияния»: кореферент-ность подлежащих > любая кореферентность > никакой кореферентности. По мере увеличения связанности ослабляется и семантическая, и грамма­тическая независимость элементов сентенциального актанта.

Установленная Т. Гивоном «иерархия связанности», безусловно, от­ражает реальные соотношения между семантической и синтаксической слитностью конструкций с сентенциальными актантами. Однако, как вся­кое исследование, ограничивающееся очевидными и легко доступными наблюдению фактами, оно пренебрегает «мелочами», например, никак не отвечает на вопрос, почему каузативные глаголы добиться, выхлопотать, провалить (напр., роль, экзамен) не присоединяют инфинитива в отличие от речевых глаголов звать или приглашать; почему «успешное завершение действия», обозначаемое глаголами поймать (на краже), обыграть (в кар­ты), поднять (на восстание), разозлить (до бешенства), дождаться (приез­да), не исключает независимого контроля агенса предикатного актанта над некоторым фрагментом обозначаемой ситуации и т. д.

Еще более известная идея Гивона заключается в том, что явления, активизированные в сознании говорящих или более легко доступные для их восприятия, выражаются ре­дуцированно, т. е. меньшим количеством языкового матери­ала, чем явления неактивизированные или трудно доступ­ные. Например, при первом упоминании некоторого лица или предмета он нуждается в интродукции с помощью пол­ной ИГ. При последующих упоминаниях он может обозна­чаться более скупо, например, местоимением.

Чем более ожидаем или предсказуем данный референт, тем меньше усилий требуется для совершения с ним мысли­тельных операций, и соответственно менее выраженным фо-

нетически и менее расчлененным со структурной точки зре­ния является средство его выражения. Гивон предложил шкалу средств выражения референта:

(24) полная ИГ (мальчик) > анафорическое самостоя­тельное местоимение (он) > местоименная клитика (франц. 1е 'его') > нулевое анафорическое местоимение

Шкала (24) соответствуют степени активации референта и соответственно той мере усилий, которая требуется для его «обработки». «Чем более предсказуемым или доступным яв­ляется референт, тем меньше фонологического материала ис­пользуется для того, чтобы его кодировать» [Givon 1988: 249].

Эти и другие подобные им идеи Гивона никак нельзя признать парадоксальными. Стало бы поистине сенсацией, если бы факты какого бы то ни было языка вступили в яв­ное и наглядное противоречие с упомянутыми принципами. Тем не менее, разумеется, и такие выводы нуждаются в эм­пирической проверке, и Гивон, будучи квалифицированным типологом, проводит ее на очень широком материале, при­чем контраст между плоскостью идей и «экзотичностью» языковых иллюстраций составляет яркую отличительную черту его стиля.

Наконец, недостатком функционализма является, как это ни странно, отсутствие должного внимания к проблеме функций языка. Среди функционалистов считается само со­бой разумеющимся, что: 1) функции языка более или менее известны, 2) главная из них — коммуникативная (передача информации) и 3) структура языка определяется в первую очередь его главной функцией. Между тем ни одно из трех допущений не является ни очевидным, ни доказанным. Здесь скрыто множество проблем, к решению которых нау­ка о языке по-настоящему еще и не приступила.

Обсуждая проблему функциональной немотивированности согласо­вания, М. Барлоу и Ч. Фергюсон замечают, что «все функционалистские объяснения оперируют понятием референциальной эффективности язы­ка; как кажется, никто не рассматривал игровое, поэтическое и эстетиче­ское использование языка, которое, возможно, имеет существенное зна­чение для его эволюции и усвоения, так же как может вносить вклад в творческую, системообразующую сторону языка. Быть может, стоит ис­следовать возможность того, что согласование сохраняется и даже распро­страняется в силу действия факторов того же типа, что определяют кон-венционализацию и сохранение рифмованных пар слов, прозаических рифм, регулярных повторов и т. п.» [Barlow, Ferguson 1988: 17—18].

В перспективе теория функционализма должна будет включить в рассмотрение несколько различных функций, причем их набор у разных компонентов языка, вероятно, не окажется одинаковым. Иначе теория, ориентированная на одну лишь функцию эффективной коммуникации, в конце концов окажется чем-то вроде «модели ограниченных по­требностей, говоря конкретно — только одной потребности» профессора Выбегалло из повести братьев Стругацких «По­недельник начинается в субботу».

Кроме того, функция, в которой язык используется ча­ще всего, не обязательно есть та, которая определяет его структуру. Вновь процитируем тех же авторов: «Я бы сказал так. Есть объекты, которым мы нашли применение. Мы ис­пользуем их, хотя... в подавляющем большинстве случаев мы забиваем микроскопами гвозди... Как вы их называете, эти черные красивые шарики, которые идут на украшения?... Вот-вот, «черные брызги»... Если пустить луч света в такой шарик, то свет выйдет из него с задержкой, причем эта за­держка зависит от веса шарика, от размера, еще от некото­рых параметров... Есть безумная идея, будто эти ваши «чер­ные брызги» — суть гигантские области пространства, обла­дающего иными свойствами, нежели наше, и принявшего такую свернутую форму под воздействием нашего простран­ства...» (А. и Б. Стругацкие, «Пикник на обочине»).

Рекомендуемая литература

Российскому читателю целесообразно начать более детальное озна­комление с функционализмом с обзора А.А. Кибрика и В.А. Плунгяна [1997]. Кроме работ, упомянутых в тексте настоящей главы, можно вос­пользоваться весьма полной библиографией современного функционализ­ма, приложенной к этому обзору.

; ь мидыш «смысл <=> текст»

Though our smoke may hide the Heavens from your eyes, It will vanish and the stars will shine again, Because, for all our power and weight and size, We are nothing more than children of your brain!

R. Kipling, The Secret of the Machines

Модель «Смысл «Текст» (МСТ), способ интегрального описания языка, предложенный в конце 1960-х годов И.А.Мельчуком и А.К. Жол­ковским, - наиболее популярное в России направление в формальной лингвистике. МСТ не является теорией в том смысле этого слова, кото­рый более принят в мировом языкознании, так как не ставит объясни­тельных задач. В основе МСТ лежит замысел создания полной функцио­нальной модели языка (п. 1). МСТ включает несколько уровней предста­вления, соединенных компонентами — системами правил, устанавливаю­щих соответствия между уровнями (п. 2). Глубинно-синтаксический уро­вень включает обобщенные лексемы, в том числе фиктивные, и неболь­шое число универсальных глубинно-синтаксических отношений (п. 3). Глубинно-синтаксический компонент устанавливает соответствие между глубинно-синтаксическим и поверхностно-синтаксическим уровнями (п. 4). Поверхностно-синтаксический компонент, используя правила-син­тагмы, устанавливает соответствие между поверхностно-синтаксическим и глубинно-морфологическим уровнями (п. 5). Синтаксические компонен­ты МСТ предназначены для целей описания, но вряд ли могут использо­ваться для решения теоретических проблем (п. 6).

В этой главе пойдет речь о наиболее популярном в Рос­сии направлении в формальной лингвистике - модели «Смысл <=> Текст» (МСТ), которая была выдвинута в конце 1960-х годов А.К. Жолковским и И.А. Мельчуком; весьма важная роль в разработке МСТ принадлежит Ю.Д. Апреся­ну и возглавляемой им Московской семантической школе. Бесспорным лидером и ведущим автором МСТ был и оста­ется И.А. Мельчук. Несмотря на то что в России МСТ час­то называют теорией, ее никак нельзя назвать теоретиче­ским направлением, если исходить из того понимания сло­ва «теория», которое утвердилось в последние десятилетия в мировой лингвистике и о котором шла речь в главе X. Как пишет сам И.А. Мельчук, «никакой особой теории в точном смысле слова у меня нет, а есть весьма простой и естествен­ный общий взгляд на язык» [Мельчук 1999: ix].

«Простым и естественным» И.А. Мельчук считает взгляд на язык как на интегральную динамическую систему, подобную живому организ­му, — систему, в которой функции всех компонентов прямо или опосредо­ванно взаимосвязанны. Такой взгляд мог приобрести популярность только в 1960-е годы, когда впервые были продемонстрированы возможности ди­намического (т. е. использующего правила-операции) многоуровневого описания, связывающего воедино фонетику, грамматику и словарь. Он не показался бы безоговорочно «простым и естественным» ни младограмма­тикам, ни приверженцам классического структурализма, ни авторам тра­диционных описаний, ни сторонникам современных модулярных теорий. Положенный в основу МСТ принцип, в соответствии с которым язык мо­делируется в виде механизма, перекодирующего значения, записанные на формальном метаязыке, в наблюдаемые предложения, казался «простым» и «естественным» в момент возникновения МСТ и американской порож­дающей семантики, т. е. в конце 1960-х гг. Однако к середине 1970-х гг., когда порождающая семантика, разгромленная лексикализмом, сошла со сцены, перспективность такого подхода была поставлена под сомнение.

МСТ занимается эмпирическими, описательными проб­лемами, и теоретические задачи для нее чужды. Точнее, авто­ры МСТ, по-видимому, не осознают различия между первы­ми и вторыми. У И.А. Мельчука нередко можно встретить блестящие идеи теоретического характера. Может быть, самая знаменитая из них — теория лексических функций, т. е. стан­дартных отношений между лексемами и фразеологически связанными с ними словами и словосочетаниями. С помо­щью компактного и, по-видимому, универсального аппарата лексических функций МСТ упорядочивает хаотические, на первый взгляд, отношения лексической сочетаемости (под­робнее см. [Мельчук 1974а: 78-109; Апресян 1974: 43-50]). Регулярная связь семантики и актантной структуры предикат­ных слов характеризуется с помощью моделей управления, которые разработаны несравненно глубже, чем, например, со­ответствующие понятия («субкатегориальные схемы» и «тема­тические решетки») в ПГ. Еще один пример — гипотеза, при­званная объяснить тот факт, что синтаксическая структура представляет собой дерево [Mel’Cuk 1988: 48]. Однако сам И.А. Мельчук ни содержательно, ни композиционно не отде­ляет объяснительные проблемы от описательных.

«Наша теоретическая база — это «генеративно-транс­формационное» учение Н. Хомского, естественным развити­ем которого и является, по нашему мнению, данная модель» [Мельчук 1974а: 17]. С одной стороны, это совершенно точ­ная характеристика — схема лингвистического описания, ко-

торая лежала в основе «стандарной теории» 1960-х годов: ба­за -» глубинная структура -^ трансформационные правила -> поверхностная структура, получила дальнейшее развитие в МСТ. ПГ, так же, как и любая теория, использует собствен­ную описательную модель, и техническое устройство ранних вариантов этой модели действительно оказало значительное влияние на МСТ (использование нескольких ненаблюдаемых уровней и нескольких компонентов, формализация правил в виде исчислений и т. п.). Наблюдается и определенная содер­жательная близость обоих подходов: на протяжении 1960-х годов в ПГ господствовала идея, что грамматические правила (трансформации) не изменяют значения, причем последнее целиком задается глубинной структурой (гипотеза Катца—По-стала [Katz, Postal 1964]). Логическое развитие этой гипотезы привело к возникновению ровесницы МСТ — порождающей семантики, которая выдвинула очень близкий взгляд на уст­ройство языка и в течение короткого времени на рубеже 1960-1970-х годов занимала главенствующие позиции в аме­риканской лингвистике (подробнее см. [Lakoff 1971; McCawley (ed.) 1976; Newmeyer 1986]); не случайно высказывалось мне­ние, что МСТ — «наиболее полное теоретическое осмысление идей порождающей семантики» [Ширяев 1997: 475].

С другой стороны, в приведенной цитате из книги И.А. Мельчука содержится явное и огромное недоразумение. Основной пафос работы Н. Хомского и его последователей, а равно и их наиболее влиятельных противников, остался авто­рам МСТ совершенно чужд. Задача МСТ — это не более чем поставленная на более высокий уровень полноты и строгости традиционная задача описания языка, а теоретические (объ­яснительные) задачи, которые уже свыше 40 лет находятся в центре внимания мировой лингвистики и являются глав­ными как для ПГ, так и для оппонирующих ей теорий, в МСТ и не принимаются, и не отвергаются, а попросту не упо­минаются, как будто их никто никогда не выдвигал. МСТ, с не­которыми оговорками, есть то самое, что Хомский, имея в ви­ду американский структурализм, называл «наукой о снятии по­казаний с измерительных приборов» [Хомский 1972 (1968): 84]. Однако сарказм Хомского оказался несколько преждевремен­ным: как показала история МСТ, эмпирическая формальная лингвистика далеко^не исчерпала своих творческих ресурсов.

Разумеется, то понимание предмета грамматической теории, которое в последние десятилетия доминирует в

США и Западной Европе и в целом разделяется как сторон­никами, так и противниками Хомского, нельзя считать единственно возможным, и авторы МСТ вправе понимать под «теорией» нечто совсем иное либо вообще отказываться от постановки теоретических задач, ограничиваясь описани­ем фактов. Сознательно отвергать сколь угодно попу­лярную методологию - путь совершенно законный. Труднее понять полное игнорирование того, что уже несколь­ко десятилетий представляет собой основную исследователь­скую повестку дня мировой лингвистики.

1. Моделирование языка

Языковая деятельность человека включает в себя от­крытую и скрытую части. Открытая часть — звучащая или письменная речь и определенные реакции людей на языко­вые выражения. Скрытая часть — деятельность тех участков мозга, которые «отвечают» за языковую способность. Когда говорят, что лингвист описывает язык, то при этом со­всем не имеют в виду непосредственное наблюдение за дея­тельностью тех нейрофизиологических механизмов, которые управляют языковой деятельностью (порождение и воспри­ятие речи). И хотя за последние десятилетия нейролингви-стика сделала большой шаг вперед, в целом можно сказать, что для лингвистов важнейшая, определяющая часть языко­вой деятельности сейчас, как и сто, и две тысячи лет назад, остается по большей части скрытой.

Есть, однако, известный способ обойти это препятст­вие. Лингвист наблюдает внешнее выражение скрытой от него языковой деятельности — соответствие определенных отрезков речи (те к с т о в) определенным значениям (см ы с -лам), и, сопоставляя первое и второе, пытается создать не­которую искусственную копию языка — того реаль­ного языка, который скрыт в нейронах головного мозга. Ис­кусственная копия может включать в себя списки слов, мор­фем, словосочетаний, какие-то правила или таблицы и т. д., она может быть даже издана в виде книги («Грамматика язы­ка X»; «Словарь языка Y»...) или реализована в виде компь­ютерной программы.

Недостаток этой копии заключается в том, что мы обычно не знаем, насколько точно она соответствует реаль-

но происходящему в скрытой части языковой деятельно­сти.

Например, если в искусственной и несовершенной копии русского языка — в напечатанной на бумаге русской грамматике - упоминается ка­тегория падежа, мы не можем до конца быть уверены в том, насколько точно эта категория соответствует «реальному» падежу, который содержит­ся в умах носителей языка. Какое-то соответствие, безусловно, имеется — иначе невозможно было бы объяснить, почему, как только в наш язык по­падает новое слово, например (1) дефолт или провайдер, мы немедленно способны произнести и понять словоформы (2) дефолта, дефолту... про­вайдером, провайдерах... и т. д. Умение носителя русского языка без малей­ших усилий перейти от (1) к (2) подразумевает, что падеж - реально суще­ствующий в языке феномен, а не только исследовательский конструкт.

Достоинство искусственной копии заключается в том, что она может являться в некотором отношении точной и практически полезной — пользуясь грамматикой и словарем, человек, не являющийся носителем русского языка, способен (хотя и в гораздо меньшей степени, чем его носитель), поро­ждать и понимать правильные русские предложения, и чем выше качество грамматики и словаря, тем меньше ошибок будет совершено при их добросовестном практическом при­менении. Такая искусственная копия называется функци­ональной моделью языка. «Функциональная модель X предмета или явления Y — это искусственно созданная си­стема, быть может, совершенно иной физической природы, нежели Y, но такая, что если ее поместить в обстановку, в которой действует Y, то она будет вести себя — во всяком случае, в интересующем нас аспекте! — достаточно похоже на Y, а в идеале — неотличимо от Y» [Мельчук 1974а: 13]. Лингвистическая модель языка должна обеспечивать пере­ход от смыслов к текстам и от текстов к смыслам в идеа­ле так же хорошо, как это делает носитель языка.

Традиционные лингвистические описания не соответ­ствуют идеальной модели в нескольких важных отношениях. Во-первых, они не эксплицитны. Это означает, что в них обнаруживаются «утверждения типа: имеет место такое-то явление, такая-то форма; такое-то значение может выра­жаться такими-то формами; такая-то форма может иметь та­кое-то значение. Из этих утверждений нельзя сделать заклю­чение, когда имеет место такая-то форма, а когда нет, в ка­ких именно случаях некоторое значение связывается с неко­торой формой, и наоборот. Эксплицитным мы считаем такое

описание, в котором в явном виде указываются условия реа­лизации данной формы, когда по некоторому значению мы можем построить соответствующую ему форму и некоторой форме приписать ее значение (именно это делает носитель языка, когда он говорит или слушает)» [Кибрик 1977а: 34].

Во-вторых, традиционные описания интуитивны, т. е. оперируют не строго определенными понятиями, из-за чего в таком описании часто невозможно отделить разре­шенное от запрещенного.

Вот некоторые примеры неэксплицитных и интуитивных формули­ровок, взятых наугад из описаний разных языков: «превербы придают гла­голу значение завершенности действия»; «возвратный залог образуется большей частью от переходных глаголов»; «функционально-грамматиче­ские аффиксы следуют за лексико-грамматическими»; «прямое дополне­ние иногда семантически сливается со сказуемым». Надо иметь в виду, впрочем, что обойтись одними строго определенными понятиями в лин­гвистике невозможно; читатель может легко пополнить приведенный пе­речень цитатами из этой книги.

В-третьих, традиционные описания состоят из плохо согласованных частей: выбирая те или иные грамма­тические структуры, носитель языка учитывает свойства вхо­дящих в них лексических единиц, однако традиционные описания содержат очень мало словарной и грамматической информации, необходимой для такого выбора.

Например, невозможность инфинитивного подлежащего совершен­ного вида при глаголах типа нравиться, надоесть, наскучить, например, говорить (//* сказать) одно и то же мне надоело или невозможность инфи­нитивного дополнения совершенного вида при глаголах типа начинать, уставать, привыкать, например начал выражать (//* выразить) сомнения является грамматическим и одновременно словарным фактом [Иомдин 1990: 21]; информация об этом должна содержаться не только в грамма­тическом описании, но и в словарных статьях соответствующих глаголов, чего, однако, в словаре традиционного типа мы не находим.

Стативные глаголы, т. е. такие, которые обозначают состояния, свойства, положения в пространстве, восприятия, эмоции и т. п., облада­ют рядом общих грамматических свойств, таких, как: 1) недопустимость формы императива в его основном значении: *видь картину (ср. смотри на картину), *знай математику (ср. изучай математику); 2) недопусти­мость формы совершенного вида, ср. Художник изобразил озеро, но * Кар­тина изобразила озеро; 3) несочетаемость с наречиями образа действия: *0н быстро знает языки, ср. Он быстро учит языки; 4) неспособность обо­значать следующие друг за другом события при сочинении и др. Посколь­ку в значениях стативных глаголов нет общего смыслового компонента,

из которого признак стативности можно было бы выводить автоматиче­ски, этот признак должен быть приписан всем соответствующим лексе­мам в словаре, в противном случае грамматические правила не смогут его учитывать (Апресян 1986: 58-60].

В-четвертых, они являются таксономическими (классифицирующими), т. е. содержат перечни правил, но не указывают ни уровень представления, к которому они применяются, ни последовательность их применения.

Фактически традиционные описания апеллируют к смутным инту­итивным представлениям читателя об уровнях и последовательности пра­вил, что в сложных случаях приводит к безнадежной путанице. Например, в описании древнееврейского языка мы читаем, что «под редукцией... по­нимается переход долгих и кратких гласных в э... при передвижении уда­рения» [Ламбдин 1998: 41]. Читателю в неявном виде предложено самому догадаться, что такое «передвижение» ударения - откуда и куда оно «пе­редвигается» (т. е. — с какого уровня на какой уровень). Далее мы чита­ем, что редукция происходит в предударном слоге, который «либо нахо­дится непосредственно перед ударным, либо отделен от него «полусло­гом» со сверхкратким гласным» [там же]. Итак, для того, чтобы приме­нить правило редукции, надо уметь отличать сверхкраткие гласные от дол­гих и просто кратких. Читатель тут же вспоминает, что несколькими стра­ницами ранее сверхкраткие гласные определялись как такие, которые воз­никают в результате редукции. Итог неутешителен: для того, чтобы при­менить редукцию, надо знать, какие гласные являются сверхкраткими; чтобы получить сверхкраткие гласные, надо применить редукцию.

МСТ попыталась преодолеть все перечисленные выше недостатки традиционных описаний.

В основе МСТ лежит следующий тезис: «Естественный язык — это особого рода преобразователь, выполняющий пе­реработку заданных смыслов в соответствующие им тексты и заданных текстов в соответствующие им смыслы» [Мель­чук 1974а: 11]. Целью лингвистики является создание функ­циональных моделей языка.

Методологические основы МСТ были заложены еще в конце 1950-х гг., когда в работах первых советских структура­листов была поставлена задача формального модели­рования грамматических понятий. Увлеченные перспекти­вами, которые открывали формальные методы исследования, российские лингвисты стали задавать себе вопросы типа «Что такое ро&>», «Что такое падеж?», «Что такое слово¹?»... и т. д. Ответами на эти вопросы были формально строгие процеду­ры выделения и определения традиционных грамматических

понятий. Формальный аналог грамматического понятия на­зывается его моделью (он моделирует значение традици­онного лингвистического термина и интуицию его сложивше­гося употребления). Наиболее важным достижением на этом пути было построение формальной модели русского словоиз­менения в работе А. А. Зализняка [1967]. Основные результа­ты, полученные в рамках этого направления, подытожены в [Зализняк (ред.) 1973; см. также Крылов 1982; 1997].

Грамматическое моделирование есть не что иное как формаль­ная лексикография традиционных лингвистических терминов. Анализ привычных грамматических понятий, таких как «род», «падеж», «слово», «залог», «часть речи» и др., позволяет вычленить признаки, лежащие в их основе. В результате можно исчислить все ком­бинации значений этих признаков, а затем выяснить, какие из комбина­ций реально представлены в языках мира (т. е. провести типологическое исследование), как это было сделано, например, в отношении залога И.А. Мельчуком, А.А. Холодовичем и B.C. Храковским (см. главу VIII).

Однако заметим, что лексикография терминов представляет в яв­ном виде тот уровень понимания языка, который отражен в соответству­ющих традиционных понятиях, но содержательно не продвигает нас ни на шаг вперед. Ожидать от грамматического моделирования чего-то больше­го, чем прояснение традиционных классификаций, почти так же странно, как ожидать, что лексикографический анализ слов скорость, теплота или свет, отражающих «наивную физику внешнего мира» (о которой см. [Ап­ресян 1974: 56-60]), приведет к прогрессу в научной физике.

Большое влияние на МСТ оказали также работы по ма­шинному переводу и автоматической обработке текста, от кото­рых в те годы ждали очень многого и для «чистой» лингвисти­ки. Нацеленность на решение прикладных задач способствова­ла увеличению формальной строгости, эксплицитности и внут­ренней согласованности описаний (см. выше). Вместе с тем не­достаточно ясно сознавалось различие между целью инженер­ной работы — изготовить изделие, обладающее определенными свойствами, и целью работы исследователя — объяснить, поче­му наблюдаются именно данные факты, а не другие¹.

¹ Ср. свидетельство Мельчука: «подход «Смысл» Текст» складывался под сильным влиянием работ по автоматическому переводу, анализу и синтезу текстов» [Мельчук 1974а: 17] и признание Хомского: «The models of language that were being discussed and investigated had little plausibility, so far as I could see, and I had no personal interest in... technological advances. The latter seemed to me in some respects harmful in their impact... I have been surprised since to read repeated and confident accounts of how work in generative grammar devel­oped out of an interest in computers, machine translation, and related matters. At least as far as my own work is concerned, this is quite false» [Chomsky 1975: 40].

От моделирования отдельных грамматических понятий естественно было перейти к более глобальной задаче -формальному моделированию описания языка в це­лом- фонетики, грамматики и словаря. Цель МСТ, кото­рая резко отличает ее от всех сколько-нибудь популярных современных теоретических направлений - полное и фор­мально строгое описание фактов, но не их объясне­ние. МСТ — машина для описания языка, притом весьма мощная и эффективная.

Не восприняв объяснительные цели теоретической лингвистики, авторы МСТ не были ничем ограничены и в выборе средств описания. Так, упоминая о требовании Хом-ского, в соответствии с которым «модель (у Хомского -«грамматика») должна быть построена в соответствии с за­ранее фиксированными условиями (например, с использо­ванием только одной операции — подстановки, причем спе­циального вида, и т. п.)», ИЛ. Мельчук отмечает, что «это требование есть идеал, к которому мы также хотели бы прийти. Однако представляется разумным и такой путь к этому идеалу, когда во имя большего соответствия модели реальному языку требования к логической простоте и едино­образию модели временно ослабляются» [Мельчук 1974а: 20]. Смысл «заранее фиксированных условий» у Хомского, разумеется, заключается не в достижении «логической про­стоты и единообразия», а в уменьшении выразительной си­лы грамматики, о чем подробнее см. в главах X—XI. Выра­зительная сила описательных средств МСТ настолько вели­ка, что характеристика понятия «возможной грамматики ес­тественного языка» в ее рамках оказывается неосуществи­мой.

Большая популярность МСТ отчасти объяснялась тем, что многим российским лингвистам в I960—1980-е годы казались очевидными следу­ющие предположения:

а) замена нечетких и расплывчатых традиционных лингвистических описаний на формально строгую описательную модель само по себе представляет огромный прогресс в понимании языка и приближает линг­вистику к точным наукам;

б) разорванность традиционных описаний на несколько несогласо­ванных частей (фонетика — морфология — синтаксис — словарь) можно и нужно преодолеть путем создания межуровневых компонентов — систем транслирующих правил, которые соотносят, например, семантическое представление высказывания с его синтаксическим представлением или наоборот;

в) модель надо строить таким образом, чтобы в ее терминах мог быть описан любой язык; эти термины и их строгие определения и есть теория языка²;

г) отличие других теорий, таких, как, например, ПГ, от МСТ за­ключается в устройстве модели, в применяемых способах описания и в определениях основных лингвистических терминов;

Дата добавления: 2015-07-02