Жизненный мир личности и его основные типы

Жизненный мир (нем. Lebenswelt) — понятие, относитель­но недавно введенное в научный обиход и широко используе­мое в философских, психологических, социологических иссле­дованиях. Интуитивно ясное содержание этого понятия — мир в его значимости для человека — позволяет отделить жизнь отдельного человека от жизни общества, мир социальных вза­имодействий — от жестих социальных структур, богатство человеческого опыта — от научных абстракций.

Впервые обратился к исследованию жизненного мира немец­кий философ, основатель феноменологии Э.Гуссерль (1859— 1938). Он видел в этом понятии основу для формирования но­вого способа философского мышления. Жизненный мир в понимании Гуссерля практически совпадает с повседневностью. Для него характерны непосредственная очевидность, фактич­ность, интерсубъективность (возможность межсубъектных вза­имодействий). Это донаучная, дотеоретическая данность, в ко­торую мы все погружены, «горизонт всех горизонтов, основа всех частных установок. Жизненный мир не имеет строгих кон­туров, четкой и осознанной смысловой структурированности, это некая духовно-материальная целостность, в которой образ мира не отделен от своего прообраза. Вместе с тем можно выде­лить различные типы жизненных миров.

Первичные, «витальные», жизненные потребности (в пище, отдыхе, сне, защите от холода и жары и т.п.) — необходимый элемент любой человеческой жизнедеятельности. Попытаем­ся мысленно очистить мир современного человека от иных, более сложных потребностей, духовных исканий, идеалов. Горизонт бытия индивида сузится до стремления получать удовольствие и избегать страдания. Его не интересует ни звез­дное небо, ни душа другого человека, ни собственная душа. Окружающее интересно постольку, поскольку оно способству­ет удовлетворению потребностей или препятствует этому. «Я» оказывается естественным центром такого мира, объективный мир не обладает для этого «я» какой-то определенной струк­турой. Он может быть текуч, изменчив, если эта изменчи­вость — условие получения удовольствия; может быть неиз­менен, если именно неизменность оказывается предпосылкой удовлетворения жизненных потребностей. В мире непосред­ственной жизненности нет случайного и необходимого, час­тей и целого, нет общих законов, формы и содержания. Этот мир — ситуативен, это мир конкретных ситуаций. В нем нет ощущения времени: «прошлое уже не существует», ибо потреб­ность может быть удовлетворена только в настоящем; «буду­щее еще не существует», так как ожидания, мечты, проекты находятся за пределами мира «витального» человека; удовлет-, ворение потребностей сиюминутно.

Сиюминутность не есть настоящее, она не обрамлена про­шлым и будущим, настоящее поэтому нераспознаваемо в жиз­ненном потоке. Можно сказать, что в этом мире человек упо­добляется ребенку, с удовольствием слушающему одну и ту же сказку несчетное число раз; это мир бесконечного повторения, мир безвременья.

Однако реально человек никогда не признается себе в том, что он живет в подобном мозаичном мире. Доминирующее «ви-тальное» начало жизненного мира камуфлируется, подделы­вается под иные, социально признанные типы отношений. Легкость таких переодеваний обусловлена тем, что витально-му началу жизненного мира безразличны одежды, в которые оно переодевается. Тяга к постоянству удовлетворения потреб­ностей может осознаваться как идеализация прошлого или как тяготение к устойчивым социальным структурам, к традици­онному укладу жизни, к консервативным политическим при­страстиям. Но это «псевдовремя» и «псевдопространство» — они лишь символы стремления к постоянству основного жиз­ненного отношения. В равной мере этот мир может быть «дан» сознанию в иных формах — эстетической (апология хаоса как цветущего, жужжащего беспорядка жизни), в форме квази­нравственной мудрости («все принять и все простить»).

Окружающий мир как бы втягивается в человека, он не мо­жет предстать в независимом от человека обличье. Именно по­тому, что «человек желающий» нерефлексивен (оборачивание взгляда «внутрь самого себя» прерывает хотение, желание), он предстает в слитности с тем миром, в котором живет в настоя­щий момент. Человек мира непосредственной жизненности не строит планов, не мечтает, не надеется... Это уже деятельность из «другого мира». Английский писатель У.Голдинг в повести «Повелитель мух» реконструирует механизм разрушения слож­ной целенаправленной деятельности — поддержания пламени костра — в мире ребенка (мире непосредственной жизненнос­ти). Костер необходим мальчикам, оказавшимся на необитае­мом острове, как сигнал для проплывающих кораблей. Кос­тер — их единственная возможность спасения. Но поддержание пламени — долгий и утомительный процесс. По мере того как мир маленьких гедонистов освобождается от камуфлирующих его одежд — правил мира взрослых, на первый план выступа­ют изначальные потребности в пище, игре, сне. Задача поддер­жания пламени костра выталкивается из сознания: «С костром связано что-то очень важное. Но что?» — пытается вспомнить сам инициатор поддержания пламени костра'. Конечно, в ре­альных ситуациях желаемое достигается не мгновенно, требу­ет определенных усилий. Но средства в сознании гедониста, но­сителя мира непосредственной жизненности, как бы редуцируются (сокращаются, исчезают из сознания), не воспри­нимаются в качестве элемента жизненного мира. Поэтому лю­бые средства в таком мире оправданы.

Однако «погруженность в жизнь», в свое витальное, жиз­ненное отношение часто сочетается с повышенным интересом к событиям, вещам, никак не связанным с процессом реали­зации своих потребностей, а порой и неизмеримо далеким от них. Подобный «чистый» интерес — интерес к спорту, поли­тике — лишь внешним образом сходен с интересом исследова­теля, страстью общественного деятеля, размышлениями фи­лософа. Интерес этот так же быстро угасает, как и возникает, никак не влияя на ход жизни индивида. Что же за ним стоит?

За познавательным интересом у «человека желающего» об­наруживается причудливым образом трансформированный основной жизненный интерес — стремление расширить сферу своей жизнедеятельности, укрепить границы своего жизнен­ного мира с помощью культурных ценностей. Единственно доступный «витальному человеку» способ взаимоотношения с миром — это отношения присвоения, обладания. Но как мож­но «обладать» культурой? Только вступив на путь мифотвор­чества. В мифологическом сознании слово и дело, вещь и ее имя слиты; овладев знаком, «именем» предмета, я «овладе­ваю» и самим предметом. Человек как бы приписывает себе к миру вещей, событий, далеких от его жизни: современная ма­гия, опирающаяся на структуры мира непосредственной жиз­ненности, делает человека причастным миру искусства, фи­лософии, религии, политики, спорта. Чтобы перенестись в мир политики, искусства, науки, достаточно просто говорить о них, пересказывать содержание кинофильма, суждения авторов газетных статей — творя своеобразные «заклинания». Эта магия как бы закрепляет мое бытие в мире, «умножает» меня, помогает бороться с небытием, строит мою «псевдосудьбу». Такая форма борьбы с небытием, укорененная в повседневно­сти и проявляющаяся в ненаправленном, бесцельном интере­се к окружающему, часто выступает в форме «чистой» любоз­нательности (чтение дедом Щукарем словарей и энциклопедий в алфавитном порядке). «Я знаю» в данном случае означает «я есть». Но что делать с этим знанием? Только «складировать» его, заниматься простым накопительством? От знаний, лежа­щих мертвым грузом, остаются одни имена, знаки. Человек желания не хочет и не умеет пользоваться знанием. Его кре­до, стержень его мира — бесконечно длящеесямгновение. По­пытка воплотить мир непосредственной жизненности в несвой­ственном ему материале культуры ведет к его разрушению.

Невозможность сиюминутного удовлетворения жизненных потребностей может вести либо к погружению в небытие, к бесконечно длящемуся кошмару, либо — к переструктуриро­ванию своего жизненного мира. Между индивидом, жаждущим удовлетворения потребности, и самим объектом этой потребно­сти сознание фиксирует промежуток, который надо преодолеть, и осмысливает его в форме «цели», «стремления», «терпения» и «надежды». Так складываются контуры жизненного мира целеполагания и целевыполнения, «мира работы».

Это изменение, несущественное на первый взгляд, оказы­вается основой радикального изменения структуры мира, в котором человек живет, его отношения к бытию и небытию, к собственной судьбе. «Черта оседлости бытия» отодвигается. Сиюминутность как основная характеристика мира непосред­ственной жизненности заменяется долгим процессом стремле­ния к цели, процессом целевыполнения; мир обретает про­странственные и временные характеристики. Это мир работы, труда, деятельности. Мир этот в своей основе противоречив: с одной стороны, мир для деятельного человека — это препят­ствие, которое надо преодолеть, чтобы достичь желанной цели. С другой стороны, достижение цели требует знания средств ее достижения, требует погружения в мир объективности, мир сам по себе. В результате человек может «забыть» о первона­чальном смысле своей деятельности, забыть о желанной цели.

Какими особенностями обладает человек в мире цели? Ос­новная его черта — ясное осознание цели. И тем самым — осознание себя, своих потребностей. Весь естественный мир непосредственной жизненности как бы воссоздается, констру­ируется заново, рационализируется. Умственный взор чело­века обращается на себя самого. В результате исходные, ви-тальные потребности теряют свою непосредственность, корректируются, «подправляются» и тем самым угасают, про­пущенные сквозь горнило разума. Возникает второе противо­речие — в отношении индивида к самому себе.

Так на первый взгляд простое отношение, лежащее в осно­ве мира цели, открывает целый спектр возможных способов бытия в этом мире: от фанатичного стремления к достижению цели, подчиняющей себе человека целиком, не позволяющей задуматься, остановиться, оглянуться, до разросшегося до раз­меров всей Вселенной сомнения, погружения в бесконечные поиски оснований собственной жизни, парализующего всякую целенаправленную деятельность.

Мир цели несет в себе зерна саморазрушения, он так же опа­сен для человека, как и мир непосредственной жизненности.

Предполагаемый день исполнения всех желаний неизбеж­но должен оказаться днем исчезновения человеческой инди­видуальности, всего того, что человек приобрел в процессе дви­жения к цели. Недаром образ смерти, ждущей человека в конце его жизненной дороги, ведущей к исполнению желаний, так характерен для европейской культуры. Главным услови­ем отстаивания себя оказывается недостижимость цели, посто­янное движение к ней как заранее обреченная на провал по­пытка соединить мир человеческой субъективности и внешний мир. Человек постоянно находится между двумя необходимо-стями, ускользая от тисков судьбы. Чем масштабнее цель, тем разрушительнее для человека ее исполнение. Остановка — так­же гибель, крушение мира, в основании которого лежит дея­тельность по движению к цели.

Рассказ английского писателя С.Моэма «Мэйхью» — хоро­шая иллюстрация к тем жестким правилам, по которым стро­ится существование в мире цели. Герой рассказа, молодой ад­вокат Мэйхью, не из тех людей, кто покорно принимает обстоятельства, в которые их ставит судьба. Он берет жизнь в свои руки и лепит ее по собственному вкусу. Бросает дом, дело, друзей и уезжает на пустынный остров. Но жизнь вне активной целеустремленной деятельности — не для него. Мэйхью, увлек­шись историей Римской империи, целиком посвятил себя под­готовке к написанию грандиозного исторического труда, под­чинив всю свою последующую жизнь достижению этой цели. И вот, когда собран гигантский справочный материал, когда на­конец он сел за стол, чтобы начать писать, наступает смерть. Цель, которую себе поставил ученый, уже близка. После ее до­стижения жизнь, ставшая лишь средством, ведущим к цели, будет ненужной. Смерть в преддверии достижения цели — при­знание высшей жизненной ценности данного момента. Карти­на этой жизни, заключает автор, «прекрасна и закончена. Он сделал то, что хотел, и умер, когда желанный берег был уже близок, так и не изведав горечи достигнутой цели»¹.

Забвение себя, признание самой своей жизни лишь сред­ством может вести к разрушению того уникального единства, которое мы называем личностью. Поэтому оправдание «мира цели» лежит в сфере оправдания самой цели, в доказательстве правильности избранного пути. Если речь идет о частной цели, не поглощающей всю жизнь человека, возникающей из обсто­ятельств его жизни, то это оправдание сводится к признанию неизбежности, объективной необходимости тех обстоятельств, которые послужили основанием ее возникновения. В этом слу­чае цель — это продукт «познанной необходимости».

Но человек, вставший на путь самосознания, не ограничи­вается причинами возникновения частных целей. Он идет даль­ше, его интересуют причины возникновения самой целепола-гающей деятельности. Так человек из динамичного, деятельного существа превращается в запутавшегося в собствен­ной рефлексии субъекта, занимающегося бесконечным самооп­равданием и самообоснованием. Если цель, вынесенная вовне, дает ясный критерий преодоления судьбы (надо действовать сообразно с задуманным, а там будь что будет), то попытки по­нять причину ее возникновения парализуют всякую деятель­ность, ставят под сомнение саму человеческую способность к продуцированию целей.

Возникает мысль, согласно которой сам человек с его спо­собностью к целеполаганию есть порождение природной необ­ходимости либо некоей абсолютной воли. Но можно прийти и к иному выводу. В этом случае единственная необходимость, ко­торую человек обнаруживает в себе, — это его собственная ав­тономия, ничем и никем не детерминированная воля. Сама цель представляется отличной от мира причин и следствий, а чело­век оказывается абсолютным источником целеполагания, ав­тором собственных целей. Все жертвы во имя исполнения цели, в свою очередь, становятся формой господства над судьбой.

Самонадеянно назвав себя автором своих целей, человек взваливает на свои плечи непосильную ношу: он становится автором всех своих поступков, он должен объяснить свою жизнь как результат сознательного замысла и ответить за все, что с ним происходило на ее протяжении. Человеку, вставше­му на этот путь, остаются два способа самооправдания. Либо придать всем фактам своей жизни некий скрытый смысл: «все, что может приключиться с человеком от рождения до смерти, предрешено им самим. Поэтому всякое наведение — уловка, всякая случайная встреча — свидание, всякое унижение — раскаяние, всякий крах — тайное торжество, всякая смерть — самоубийство. Ничто так не утешает, как мысль, будто все наши несчастья добровольны; эта индивидуальная телеология обнаруживает в мире подспудный порядок и чудесно сближа­ет нас с богами»¹. Либо — тщательно отделять «мое» от «чу­жого», продукт моей субъективности от посторонних приме­сей (социальной среды, воспитания, природных факторов).

В любом случае человек погружается в бесконечный про­цесс интерпретации и переинтерпретации уже свершившего­ся. На этом пути человеку грозит полная потеря себя как автоpa, ибо, принимая новую интерпретацию, мы разрушаем «связь времен», мы живем заново, не беря на себя груз про­шлых ошибок и потерь. Призрак смерти-небытия опять вста­ет перед человеком, находящимся в поисках авторских прав на самого себя. В процессе целевыполнения подлинная смерть, небытие — это абсолютное достижение цели. В процессе целе-полагания смерть — это утрата авторства, невозможность от­делить «свое» от «чужого», невозможность раскрыть замысел собственной жизни. Развернутой метафорой поисков себя яв­ляется повесть американского фантаста Р.Шекли «Обмен ра­зумов». Герой повести, Марвин, затерявшись во множестве возможных миров, никак не может найти свой, подлинный. Уверившись наконец, что нашел свой родной городок в штате Нью-Йорк, Марвин, лежа под привычным зеленым небом, раз­мышлял: разве дубы-гиганты не перекочевывали каждый год на юг, разве у тройных лун не поднимались каждый месяц новые кометы? Поняв, что бессмысленно проводить жизнь в попытках выяснить, есть ли у него жизнь, которую можно как-то провести, Марвин принял этот мир за чистую монету, же­нился и жил долго и счастливо. Лик смерти в этом случае ли­шен привычных «природных» признаков, смерть выступает в обличье неподлинной жизни.

Но смерть оказывается и единственным абсолютно авторс­ким поступком, разрывающим бесконечную вереницу актов самооправдания. Отстаивание себя в мире цели неизбежно строится по принципу «окончательного итога». Мы стремим­ся к себе как к цели, низводя себе настоящего до уровня сред­ства. Итог такого гипертрофированного целевого поведения —с::

стремление к праву собственности на самого себя, к абсолют­ной власти над собой. Однако человеческая субъективность -—* не природный объект, не вещь. Ею можно завладеть, только уничтожив ее. Так единственным актом, подтверждающим наше право на владение собой, является смерть.

Мир цели рождает мифологему судьбы как абсолютного противостояния активного, творческого человеческого бытия косному миру небытия, где вязнет человеческая самость, ге­роические усилия по достижению абсолютной автономии кон­чаются трагически.

Всем известен образ русских сказок — рыцарь, стоящий на распутье перед камнем, указывающим, где «женату быти», где «богату быти». Известно также, что дорога, ведущая к удовлетворению желаний, дорога мира непосредственной жизнен­ности, приводит к гибели. Путь к обладанию богатством, до­рога под знаком цели также заводит в тупик. Почему же так манит дорога, отправившись по которой путник ничего не ждет в конце пути, кроме как «убиту быти»? Перед путником, иду­щим по этой дороге, открывается иной мир — мир служения истине, добру, справедливости, мир высших ценностей.

У австрийского поэта и мыслителя Р.М.Рильке есть малень­кая новелла-притча «Победивший дракона». В ней намечены основные координаты мира духа, в котором понятия жизни и смерти, бытия и небытия наполняются иным содержанием. У одного короля была дочь — «сама юность, красота и порыв». Но получить ее в жены, а заодно и занять королевский трон можно было, только победив ужасное чудовище. Наконец один смель­чак достиг желанной цели, победив дракона. Но границы его мира вдруг раздвинулись, мир утратил линейность, жизнь пере­стала казаться дорогой, в конце которой ждет награда. И напрас­но королевская дочь ждала героя в замке. «Тот был уже далеко-далеко, и над ним было небо, полное жаворонков. Если бы кто-нибудь напомнил ему о награде за подвиг, он, может быть, рассмеялся бы и повернул назад: он просто об этом забыл»'.

Мир духа, мир абсолютных ценностей, добра, красоты, исти­ны освобождает человека от унизительной зависимости: ни со­циальная среда, ни телесные немощи, ни капризы природы боль­ше не довлеют над человеком. Судьба есть там, где есть нечто внешнее, противоположное человеку. Но вот человек «выносит за скобки» то отягощенное материей пространство, которое сим­волизирует судьба, он свободен от желаний, не стремится к це­лям, подчиняющим его себе. Если в мире непосредственной жиз­ненности человек был его неподвижным центром, в мире цели — точкой, устремленной вовне, «вектором», то мир всеобщего пол­ностью меняет положение человека: он уже не есть средоточие мира, точка его внутренней опоры — вне его. Мир вне простран­ства и времени, мир вечности, абсолютное царство духа освобож­дает человека от тягот жизни. Но можно ли жить в таком мире, дышать разреженным воздухом всеобщего?

Подвижник, святой, аскет — вот те немногие представители этого жизненного мира, назначение и оправдание жизни кото­рых заключается в служении высшим ценностям. Форма деятельности человека в этом мире — подвиг, жертвование собой, принесение «кровавой жертвы самостью», как сказал русский философ П.Флоренский. Мир желаний, устремлений человека, «слишком человеческое» не просто не замечается, он преодоле­вается. Попытка жить в этом мире оказывается постоянным пре­одолением себя, вынесением себя «за скобки». Принося себя в жертву, удерживая себя в этом мире жизнью-подвигом, человек приобщается к вечности. Однако жить, не испытывая удоволь­ствия от достижения конкретной цели, отказаться от радости удовлетворенного желания крайне трудно, почти невозможно:

«погибнуть за веру легче, чем жить ею одною; сражаться с хищ­никами в Эфесе не так тяжело...как стать Павлом, слугой Иису­су Христу; поступок короче человеческого века. Битва и побе­да— своего рода льгота»¹. Приписывание себя к вечности, завоеванное ценой жертвы «самостью», постоянное удержива­ние себя на грани этого мира и есть абсолютный итог жизни.

Жизнь в таком мире — жизнь вне судьбы — оказывается утопией. Но впервые проявляется новый оттенок взаимоотно­шений человека с судьбой. Не борьба с судьбой характерна для человека этого мира, а борьба с идеей судьбы, с мифом судь­бы, с жизненным миром, в котором судьба оказывается необ­ходимым элементом. Непреодолимые трудности существова­ния человека в мире духа приводят его к попыткам совмещения различных жизненных миров, к многослойности существования. Человек, стремящийся к воплощению своей сущности, не хочет срастаться ни с одним из жизненных ми­ров, где на его границах человека поджидает смерть. Лики не­бытия, смерти в каждом из жизненных миров различны. Смерть в мире цели — это достижение цели, полное и оконча­тельное исполнение желаний. Смерть в мире непосредствен­ной жизненности, напротив, это невозможность исполнения своих желаний. Смерть в мире духа, мире ценностей — это полный отказ от себя, своих желаний и своих целей, растворе-; | ние «я» во всеобщем.

Характеристики небытия различны в различных мирах, даже противоположны. Способность сопоставить разные изме­рения небытия лишает смерть ее абсолютности, мы получаем возможность примыслить себя к небытию, смотря на него «из другого мира», где смерть оказывается жизнью. Способность «прожить свое небытие» открывает новый взгляд на смерть как чистую «возможность бытия», как возможность перехода в иное, как условие самого бытия. Пройдя через смерть, умерев в одном мире, человек рождается для иной жизненной возмож­ности, как герой Рильке, победивший дракона, но изведавший при этом ужас смерти. Путь, ведущий к небытию, к «убиту быти», — это путь к иному бытию, бесконечно богатому возмож­ностями. Недаром Сократ сказал перед смертью своему учени­ку: «Принеси Асклепию в жертву петуха — больной выздоро­вел». Для Сократа нет смерти в ее абсолютном смысле. Философия подготавливает сознание человека к иным возмож­ностям, поэтому философия — это и умирание, и рождение за­ново. Смерть в одном мире означает возрождение в другом.

Сопоставление жизненных миров возможно единственным способом — не в сознании теоретика, но в акте поступка-выбора. За конкретной ситуацией, «материей» поступка всегда стоит выбор определенного жизненного мира. Поступок изменяет мое положение в бытии, он вынуждает отказаться от одной возмож­ности в пользу другой. Небытие одного мира — бытие другого. Поступок — рождение и смерть, единство бытия и небытия. Ут­рата иных жизненных возможностей, иных трансформаций, ко­торые угасают в поступке, — всегда жертва. Но жертвоприноше­ние всегда сопровождают чувства утраты, сожаления, желание удержать безвозвратно потерянное, несвершившееся. Но имен­но поэтому в поступке всегда просвечивает второй план бытия, ощущение иных возможностей. Человек никогда полностью не совпадает со своим поступком, в нем всегда присутствует ощу­щение иного выбора, иной жизни, инобытия.

Осознание своего жизненного пути как цепи поступков-вы­боров, точек схождения бытия и небытия, места встречи различ­ных жизненных миров меняет и наши представления о судьбе. Понятие судьбы, миф судьбы теряет свое традиционное, устояв­шееся значение. Судьба осознается лишь как элемент определен­ного жизненного мира, она теряет абсолютные бытийные харак-теристики. Судьба превращается в «точку зрения», то завладевающую человеком, поглощающую все его мысли и чув­ства, то уходящую на периферию сознания. Жизнь утрачивает свою кажущуюся прямолинейность в движении от рождения к смерти. Подлинными вехами жизненного пути становятся не всем видимые «факты жизни», но поступки-выборы — выборы «жизни-в-судьбе», «жизни-в-работе» или «жизни-в-свободе».

Дата добавления: 2015-06-27