Культурная миссия интеллигенции Интеллигенция и проблема интеллигенции

Образ интеллигенции, сочетая в себе крайнее разнообразие и широту характеристик, внутренне противоречив. Интелли­генция — это «наше все»: служение нравственным идеалам, «всечеловечность» и «неотмирность», образованность и субъективная односторонность, утонченность и простота, героизм и мещанский индивидуализм, глубина религиозного чувства и богоборчество, социальная вовлеченность и отстра­ненность, политическая прозорливость и прожектерство, кос­мополитизм и патриотизм. Насколько реалистичен подобный портрет, насколько соответствует своему прообразу?

В одном социологическом исследовании, проведенном в це­лях выявления самооценки представителей различных этносов, наихудшую оценку получил вымышленный народ — некие «да-нарийцы», введенный в анкету умышленно, в целях проясне­ния оппозиции «мы и они». Неизвестное — значит иное, пуга­ющее, не похожее на нас. Отношение к чужому — мощный стимул самоидентификации. Не является ли образ интеллиген­ции, лишенный определенности, тревожащий своей широтой и двойственностью, той же мифической «нацией данарийцев* в современном обществе? Любая группа может найти в интел­лигенте близкие ей, но отрицательно оцениваемые черты и не признаться в замеченном сходстве, создавая свой собственный образ как альтернативный, лишенный неустойчивости, песси­мизма, склонности к индивидуализму и т.п.

Весь спектр оценок социального статуса интеллигенции, ее функций распределяется между двумя полюсами. На первом —. отношение к интеллигенции как некоему черновому наброс­ку человеческого идеала, «должного», как к выразителю «все-человечности». На другом — низведение интеллигенции до уровня социального «ничто». Различные оценки статуса ин­теллигенции являются, как правило, плодом деятельности изощренного интеллигентского ума; попытки социальной идентификации интеллигенции являются самоидентификаци­ей, несмотря на всю их разноречивость.

Крайне высокая оценка интеллигенции, понимание ее роли в обществе как особой социальной миссии, как «общественно-личного исторического подвига» во имя «общечеловеческого благоденствия»¹ относится скорее к интеллигенции как к родо­вому понятию, как к определенному социальному типу, а не к эмпирическому бытию определенного социального слоя. В дан­ном случае речь идет скорее об интеллигентности как свойстве личности, как определенной внутренней сверхзадаче, решение которой совпадает с отпущенным человеку жизненным сроком.

Величайший соблазн заключается в попытке найти полную и законченную персонификацию интеллигентности, указать на конкретную личность, несущую в себе черты всесторонности и гармоничности, черты деятельного борца во имя человеческого благоденствия. Неизбежное примеривание на себя «интеллигент­ского мундира» может приобрести и буквальное значение. Чрез­мерно высокая оценка социального статуса интеллигенции мо­жет воплотиться в усвоение даже символической стороны ее эмпирического бытия, в желание через «модусы» прикоснуться к «субстанции». (Сюда относится присвоение определенного сти­ля общения, деталей одежды, внешнего облика и т.п.).

Помимо отношения к интеллигенции как к некоему идеаль­ному типу существует и более массовидное, выходящее за рам­ки самосознания интеллигенции отношение. Это отношение к интеллигенции в ее эмпирическом бытии, к интеллигенции не как к идеалу, «должному», но как к «сущему». В недалеком прошлом определяющей была оценка интеллигенции как «про­слойки», непосредственно лишенной привязанности к опреде­ленной точке экономического пространства и в силу этого ис­пытывающей постоянные идейные колебания, нуждающейся в твердом руководстве. Но одновременно была распространена крайне высокая оценка социальной роли интеллигенции: она признавалась подлинным субъектом социального управления. Так, писателям отводилась почетная и ответственная задача быть «инженерами человеческих душ». И в настоящее время мнение интеллигенции по самым разным вопросам считается крайне авторитетным. Кандидаты на важные государственные посты в предвыборной кампании как щитом прикрываются мнением того или иного представителя интеллигенции. Такая противоречивость по отношению к «говорящему классу» идет из прошлого. «Слово это Бог», поэтому к носителям слова Бо-жия — книжникам — относились с великим уважением. Одна­ко по мере расширения сферы профанного, по мере обмирще­ния Руси носитель светской культуры стал вызывать большую настороженность и даже враждебность рассматривался в каче­стве угрозы патриархальному укладу жизни.

Неудача попытки привязать интеллигенцию к определенной точке социального пространства, наделить ее определенными социальными интересами (в первые годы революции такая по­пытка вылилась в анекдотическую формулу «интеллигент — это кустарь-одиночка без мотора»), выявить основы ее консолидации оправдывается тем, что непосредственные контакты людей локализуются там, где умолкает слово политика, затихает шум толпы, где прочные социальные узы как бы не существуют: их пространство общения — кафе, салоны, клубы, кружки, в рос­сийском варианте — кухни. Материальным эквивалентом духов­ных исканий порой оказывается «охота к перемене мест», стран­ствие как выключенность из социальной иерархии.

Интеллигенция — нечто неуловимое, образ ее отличен от определенности социальных групп; это не просто иное, но — «инаковое», инобытийное даже в своих вещных проявлени­ях; интеллигент — человек-протей, постоянно меняющий свой облик, способный на неожиданные поступки, на «оборотни-чество», способный вынашивать и изнашивать свои убежде­ния. В стабильном обществе интеллигент — это существующий рядом другой мир, альтернатива бытию, зыбкий, опасный, призрачный мир.

Такое намеренное «выгораживание», вытеснение интелли­генции за пределы действительности социально значимо. В зависимости от того, в какой фазе исторического развития на­ходится общество, пребывает ли оно в состоянии относитель­ного покоя, либо находится в кризисной стадии, либо входит в период упрочения собственных устоев, оценка интеллиген­ции меняется.

Образ романтика, мечтателя, способного увидеть за прозой будней возможности иной жизни, несколько десятков лет на­зад вдруг замелькал на страницах молодежной прозы, начал доминировать в самодеятельной песне. Способность хотя бы примыслить себя к иному миру, способность, ничего не разру­шая, «надстроить» над существующим иную реальность, ока­зывается далеко не маловажным средством социально-психо­логической стабилизации общества. Не жить по-другому, не мыслить по-другому, но — хотя бы допустить иное в сфере во­ображения. Но даже на такое «удвоение» реальности общество идет с неохотой, предвидя возможное расширение и последу­ющую политизацию сферы «инобытия».

Желание удержать человека в рамках существующей соци­альной реальности выражается в вытеснении воображения на «край», в необжитые человеком области, в сферу контактов с микромиром — в сферу науки, в область девственной природы. Природа в ее первозданности, витальности — поначалу кажу­щаяся безобидной альтернатива «регулярности», упорядоченности социума. Однако пребывание «ad marginem» (на краю) неустойчиво, воображение начинает строить обособленные от реальности миры. Возможно, поэтому романтические утопии А.Грина становятся столь популярными в застойные 60-ые и 70-ые. Мечтатели, посланцы иного, блистающего мира, преодо­левающие пропасть между духом и материей, аргонавты идеа­ла, героическими усилиями творящие чудо, обладающие тай­ным знанием, не разрушали безнадежно погрязший в житейс­ком мир; они живут в параллельном мире, оттеняя устойчивость будней и создавая ощущение полноты жизни. Мир двоится, при­обретая черты жизненного мира интеллигенции, где бритвен­ный тазик Дон Кихота порой кажется золотым шлемом. Грань между «определиванием», ограничением и «запределиванием» тонка. Увлечение творчеством Дж.Толкиена, попытки воссоз­дать его мир со всей фантастической атрибутикой и во всех де­талях в нашей жизни — свидетельство неумолимой экспансии ирреального, его врастания в социум.

Отношение к интеллигенции, разнообразие и противоречия в ее оценках — средство утверждения жизненных устоев са­мых разнообразных социальных групп, интересы которых ча­сто друг другу противоречат. Для упрочения стабильности об­щества необходимо постоянное присутствие гипотетической нестабильности. Никто так не подходит для решения социаль­ной задачи, как интеллигенция. Сфера ее бытия — сфера мни­мостей, иллюзий, мифов, это призрачный, гипотетический мир. Но одновременно — это сфера тайного, недоступного, а порой и враждебного, которое в любой момент может нас по­глотить; это второй план, изнанка бытия.

«Человек инобытия» становится опасным. На нем — «те же веревки, что инанас,нозаних нельзя потянуть». Он ходит в те же магазины, что и все, одевается, как и мы, поэтому разобла­чить его трудно. Когда все идут в одном направлении, он подо­зрительно крадется за деревьями. Его действительность конча­ется накануне события и возобновляется после восстановления Спокойствия. Это — человек, живущий в «пространстве анде-граунда». Андеграунд — движение, которое разрушает грани­цы бытия и небытия, которое делает ирреальное — реальным и реальное — ирреальным. Интеллигенция оказывается нена­дежным союзником «нормативного» человека, из стимула со­циальной активности разрастается в целый альтернативный мир, обретающий модус существования. Таким образом, сама действительность функций, выполня­емых интеллигенцией в период «покоя», делает ее крайне не­надежным и опасным союзником официальной элиты. Отно­шение к интеллигенции как к иному, чуждому дополняется негласным поощрением к смыслотворчеству, получающему воплощение в создании некоего параллельного мира, границы которого расширяются, угрожая действительности. Стабили­зационная функция интеллигенции может трансформировать­ся в разрушительную, интеграция — обернуться дезинтегра­цией. Уклонение от действительности становится новой действительностью.

Дата добавления: 2015-06-27