Интеллигенция и повседневность

Постоянное «грехопадение» интеллигенции, несоблюдение ею же созданных условий игры в иную реальность, погружен­ность в быт оказываются социально значимыми в период кри­зиса. Если в «нормальные», относительно стабильные периоды за интеллигенцией закрепляются область небытия, окраины социума, то в экстраординарный период предметом обсуждения оказываются «слишком человеческие», земные подробности ее бытия. Интеллигенции вменяется в вину неспособность к идей­ному лидерству, склонность к соглашательству, неспособность оторваться от житейских реалий. Так вытеснение области бы­тия интеллигенции за пределы реальности дополняется еще од­ним механизмом социальной изоляции, средством нейтрали­зовать ее опасное влияние ее же руками, критикой ее эмпири­ческого бытия с точки зрения ею же сконструированного иде­ала. Как правило, отдельные представители интеллигенции не являются его живым воплощением.

Критика «мещанства», буржуазности интеллигенции, ее подверженности человеческим слабостям, несовместимым с «всечеловечностью», — излюбленный способ самоосмеяния от «веховцев» до современных авторов. Интеллигенция постоян­но стремится подменить революцию нравственную революци­ей сексуальной, — писали С.Франк, А.Изгоев и другие авторы «Вех»; борьбу за демократические права — борьбой против со­циального порядка, планомерную работу — неоправданным риском. Интеллигент, считают его недоброжелатели, не может забыть себя ради цели всеобщего благоденствия, скорее, он свои личные драмы превращает в драмы мировой истории, не подчиняет свое маленькое «я» высшим ценностям, а стремится уве­ковечить свои слабости, утверждая их «родовой», общечелове­ческий характер. Так, индивидуальные особенности характера Ж.-Ж.Руссо, его постоянные колебания между эмоциями и дис^ курсом, между разумом и безумием стали источником реально­го революционного безумия: социальный безумец Робеспьер — порождение любования своим «личным» безумием Руссо.

В своей ранней работе «Мещанство и индивидуализм» А.В.Луначарский считает «мещанство», буржуазность родо­вой характеристикой интеллигенции. Хотя индивидуалисти­ческие пристрастия интеллигенции внешне разительно отли­чаются от «эталонного» мещанства, дело лишь в многоликости этого феномена. Мещанство, говоря современным языком, это ценностная ориентация не на «быть», а на «иметь», индиви­дуалистически-гедонистическая ориентация, на одном полюсе которой — условно-договорные отношения с окружа­ющим, дух соглашательства, на другом — ультраиндивидуа­лизм, непомерное расширение сферы собственного «я», агрес­сивный дух.

Подобного рода аргументы звучат и в наши дни. По мнению В.Ф.Кормера, за прошедшее время интеллигенция не только не изжила, но и сгустила, сконцентрировала, любовно культиви­ровала в себе качества двойственности, буржуазности, эклек­тизма, гедонизма, эстетизма, доведя их до «типа бытия»¹. Тяга к благополучию сопровождается оппозицией по отношению к власти, гедонистические ориентации — электрическим спири­туализмом, «ставкой на Бога». Интеллигенцией попеременно овладевает то дух химеры, то дух рутины, что лишает ее дея­тельного импульса, делает ее бытие болезненным и призрачным, «клиническим». Настроение это выражено в стихотворной стро­ке: «Мы — дети полдорог, нам имя — полдорожье» (А.Возне­сенский. «Предсмертная песнь Розанова»), Другими словами, тип бытия интеллигенции, определяемый содержанием ее дея­тельности, отделяет ее от ею же провозглашаемых идеалов, та­кое широко распространенное заведомое принижение образа ин­теллигенции не случайно. Вполне естественное расхождение «должного» и «сущего» становится объектом пристального вни­мания и широкого обсуждения, интеллигенция существует в атмосфере подозрения. Это отношение к ней можно назвать «техникой социальной безопасности», не допускающей безо­говорочного овладения массовым сознанием теми разноречи­выми и соблазнительными идеями, которые постоянно гене­рируют «люди духа». Косвенная критика идей, рожденных в сознании интеллигенции, путем прямой критики их носите­лей — прием крайне эффективный в сфере повседневности.

Созидателю воображаемых миров представляется естествен­ным стать конструктором этого, реального мира. И в самом деле, множество «одержимых духом» устремились в политическую борьбу, стали разрушителями старого и строителями нового. Но сохранили ли они при этом свою принадлежность к невидимо­му ордену интеллигенции? Известно, что ничто великое не рож­дается без страсти. Но страсть, пристрастность — всегда одно­сторонность и ограниченность. Сущность величия социальных лидеров в том, писал известный культуролог первой половины XX столетия Т.Лессинг, что «шоры заставляют взгляд идти только в одном направлении, по которому двигают незначитель­ную массу апперцепции с величайшей душевной энергией и ин­тенсивностью». Величие интеллигенции в ином — «в множе­стве и многообразии точек зрения, в многосторонности и одинаковой оправданности интереса и в бесконечной широте способности адаптации и понимания»¹.

В эпоху катаклизмов, когда разрушаются устойчивые смысловые структуры жизненного мира, интеллигенция из творца иной, запредельной действительности превращается в охранителя жизненных устоев, конструктора смысложизнен-ной сферы. Эту свою функцию интеллигенция осуществляет различными способами: поэтизируя повседневность (М.Метер-линк, Р.-М.Рильке, Ю.Олеша), обнажая ее трагический смысл в экзистенциальной интуиции играя с ней в «митьковской» культуре. Повседневность — отнюдь не альтернатива бытию интеллигенции, это область, где она находится «у себя». По­вседневность оказывается и одной из основных форм бытий-ности интеллигенции, и одним из ее величайших соблазнов. Творческое сознание интеллигента и обыденное сознание че­ловека повседневности обнаруживают удивительное сходство. С одной стороны — универсальная надбытийственность с ее двойственностью, с другой — ситуативность и раздроблен­ность, несобранность повседневности, в которой возможно все, она спокойно «впускает в себя» чудо. С одной стороны — об­ращение к символу как к окну в вечность, как к пути к абсо­люту, с другой — символ есть составная часть повседневнос­ти, средство безболезненно приписать себя к абсолюту. Творческая свобода как форма осуществления «космоса духа» обнаруживает определенное сходство с кажущейся легкостью, вневременностью жизни и повседневности. Интеллигенция может быть всем, и повседневность также допускает любое.

Повседневность — это то, что происходит каждодневно, это жизнь, лишенная векторности, смыслового единства, распа­дающаяся на отдельные ситуации. Человек повседневности — это человек витальный, у него отсутствует интерес к окружа­ющему вне соотнесенности с его интересами, его собственное «я» представляется ему непроницаемым для анализа, его реф­лексия не выходит за пределы фиксации стандартных житей­ских ситуаций. Объективный мир не обладает для «я» какой-то определенной структурой, он может быть текуч, изменчив, может быть стабилен, если эта стабильность оказывается ус­ловием удовлетворения витальных потребностей. Однако до­минирующее витальное начало камуфлируется, подделывает­ся под иные, социально признанные типы потребностей. Легкость таких переодеваний обусловлена тем, что человеку повседневности безразличны одежды, в которые переодевает­ся его «я». Тяга к постоянству удовлетворения потребностей может осознаваться как идеализация прошлого, как тяготе­ние к традиционному укладу жизни, как политический кон­серватизм. Но это лишь символы стремления к постоянству реализации своего основного жизненного отношения. В рав­ной степени такой мир может быть дан сознанию в эстетичес­кой оболочке (апология хаоса как цветущего беспорядка жиз­ни), в форме квазинравственной мудрости («все принять и все простить»). Мир как бы «втягивается» в человека, который не дает ему предстать в независимом обличье. В силу аморфнос­ти субъект-объектного отношения открывается возможность переноса этого «витально-заинтересованного» отношения на предметы, никак с ним не связанные; человек как бы припи­сывает себя к миру вещей с помощью знака. Современная ма­гия, опирающаяся на изначальную нерасчлененность повсед­невности, делает человека причастным миру искусства, философии, религии, политики. Она закрепляет мое бытие в мире, умножает меня в мире, помогает бороться с небытием. Она позволяет прикоснуться к миру универсальных ценнос­тей, позволяет «быть всем», не рискуя ничем. Вещи воспол­няют нехватку реальности, «бесконечно-систематический про­цесс потребления проистекает из несбывшегося императива целостности, лежащего в глубине жизненного проекта»¹.

Одновременно повседневность — сфера крушения желаний и надежд, сфера индивидуальных решений и выборов. Повседнев­ность — пространство, где слово претворяется в дело, сфера смыс­ловой интеграции личности. «Новая» повседневность, повседнев­ность кризисного состояния общества — это разрушение привыч-. ных способов «приписывания» себя к вечности, это состояние знакового хаоса, в условиях которого совершается покушение на многослойность повседневности, ее полисемантизм, в котором на­ходит убежище и аутсайдер, и уставший быть «наедине со все­ми» политический лидер. По существу, покушение на повседнев­ность — это покушение на зону личностного бытия. Ситуатив-ность, мозаичность повседневности открывает возможность жизнетворчества и одновременно позволяет следовать по нака­танной жизненной колее. Лишить повседневность полисемантиз­ма, свести ее смысловую основу к единому знаменателю — зна­чит разрушить область индивидуальных решений и выборов, область рождения личности. Но именно в переходные периоды осуществляется экспансия официальной идеологии в зону бытия личности. Примером тому могут служить идеи экономического универсализма, столь широко пропагандируемые ныне, и воз­никшая на их основе модель «экономического человека».

Стабильность предпочтений наряду с принципом максими­зации выгод в рамках экономической модели человека стано­вится основополагающим принципом. Идея предприниматель­ства как идея изобретательства, риска исключительно в сфере «средств» завладевает всей жизнью человека. Экономический риск оказывается единственным жизненным риском. Творчес­кая сторона бытия личности локализируется лишь в сфере средств. Нормативность личностного бытия сконцентрирова­на в смысложизненной области, которая утрачивает свою хао­тичность и целиком укладывается в модель успеха. «Эконо­мический» человек покушается на повседневность как сферу первоначального хаоса, предбытия, сферу рождения личнос­ти, впуская в мир витального человека целевое отношение.

Миссия интеллигенции по отношению к «новой повседнев­ности», как ни парадоксально это звучит, — «охрана» повсед­невности как зоны культурного творчества. Только сохранив за собой право быть мелочным, тщеславным, легковерным и за­бывчивым, человек может осмыслить эти качества и научить­ся их преодолевать. Дверь в мир фантазии, творчества откры­вается тому, кто ищет выход из привычного мира обыденности. Интеллигент делает свою жизнь «опытной площадкой» куль­туры — он ставит эксперимент на самой себе, пытаясь осмыс­лить повседневность, преодолеть ее и одновременно — жить в ней. Принципиальную двойственность повседневности нельзя преодолеть, ее можно осмыслить, ее можно «обыграть», в ней можно погибнуть, но ее нельзя отменить. Поэтому обвинение интеллигенции в половинчатости, в духовном двойничестве, строго говоря, не по адресу. Двойственность интеллигентского сознания — это героическая попытка освоения антиномичнос-ти жизни, это попытка рефлексии, далекая от рассудочности, осуществляемая в форме иронии, эстетико-игрового отноше­ния, в символических формах. Другое дело, что повседнев­ность — особый предмет, прикоснувшись к которому сознание приобретает его черты. Сознание интеллигенции — это отстра­ненность от повседневности и вовлеченность в нее, это попытка прожить, «проиграть» повседневность в системе социального целого, освоить все социальное пространство, испытать способ­ность ее сопротивляемости декларируемым социальным зада­чам, выявить ее социальную ценность сферы рождения лично­стных смыслов. Интеллигенция оказывается полномочным представителем личности в социуме и носителем социальных норм, культурных образцов в мире повседневности.

Дата добавления: 2015-06-27