Ы. Ф. Федоров 3 страница

Русский народ с глубоким смыслом называет одни преступления, как вызванные голодом, самозащитою и т. п., несчастиями, другие же — шалостями. (Шалят, например, на больших дорогах, шалят, можно сказать, в настоящее время в банках. Эти шалости-преступле­ния, ужасные по своим последствиям, по своим побуж­дениям совершенно детские. Впрочем, преобладание де­тей, вообще детского, над отцами и вообще отцовским можно считать характерною чертою настоящего вре­мени; всякое уважение к высшим считается теперь по­роком, и, напротив, дерзость признается доблестью.) Будет совершенно согласно с мыслью народа сказать, что несчастны и те, которые принуждены налагать на­казания, несчастны и мы, для спокойствия, для ограж­дения коих существуют наказания. Государство с его юстициею, полицией) есть печальная необходимость, а потому христианство есть печалование, а духовенст­во — печальник за подсудимых, виновных^20а. Когда же оно, духовенство, само начинает судить, тогда из пра­вославного делается католическим. Институт присяж­ных, литературная гласность есть только искажение печалования. Мировая скорбь есть также печалование за всех страждущих и умирающих, и эта скорбь не остается только чувством, не может им оставаться, а переходит, должна переходить в дело. Деловое выра­жение мировой скорби есть всеобщее воскрешение.

Пока единство человечества не имеет выражения в действии, пока человечество не сделает предметом своей деятельности всеобщего воскрешения, пока не признает его долгом, до тех пор деятельность человече­ства будет проявляться во взаимном истреблении, по­тому что ей нет иного исхода, нет другого поприща, достаточно обширного, и до тех пор люди будут нуж­даться в уголовном суде, этом, по одним, подобии, а по другим, оригинале страшного суда, Пока не исчезнет убийство, не исчезнет и его необходимое следствие — суд земной, а также и апелляция на земной суд к суду небесному. Словом, пока у человеческого рода нет об­щего дела, силы его будут поглощаться делом обще­ственным, которое требует разделения, партий, борьбы. Итак, если власть временна, а правосудие не бесцель­ное возмездие, то обе эти силы могут иметь только педагогический характер: назначение их руководить, исправлять и привести, наконец, человека к сознанию долга.

Но прежде всего сами руководители должны со­знать, в чем заключается долг, какое воспитание и об­разование они должны дать руководимым ими: то ли, которое, лишая нас детской чистоты, не выводит из несовершеннолетнего, детского состояния, а оставляет в вечном ребячестве, т. е. в подчинении слепой, естест­венной силе, в вечной борьбе с себе подобными и в по­стоянной опеке; или же то, которое на сохранении дет­ской чистоты (любви к отцам) основывает достижение совершеннолетия?

Если мы приложим христианский критерий к ны­нешнему состоянию общества, и не в действительном состоянии, а именно в идеальном его представлении, приготовлять к коему воспитание считает своею целью, то найдем, что это общество, утратив детскую чистоту, тем пе менее осталось и будет ребяческим и притом решительно во всех отношениях; ибо нельзя назвать совершеннолетним общество, которое не может обой­тись без надзора, принуждения и наказания; нельзя назвать совершеннолетним то общество, которое, не имея средств против неурожая, хотя и изучает приро­ду, применяет свои позпания к производству ненужных вещей, для коих высшей похвалой служит выражение «точно игрушечка». Общество в настоящем своем со­стоянии основывается на ограничении родственных чувств. А между тем, если родственному чувству, сы­новнему или отцовскому, не будет открыто всемирное дело, то оно будет проявляться в ущерб другим и все­му обществу (за неимением лучшего) в деле добыва­ния средств наслаждения для своих ближайших; обще­ственное же дело будет заключаться в подавлении этих, вызванных, однако, родственным чувством, противооб­щественных поползновений. Говоря это, мы разумеем все противообщественные и вообще преступления, со­вершаемые не из личных, а из семейных, родственных выгод. Таким образом, общество внутри себя карает за то самое, что позволяет себе делать с другими обще­ствами, если не составляет с ними союза штатов, имею­щего над собою еще высшую власть. Существование общества требует пожертвования интересами родства, потому что дело общественное и родственное не совпа­дают. Общество, или общественная сила, блюдущая за сохранением мира между родами, потому только и су­ществует, потому только и пужиа, что роды или семьи не сознают своего всемирного родства, а потому и но имеют всемирно родового дела; так что если бы об­щественная власть, наскучив ролью блюстителя мира и порядка, щэлучив отвращение к дрязгам, которые она обязана разбирать в качестве судьи и за которые дол­жна наказывать этих недорослей, пожелала бы найти средство, могущее избавить ее от роли дядыш, то дру­гого средства она не могла бы отыскать, кроме всемир­ного дела, в котором родственные чувства нашли бы исход; ибо все преступления суть только расходование по мелочам силы, естественно назначенной на восста­новление всемирного родства. В образовании братства отцов для воспитания сынов и братства сынов для во­скрешения отцов состоит естественный ход воссоедине­ния родов. Государство возникло как чрезвычайная ме­ра против опасности взаимного истребления родов или же в виде защиты одной группы родов против другой, соединившейся для истребления или порабощения. Го­сударство необходимо, пока но образовалось всемирное родство. Несознательно дело всемирного родства и на­чалось уже, но в искаженном пока виде.

Против выраженного здесь узкого понимания об­щества, состоящего будто бы из недорослей, нуждаю­щихся в постоянном надзоре и, следовательно, в дядь­ках, которые наказывали бы их за шалости и разбирали их дрязги, могут возразить, что в обществе есть и дру­гие дела: есть промышленность, которая производит не одно необходимое (и говорят это ей в похвалу, потому что только варвары и дикари ограничиваются необхо­димым, да и у тех можно заметить стремление к из­лишнему и ненужному), т. е. производит те самые без­делушки, которые порождают дрязги в обществе. Есть в обществе цивилизованном науки и между прочим наука, изучающая общество, т. е. это знание или теория дрязг, как одной из функций этого общества, ибо оказывается (чем особенно восхищаются в наше время), что и эти дрязги совершаются правильно, сде­лались, следовательно, недугом уже хроническим. Есть еще естествознание, изучающее природу, и не бесплод­но, ибо вся промышленность, производящая по преиму­ществу ненужное, в естествознании находит средство для своего развития, для улучшения своих произведе­ний. Есть искусство, дающее художественную форму той самой общественной действительности, которая здесь описана нехудожественно; изображая ее, худо­жество или восхищается мнимыми достоинствами опи­сываемого, или же хочет показать, будто под действи­тельным смехом скрывается сокрушение о пороках, искоренение которых хотя и желательно, но не улуч­шило бы общества, ибо само оно есть искажение род­ства, а такое искажение есть существенный недостаток общества. В идеальных построениях общества этот не­достаток не уменьшается, а еще более усиливается, и потому идеальные построения оказываются хуже дей­ствительности. В них опека доводится до minimum'a, но при этом забывается, что граждане, т. е. недоросли, не сделаются совершеннолетними от снятия с них опеки и даже не могут ими сделаться, ибо общество, как не­родство, не может дать им дела, в котором проявилось бы их совершеннолетие, так как промышленность, ис­кусство, наука в ее искусственных опытах и как зна­ние для знания — все это должно быть отнесено к раз­ряду игрушек, игр (т. е. к подражаниям природе), к предположениям, мыслям, а не к делу. Поэтому, ес­ли, заканчивая возражения против выраженного здесь узкого понимания общества, укажут на философию, ко­торая, отвергая родство даже в Боге, для человечества считает родство неисполнимым и ненужным, как и в природе признает неродственность неискоренимою, то в этой философии, как мысли общества, отказывающе­гося от дела, можно видеть только желание остаться при своих игрушках и при представлении лишь всеоб­щего единства, если не считать попытки третейского суда над народами за попытки осуществления всеоб­щего единства в узком смысле. Но если эти попытки и осуществятся, то сварливость, этот неиссякаемый ис­точник, служащий в государствах для утоления жажды правосудия, жажды, обеспечивающей этому источнику вечное в них, в государствах, существование, не унич­тожится, а получит лишь иной исход.

Общество со всеми его принадлежностями можно уподобить блудному сыну родового быта, к которому оно и должно возвратиться. Но этот блудный сын не бесплодно провел годы своего скитания, и он в силах уже преобразовать старый родовой быт во всемирное родство. Родство есть то, что наиболее известно, наибо­лее доступно людям, даже именно то, что наиболее за­трагивает человеческое сердце, ибо для отцов — это вопрос о судьбе их сынов, а для сынов — вопрос о судь­бе их отцов, куда входит вопрос и о братстве, или во­обще о причинах неродственных отношений людей между собой, а также вопрос и о хлебе насущном, о здоровье для всех, о смерти, или вообще вопрос о при­чинах неродственного отношения природы к нам и о нашем искусственном к ней отношении, ибо естествен­но для человека было бы только обращение неродствен­ной силы естества природы в родственную. В человеке и начался уже переход естественной слепой силы в сознающую родство, в силу родственную.

Несовершеннолетие рода человеческого ни в чем так не выражается, как в суеверном преклонении пред всем естественным, в признании за слепою природою руководства разумными существами (естественная нравственность); и в таком состоянии несовершенно­летия, или детства, находятся не дикари, не молодые народы, а устаревшие, вовсе не замечающие своего суеверия и даже гордящиеся своею свободою от суеве­рий. Так было в древней истории, так происходит и в новой, и такое детское состояние начинается обыкно­венно в эпоху падения народа, хотя самому народу оно и представляется процветанием. Настоящее детское состояние Западной Европы есть то же язычество, но только секуляризованное, начавшееся с эпохи так на­зываемого Возрождения. К естественному, пред кото­рым суеверно преклоняются, относится и смерть, страх пред которою заставляет, наконец, призывать ее как освободительницу от этого мучительного страха, писать ей гимны, прославлять ее (певцы смерти Леопарди, Дранмор, Аккерман и друг.). И хотя природа призна­ется смертоносною, саморазрушительною силою, но но потому, что она слепая; а между тем может ли слепая сила привести к чему-либо другому, кроме смерти?..

Слепою силою люди признают природу даже тогда, когда и себя не исключают из нее, и вместе с тем счи­тают смерть каким-то законом, а не простою случай­ностью, водворившеюся в природе вследствие ее сле­поты и ставшею органическим пороком. А между тем смерть есть просто результат или выражение несовер­шеннолетия, несамостоятельной, несамобытной жизни, неспособности к взаимному восстановлению или под­держанию жизни. Люди еще недоросли, полусущества, но полнота личного бытия, личное совершенство воз­можно только при совершенстве общем. Совершенноле­тие есть и безболезненность, бессмертие; но без воскре­шения умерших невозможно бессмертие живущих.

Чтобы судить о глубине нашего нравственного упад­ка, достаточно сказать, что уже не различают естест­венного для слепой силы от того, что естественно для человека; это и значит, что остаются в детском состоя­нии, но лишенном детской чистоты. Самоуправление же, в коем дается обет при крещении, состоит в дости­жении совершеннолетия при сохранении этой чистоты, и даже для одного этого, для сохранения детской чи­стоты необходимо достижение совершеннолетия.

12. Как в нравственном мире сущность Божества но выражается ни во власти, ни в правосудии, так и в фи­зическом мире истинное Божество не найдет, не может найти полного выражения ни в су pua (солнце-отец), ни в происходящем от него агни (огонь, сын), ни в от него же исходящем еайю (ветер-дух) ²¹, хотя в этих трех явлениях и действует, по-видимому, одна и та же сила постепенного, а иногда и внезапного сгорания. Говоря отвлеченным языком, сила эта есть теплота, тепловая энергия, сила расширения, разъединения, благодаря коей земля явилась уедипештым, изолиро­ванным телом, почему и жизнь на ней могла проявить­ся лишь в постепенном сгорании или угасании, в по­степенном омертвении. В этом сгорании или угасании миров, в так называемом огненном конце их, могли бы выразиться и власть и правосудие одинокого Бога; мо­жет быть, они и выражаются в нем, если только сго­рание не есть действие лишь просто слепой, или остав­ленной своей слепоте, еще неуправляемой силы. Но ни в каком случае в нем, в этом сгорании, не может вы­разиться любовь Триединого; и человеческий род, упо­добляясь Триединому, не должен поклоняться и слу­

жить этой слепой силе, ни даже ожидать естественного конца угасания мира, но, познавая силы, он должен обращать их в орудие восстановления всего угасшего.

Общий обет, который дается при исповедании Сим­вола Веры, не произвольное, не искусственное, не при­думанное требование, а всеобщий, всечеловеческий долг не слепой, а сознательной, человеческой природы. В согласии обета и долга заключается примирение ве­ры и знания, или секуляризованного язычества с хри­стианством. Если бы онтология, наука о бытии, была бы не мыслима только, но и чувствуема, то ее нельзя бы было отделить от деонтологии, т. е. нельзя бы бы­ло отделить то, что есть, от того, что должно быть. Если мы не только сознаем, но и чувствуем, что наше бытие не зависит от нас, что мы не имеем, следова­тельно, ничего своего, то понятно, что в основе деонто­логии не может быть положено сознания своего до­стоинства, а должно быть сознание своего ничтожест­ва, рабства, бедности естественной; и содержанием деонтологии, или долга, будет приобретение независи­мости, но не в политическом смысле, и собственности, не в социальном, а в онтологическом смысле, т. е. это будет приобретением того и другого в смысле физиче­ском или даже в физико-астрономическом. Долг и обет естественны, насколько сознание естественно в приро­де, они и сверхъестественны, насколько сознание выше слепоты. Только философы, считающие мир своим представлением, и могут признавать его своим созда­нием, своею собственностью и быть гордыми таким сознанием, т. е. безусловным знанием только себя са­мого, не признающим ни равного, ни товарища, ни даже подобного себе. Этот абсурд есть принадлежность не человека, владеющего всеми своими способностями, а мыслителя, ученого, у коего при атрофии чувства и воли остается только мысль. Потому-то знание зла без желания искоренить его и знание добра без желания водворить его и есть действительно великий грех, ко­торый может быть искуплен только превращением со­словия, живущего мыслью, в комиссию, прилагающую мысль к делу. Долг возникает не из пользования лишь чужим (вещью), но и из преступления, т. е. из вытес­нения младшим поколением старшего, а потому обет

есть не хранение только, которое и невозможно, а вос­становление. Следовательно, завет отцов, душеприказ­

β И. Φ. Федоров 161

чество, есть не произвольный приказ отцов, а требова­ние (приказ) самой сыновней природы (императив са­мой природы человеческой), восстановляющей образы отцов в душах сынов даже против их воли.

13. Все обязанности, налагаемые на нас учением о Триедином Боге, выражаются в одной заповеди, в за­поведи о долге воскрешения, В противоположность ма­гометанству мы можем сказать: «Нет иного Бога, кро­ме Триединого, и воскрешение — Его заповедь». Этот долг есть единственный, общий всем людям, как обща всем людям смерть. Определение долга воскрешением не есть произвольный вывод; в понятии долга уже за­ключается требование воскрешения, как и во всяком долговом обязательстве необходимо заключается обя­занность уплаты, с тем, впрочем, различием, что долг в строгом смысле, долг всеобщий христианский, сынов­ний долг, требуя уплаты, требует возвращения тож­дественного, а не подобного, ибо сыновний долг есть произведение не отвлеченного лишь разума, а вместо и сыновнего чувства. Таким образом, исполнение долга есть восприятие на себя труда, тягла воскрешения, а не рождение, дающее лишь подобие, и но ожидание осуждения и наказания. Посему и брак есть не остав­ление родителей, не соединение лишь в плотскую еди­ницу, а сопряжение в трудовую, тягловую единицу в общем деле отеческом, в деле всего рода человеческого, состоящего из тягловых единиц. У нас нет ничего сво­его, нами произведенного, а все даровое, точнее, долго­вое; жизнь наша вовсе не наша, она отъемлема, от­чуждаема, смертна; мы получили жизнь от своих отцов, кои в таком же долгу у своих родителей, и т. д.; рож­дение есть передача долга, а не уплата его. От роди­телей же, как и вообще от предков, мы получили но только жизнь, но и средства к жизни, состоящие в тех способах работы, в которых все принадлежит нашим отцам, предкам, и весьма мало и только в исключи­тельных случаях лично нам. «Какое дело нам до греха, который совершен до нашего рождения?» — говорит рознь в лице Каина (в известной мистерии Байрона)²²,Но если мы не хотим принимать последствий греха, но нами лично совершенного, то не должны принимать и добра, не нами произведенного, что равнялось бы от­речению от искупления, от всякого дела, совершаемого не одним поколением, а целым рядом их, генерацией поколений. Если высшею добродетелью для людей, от­дельно взятых, будет положить жизнь за других (смерть неповинного за виновных), то в чем же будет состоять высшая добродетель для людей, взятых в со­вокупности?.. Долг к родителям имеет не только нрав­ственный характер, но выражается и в физической за­висимости, невольности, несвободности; рожденность — это несвободность. Земля и все другие условия жизни не составляют нашей собственности; мы не землевла­дельцы, а крепостные земли, точно так же как и земля зависит от солнца, тяготеет к нему, а солнце в свою очередь находится в подобной же зависимости от иного какого-либо тела и т. д. Регуляция этой слепой, не земной только, а всеобщей тяги, обусловливающей смертность, и должна быть тяглом человеческого рода. Отсюда и следует, что воскрешение есть труд, обра­щающий даровое в собственное, очищающий долг.

Но мы живем не на чужой только счет, не на счет лишь слепой природы, а также и на счет себе подоб­ных, даже самых близких, заменяя, вытесняя их; π такое существование делает нас не только недостой­ными, но и преступными. Все бедствия, не только фи­зические, но и нравственные, суть естественные по­следствия подчинения слепой силе, на счет которой мы живем; ибо, повинуясь влечениям слепой, чуждой, не­подобной, хотя и в нас самих живущей, силы, стано­вимся врагами себе подобных и даже самых близких. Таким образом, нынешняя жизнь делает нас не только недостойными счастья, но и несчастными; и если глу­бина самоосуждения делает страшный суд из трансцен­дентного имманентным, то и искупление требует с на­шей стороны усилий, труда для обращения не нами произведенного в трудовое. Долг, следовательно, воз­никает не из займа только, но и из греха, преступле­ния; ибо каждое поколение, рождаясь, тем самым на­носит смерть своим родителям, и потому долг есть вме­сте и повинность. Сознание, что этот долг не оплачен, есть сознание своей зависимости, рабства, невольности, смертности — словом, небратства. В неоплаченном дол­ге заключается наказание рабством, смертью. Оплачен­ный долг есть возвращение жизни своим родителям, т. е. долга своим кредиторам и через то — свободы себе. Бессознательный, невольный грех, грех первород­ный, есть коренной смертный грех, грех против Духа

6* 163 Святого, против истинного просвещения; не принимать ответственности за этот грех, т. е. не трудиться, не при­нимать участия в деле воскрешения — значит лишить человечество будущности, обречь его на полуживотное состояние. Задача человеческого рода состоит в обра­щении всего бессознательного, само собой делающего­ся, рождающегося в сознательное, светлое, действи­тельное, всеобщее, личное воскрешение.

При этом должно заметить, что содержание долга всегда одинаково, разница только в уплате, т. е. в чем мы полагаем уплату: око за око, жизнь за жизнь, конеч­но, уплата и даже до жестокости равноценная; вира, т. е. материальное вознаграждение за рабочую силу, уплачи­ваемое семье убитого, тоже плата, хотя и весьма не­равноценная; но как втом, так и в другом случае плата, очевидно, недействительна, произвольна и не умень­шает долга, а как в первом случае (око за око, жизнь за жизнь) даже удвояет его. Все преступления и про­ступки, от малейшего оскорбления до убийства, имеют значение разрушения жизни; юридическое же возмез­дие жизни не возвращает. Экономическая плата за ве­щи и услуги также недействительна. Правда, за услу­ги и вещи, полученные нами от других, мы можем уплатить тем же, т. е. подобными же услугами, таки­ми же вещами, но пе можем возвратить тех сил, той части жизни, которая потрачена на их производство; мена не заключает в себе взаимного возвращения по­траченных жизненных сил, а ведет к взаимному разоре­нию, к смерти. Все это показывает, что содержание дол­га всегда есть жизнь, а потому и погашением долга мо­жет быть только восстановление жизни — воскрешение.

Воскрешение и потому уже долг, что хранение не­возможно. Хранить — значит отдавать гниению; вся­кая остановка есть падение; застой есть разрушение. Храпение есть заповедь завета Ветхого, неполного, за­вета, в котором и Божество представляют почившим и предметом упования ставится покой, так что суббот­ний покой считается праздником для человека. Мало того, деятельность человеческая смертоносна и не мо­жет быть иной, если не поставить себе целью воскре­шения. Такова и европейская цивилизация; ход ее раз­рушителен: поселение европейцев среди дикарей сопровождается вымиранием последних; в борьбе с ту­земцами принимает участие и растительная и живот­ная жизнь; европеец несет с собой свою флору и свою фауну; торжество его сопровождается искоренением не только человека в нецивилизованных странах, но и ги­белью туземной флоры и фауны. И между тем это страшное явление не стало вопросом, не сделалось предметом исследования, а принимается как явление неизбежное, роковое. Почему европейская цивилизация смертоносна — в этом не хотят дать себе отчета, и пото­му цивилизация остается слепою. Явление вымирания в диких странах только проявляется с наибольшею резкостью, действует же оно везде и всегда, составляя необходимую принадлежность цивилизации, и у народов наиболее цивилизованных вымирание уже начинается.

Признав своим долгом всеобщее воскрешение, для нас не будет страшно признать, что все первобытное человечество виновно в грехе каннибализма даже са­мых близких, и осудить этот грех мы не имеем права, потому что и в настоящее время живем на счет пред­ков, из праха которых извлекаем и пищу и одежду; так что всю историю можно разделить на два периода: 1-й период — прямого, непосредственного каннибализ­ма, и 2-й — людоедства скрытого, продолжающийся и доселе, который и будет продолжаться, пока человек не найдет выхода из своего заключения на земле. Но за этим вторым периодом необходимо должен по­следовать третий — период всеобщего воскрешения, как единственно действительного искупления греха каннибализма.

14. Полная добродетель состоит в соединении нрав­ственности с знанием и искусством; такая добродетель (а не отсутствие лишь порока) не делает только до­стойными счастия, но и дает его; она есть не только благо или добро, но и само блаженство. И душеприказ­чество, т. е. воскрешение, есть не долг, не приказ или повеление только, но и желание нашей души, сохра­нившей детское чувство, или добродетель; ибо душа, согласно евангельскому критерию, есть «любы», и лю­бовь именно сыновняя, которая по наследственному сходству не может думать о себе, не думая об отцах. Заповеди блаженства состоят в соединении добродете­ли со счастьем, причем связь между ними не трансцен­дентная, а имманентная. Все заповеди блаженства, ска­занные в нагорной проповеди, сокращаются в одну, сказанную по воскресении апостолу Фоме (т. е. всем сомневающимся от полноты любви): «Блаженны не видевшие, но сохранившие веру», т. е. верность при ис­полнении общего дела, потому что они узрят Христа со всеми умершими как награду своего общего братского труда или, вернее, как результат его.

Полный долг есть воскрешение, т. е. обращение ми­ра несвободного, где все определяется физическою не­обходимостью, причинностью, в мир сознательный, сво­бодный, который теперь мы можем представить себе лишь мысленно, должны же осуществить его действи­тельно, потому что это не идеал только, а проект; в та­ком осуществлении и состоит добродетель, которой необходимо принадлежит свобода и бессмертие, кото­рая не делает людей только достойными счастья, по и дает им счастье, которая есть, следовательно, не толь­ко благо или добро, но и блаженство. Это не та бес­сильная, только личная или общественная добродетель, которая, повторяем, способна делать людей лишь дос­тойными счастья; эта добродетель есть труд, доблесть всех, обращающая слепую, смертоносную силу приро­ды в управляемую разумом, в живоносную (поклонение же слепой силе есть отречение от Бога и обращение человека в животное); потому-то она и заключает в себе силу делать людей счастливыми. Таким образом, человек, устраняя из своих действий личные побужде­ния, стремление к личному счастью, необходимо, од-· нако, достигает его, потому что общая добродетель, т. е. дело всех, есть причина и воскрешения всех, сле­довательно, и личного бессмертия. Жить нужно не для себя (эгоизм) и не для других (альтруизм), а со всеми и для всех; это и есть объединение живущих (сынов) для воскрешения умерших (отцов).

Вопрос «Зачем страдают добрые люди в этом мире и благоденствуют злые?» назван новым евреем (Гейне) проклятым^22а. Но прежде всего на него нужно ответить,, что будут страдать добрые, а иногда и недобрые, до тех лор, пока будет задаваться вопрос: «Почему благоден­ствуют злые?». Когда сокрушаются о страдании доб­рых — это понятно, но какому благоденствию злых за­видует Гейне, душевному ли их расположению или жо материальной обстановке? Если же из приведенного вопроса устранить зависть, то останется, зачем страда­ют вообще люди? Точно так же если бы добрые люди поняли, что благ един только Бог, как это сказал Тот, Кто был под крестной ношей, тогда, быть может, они: поняли бы и то, что истинно зол один лишь дьявол; π тогда опять-таки не пришлось бы задавать вопроса ни о безусловно добрых, ни о безусловно злых, и остал­ся бы один вопрос о страдании вообще людей; но тогда и понятие «добрый» приняло бы иной смысл. Если с понятием «добрый», «благий» будет соединено, как в Боге, понятие ведения и силы, а не отсутствие лишь порока, как в добрых людях, т. е. если бы добродетель ые делала бы лишь достойными счастья, но была бы си­лой, дающей счастье, то тогда никто бы не страдал и не был злым. Если же мы будем рассматривать добро­детель отвлеченно от силы, если слабость знания, сла­бость физическая совместимы с добродетелью, то пас­сивное исполнение заповедей, т. е. исполнение запове­дей лишь в тесном смысле, лишит ли огонь силы жечь, воду — топить и т. п.? Итак, чем же должно быть доб­ро, чтобы добрые люди не страдали? Когда наступает голод, трудившиеся не собирают плодов своего труда, но не собирают потому, что труд их направлен к из­влечению наибольшего дохода, а не к обеспечению вер­лого урожая. Труд есть добро, но, не говоря уже о хищении, он не обладает ни знанием условий, от коих зависит урожай, ни силою или искусством управлять этими условиями, потому что знание служит интере­сам промышленности и торговли, а силы и деятель­ность человеческие поглощены производством и обра­боткою предметов роскоши и торговлею ими. Хотя и об этих последних занятиях говорят, будто и они дают хлеб, но чтобы понять всю несостоятельность такого выражения, достаточно представить себе, что все люди, оставив земледелие, обратились бы к промышленности и торговле, т. е. к производству предметов роскоши; тогда человечеству оставалось бы только умереть с го­лода. Обращение же всех без исключения людей к зем­леделию, обращение на земледелие всей силы знания обещало бы возможность изучения всех условий уро­жая, следовательно, возможность управления ими. Из этого очевидно, что действительная истинная доброде­тель может заключаться только в управлении слепыми силами природы. Германский философ (Кант), давая критерий для определения истинно доброго дела в ви­дах отличия от мнимо доброго, пользуется этим крите­рием совершенно произвольно, так что долг, безусловный no форме, по содержанию оказался правилом, оп­ределяющим мелочные отношения до разрешения воп­роса о том, позволительно ли принимать приглашение на неумеренность, без всякого стремления к выходу из· этих отношений, хотя они далеко не могут быть приз­наны истинно нравственными.

Настоящая жизнь, что называется земпая жизнь (как будто иные миры существуют не в тех же усло­виях, как и земля, как будто и они не земли,— если не разуметь под неземною жизпыо чего-то трансцендент­ного, чего-то мистического), настоящая жизнь, ограни­чиваемая кратким временем и тесным пространством (если человек свободен, то свободен, как птица в клет­ке), по мере того как условия, в которые поставлен че­ловек, будут обращаться в орудия его воли, т. е. но ме­ре исполнения долга, заключающегося в управлении слепыми силами природы, настоящая земпая жизнь будет расширяться до грапиц самой природы, ибо са­ма природа, сознавая в нас свою несвободу, чрез нас жо обращается в мир свободных, бессмертных лично­стей. Вернее же сказать, такое превращение мира производится чрез нас Богом и именно Триединым Су­ществом, Которое, когда совершится такое превраще­ние мира, найдет в нем свое выражение.

Дата добавления: 2015-07-02