К проекту юбилейной столетней выставки 3 страница

Всемирная выставка парижского века — так, ка­жется, следует назвать отходящий (ныне уже отошед­ший) век,— органом которой должно считать все свет­ские школы, хотя бы из них и пе были еще вынесепы иконы, эти дощечки, по ядовитому выражению фана­тического представителя опошлевшего иконоборства, который он считает своим открытием (говорится о Тол­стом). Всемирная выставка с этими школами (хотя они не называются школами-выставками, по по своему направлению заслуживают такого названия) самым названием своим (выставка) указывает на значение века, который, считая себя декадентским, признает, од­нако, за собою право на всемирное распространение, что равнозначаще всемирному падению, кончине века. Христианство, основателя которого XIX век в лице но­вых иудеев и язычников призвал к своему нечестивому суду и лишил Его сапа Сына Божия и Сына человече­ского,— христианство вступило в XX век с обновлен­ною заповедью: «научите, крестяще», поняв в самом обширном смысле «научите» и в самом глубоком — «крестяще», и противопоставило выставке храм Бога отцов с музеем, посвященным всем предкам и открытым к небу (музей с вышкою), т. е. соединившим все зна­ния в истории и астрономии; вместе с тем христиан­ство противопоставляет и философскому критицизму апостольский скептицизм, по глубокой любви не доволь­ствующийся представлением, а требующий видения ц

осязания для удостоверения в воскресении. Этот но-» вый подъем христианства, или юбилей, быть может, самый высокий, видит в критицизме и циничном пози­тивизме новый великий Пяток. Признав воскресение Христово только актом живоносной души рыбаков, кри­тицизм профессоров и ученых обнаружил всю мертвен­ность души своих представителей, новых судей Христа, т. е. сам себя осудил. Противопоставление апостолов как исполнителей воли Воскресшего в деле собирания и умиротворения, в научении для совершения воскре­шения (ибо воскресение Христово не было бы победою над смертью, попранием смерти, не было бы искупле­нием от греха, как причипы смерти, если бы собирание и научение не было условием всеобщего воскресе­ния), противопоставление апостолов как исполнителей воли Воскресшего в деле всеобщего воскрешения уче­ным и философам, живущим отрицанием, признающим лишь опыты в одиночку, в виде только подобий, игры, игрушечные опыты, или же признающим знание толь­ко для знания,— такое противопоставление нельзя не признать весьма невыгодным для ученых и филосо­фов, не говоря уже об интеллигентах, повторяющих лишь чужие слова, живущих чужим мнением. Апостоль­ский скептицизм был последовательнее кантовского критицизма; апостольская вера требовала доказатель­ства от дела, их вера в Бога отцов доказывалась делом собирания, или объединения, как условия осуществле­ния чаемого воскресения мертвых и жизни будущего века. И церковь апостольская, имеющая главой Во­скресшего,— начаток воскресения — есть собирание, объединение живущих, или сынов, разумных существ, для исполнения долга к умершим (т. е. еще не воскресшим), приносящая в жертву этому долгу, в жертву Евхаристии (благодарности) все силы, силы и знания, и чувства, и воли. Если во главе собирания стоит Тот, в Ком началось воскресение, — первенец из мертвых, когда самое крещение есть образ воскре­шения, то какая может быть другая цель собирания всех живущих, как не воскрешение всех умерших?! Это собирание, совершаемое Тем, Кто собою начал воскресение, есть лишь продолжение неоконченного акта воскресения: Воскресение Христово со всеобщим воскрешением составляет один нераздельный, цельный акт. Дело церкви есть литургия, т, е. братотворепие

через усыновление для исполнения долга душеприказ­чества, т. е. воскрешения; церковь, т. е. собрание всех живущих на земле, как кладбище всех умерших, имея во главе Воскресшего, совершает Пасху, т. е. переход от земли на небо.

Апостольский скептицизм и философский критицизм показывают, что примирение между ними — примире­ние верующих с неверующими — возможно, если толь-«ко философы признают, что безделье не есть доброде­тель, признают необходимость объединения для воскре­шения. Совершенную противоположность юбилейной выставке XIX века, или изображению западного горо­да, каким он был в течение четырех веков секуляри­зации вообще и каким стал к концу XIX века в особен* ности, составляет выставка коронационная, как изобра­жение Кремлей, центров мировых монархий, и особен­но Кремля третьего Рима, каков он есть и каким он должен быть к XX веку. Коронационная выставка, составляя полную противоположность выставке конца XIX века, или последних четырех веков секуляриза­ции, есть изображение центров мировых монархий, Кремлей, и особенно Кремля третьего Рима, с роспи­сью наружных стен храмов, с росписью стен самого Кремля, с поющими башнями (башни с колоколами, колокольни), превращающими самый Кремль в пою­щий Кремль, точнее, в Кремль отпевания, или воскре­шения,— коронационная выставка есть изображение этого Кремля как образца всем кладбищам, обращае­мым в образовательные крепости, или Кремли, посред­ством воинской повинности в связи с всеобщеобяза* тельным образованием,

СУПРАМОРАЛИЗМ, ИЛИ ВСЕОБЩИЙ СИНТЕЗ (Т. Е. ВСЕОБЩЕЕ ОБЪЕДИНЕНИЕ)

Синтез двух разумов (теоретического и практик ческого) и трех предметов знания и дела (Бог, человек и природа, из которых человек является орудием бо­жественного разума и сам становится разумом вселен­ной), а вместе и синтез науки и искусства в религии,отожествляемой с Пасхою как великим праздником и великим делом.

Супраморализм — это долг к отцам-предкам, воскре­шение, как самая высшая и безусловно всеобщая нрав­ственность, нравственность естественная для разумных и чувствующих существ, от исполнения которой, т. е. долга воскрешения, зависит судьба человеческого рода. Называя долг к отцам-предкам, долг воскрешения, су­праморализмом, мы говорим языком тех, к которым обращаемся, чтобы быть ими понятыми, для которых слова «долг к отцам-предкам», «воскрешение» совершен­но непонятны, так как все они, можно сказать, ино­странцы и ницшеанцы; это те, которые, удаляясь от могил отцов, не только не взяли щепотки праха их

(как то делают переселенцы, чтущие своих отцов, не забывшие долга к предкам), но и отрясли даже прах отцов от ног своих, как это, можно сказать, сделал из­вестный Рише^!, назвав предков отвратительными — «эти отвратительные предки», чем и выразил мнение и чувства большинства своих современников-интелли­гентов.

Супраморализм — это не высшая только христиан­ская нравственность, а само христианство, в коем вся догматика стала этикою (догматы заповедями), и эти­кою, неотделимою от знания и искусства, от науки и эстетики, которые должны сделаться, стать орудиями этики, само же богослужение должно обратиться в

дело искупления, т. е. воскрешения. Супраморализм ос­нован не на заповедях блаженства, этой элементарной, так сказать, нравственности, а на заповеди наибольшей, данной пред Пасхою страдания, и на заповеди заверши­тельной, данной по воскресении своем Первенцем от умерших как необходимое условие для продолжения дела воскрешения; супраморализм есть в сущности синоним, или перевод, наибольшей заповеди и ведет чрез исполнение заповеди завершительной («шедше, научите вся языки» и пр.) к осуществлению заповеди, призывающей быть совершенными, как Отец наш не­бесный совершен, призывающей к тому, чтобы вос­созданием и воскрешением быть подобными самому Творцу, о чем и просил в последней своей молитве ко Отцу Христос: «Да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино», а тотчас по воскресении Христос указал и путь к этому объединению, уподобляющему нас Богу, делающему нас совершенными, как Отец наш небесный совершен, сказав: «Шедше, научите вся языки, крестящо их во имя Отца, Сына и Св. Духа», где под крещением, т. е. очищением от первородного греха, вызвавшего смерть, разумеется, конечно, воскрешение, воскрешение для умерших и бессмертие для живущих.

Супраморализм — это вопрос о двух рознях и о двух объединениях; вопрос о двух рознях, т. е. о внешней розни — о богатых и бедных и о розни внутренней — об ученых и неученых (о двух разумах), разрешаемый чрез замену вопроса о всеобщем обогащении вопросом о всеобщем возвращении жизпи, т. е. чрез замену на­шей искусственной жизни, искусственного дела, делом естественным, творимым в нас самою природою, при­ходящею чрез нас в сознание. Конечно, для нашего городского быта — в высшей степени искусственного, которым все тяготятся,— естественное дело человека, всеобщее воскрешение, должно казаться неестествен­ным, даже, можно сказать, в высшей степепи неесте­ственным, но это не значит, что оно, дело всеобщего воскрешения, и в самом деле неестественно, это зна­чит лишь, что мы стали уже слишком искусственны, исказили себя, свою природу. Для природы, переходя­щей из бессознательного состояния в сознательное, воскрешение есть такое же необходимое и самое есте­ственное дело, как для природы слепой естественны

рождение и смерть. Природа стала сознавать себя в сынах человеческих, в сынах умерших отцов, и есте­ственным это сознание должно считать в народах, жи­вущих сельскою жизнью, у могил отцов, тогда как в отделившихся от отцов, в покинувших землю горожа­нах, как сынах блудных, естественность сознания утра­чена; наибольшего же удаления от естественности, наи­большей искусственности сознание достигает у ученых, у которых «Бог отцов» превращается в отвлеченного Бога деизма, «сыны человеческие» — в неопределенное «человек», получается полная свобода, а вместе отсут­ствие смысла и цели жизни, получается разделение на два класса, на два разума,— является сознание раз­рыва, но в то же время является и стремление к вос­становлению единства; и только по достижении еди­нения родом человеческим (т. е. природою, приходящею в сознание, в понимание самой себя) начнется даль­нейшее движение как в этом сознании, так и в управ­лении природою самой собою чрез род человеческий, ко­торый есть та же природа, только пришедшая в созна­ние. Чем природа — сила, в настоящем ее, т. е. бессоз­нательном, состоянии рождающая и умерщвляющая,— чем природа сделается, станет, достигнув сознания, как не силою, восстановляющею то, что было ею разруше­но по своей слепоте. И какой смысл имеют слова о не­соразмерности сил человека, т. е. природы, стремящейся к сознанию и управлению, с силами той же природы, но как силы слепой. И что считать силою человечес­кою — непосредственную ли силу рук, или же то, что может он сделать при посредстве сил природы. И мож­но ли считать пределом человеческой силы, человече­ской деятельности то, что мы можем сделать теперь при посредстве сил природы. Настоящее, естественное дело еще и не начиналось; так, весною нынешнего

(1902) года посредством змейкового аппарата была вызвана гроза, вызвана ненамеренно, а совершенно случайно; почему же не вызывать гроз намеренно, по­чему не пользоваться в этих видах змейковым аппара­том везде и всегда по общему определенному плану?.. В этом-то деле, в вызывании гроз, т. е. в управлении метеорическим процессом, и могло бы состояться объединение всего рода человеческого.

В организме с его чувствующими и двигательными нервами, связанными в мозговом узлу, дан образец для управления всею вселенною, и все миры вселенной должны быть соединены двумя рядами проводников, проводниками силы чувствующей и проводниками си­лы двигающей. Если такое объединение вселенной бу­дет достигнуто не через нас, не через воскрешенных сы­нами поколений отцов-предков, если не через челове­ческий род вселенная достигнет полного самосознания и самоуправления, или подобия Богу-Творцу, то не по­тому, чтобы мы были мало одарены, а скорее наоборот; ибо более одаренные имеют менее побуждений к тру­ду самоустроения, самосозидания, а только этот труд ведет к самосознанию, к самоусовершенствованию, или к совершеннолетию, которое состоит в способности ве­сти самостоятельную жизнь. Возлагать же все упование на слепую силу, надеяться, что она создаст более силь­ные, с более совершенными органами существа, кото­рые заменят, вытеснят человека, есть полная измена разуму, который останется ненужным придатком, если не через разум будет достигаться дальнейшее совер­шенствование, дальнейшее созидание органов вместо органов, слепым путем рождения данных.

Для своего осуществления естественное дело, т. е. воскрешение, требует двух объединений: объединения внешнего, которое может совершиться через самодержа­вие, и внутреннего — через православие; и это будет объединением всех разумных существ в деле познава­ния неразумной силы, которая, рождая, умерщвляет, и управления ею, неразумною силою, ими, разумными существами (сынами).

Супраморализм излагается в пасхальных вопросах ²Т которые обращаются ко всем живущим, ко всем сынам, наделенным способностью познавания, т. е. такою спо­собностью, которая дает силу даровое заменять трудо­вым. Вопросы эти требуют, чтобы все рожденные поня­ли и почувствовали, что рождение есть принятие, взя-· тие жизни от отцов, т. е. лишение отцов жизни, откуда и вытекает долг воскрешения отцов, который сынам дает бессмертие. На переходе от истории как взаимного истребления, нами бессознательно совершаемого, к ис-< тории как исполнению проекта воскрешения, созна* нием необходимо требуемого, и ставятся эти вопросы, которые должно назвать пасхальными, т. е. возвра­щающими к жизни, или приводящими искупление от греха и смерти во исполнение. Как самый долг воз­вращения к жизни есть долг безусловно всеобщий, так и пасхальные вопросы обращаются, относятся ко всем и, несмотря на свою немногочисленность, действитель­но обнимают собой все многообразие современной жи­зни, направляя ее, согласно со своею целью и назначе­нием, к объединению всех. И существующему уже яв­лению — стремлению к селам, к опрощению, стремле­нию, до сих пор не приведенному к полному сознанию, только пасхальные вопросы могут дать смысл и цель.

Вопрос I. О двух вопросах: социальном (о богатство и бедности, или о всеобщем обогащении) и естествен­ном (о жизни и смерти, или о всеобщем возвращении жизни), не в теоретическом лишь смысле, разрешаю­щем, «почему сущее существует», а в практическом, требующем разрешения, «почему живущее страдает и умирает».

Нужно иметь в виду, что вопрос о богатстве есть вопрос лишь о мануфактурных игрушках и забавах, а не вопрос о насущном и необходимо нужном, разре­шение которого без радикального устранения неурожа­ев, или голода и моровых язв, или болезней вообще (вопрос санитарно-продовольствепный), немыслимо, а потому вопрос о насущном входит в вопрос о всеобщем возвращении жизни.

«Пока будет смерть — будет и бедность». Что цен­нее — золото ли, являющееся источником взаимного истребления, или же прах отцов как цель соединения сынов. Что нужно выдвинуть вперед — решение ли во­проса о богатстве и бедности (вопрос социальный) или же решение вопроса о жизни и смерти (вопрос естест­венный). Что важнее — общественные ли бедствия (т. е. пауперизм искусственный) или же бедствия об­щие природные (пауперизм естественный). Богатство ли — добро, а бедность — зло, или же жизнь, т. е. жизнь бессмертная, есть истинное добро, а смерть — истинное зло, и в чем состоит наше дело.

Вопрос о бедности и мнимом богатстве есть вопрос о двух званиях, или сословиях (бедных и богатых),— вопрос неразрешимый; вопрос же о смерти и жизни есть вопрос об едином призвании, объединяющем бога­тых и бедных в общем деле возвращения жизни, кото­рая, как приобретенная трудом, будет неотъемлема, бессмертна; первый пасхальный вопрос и требует за­мены вопроса о бедности и богатстве вопросом о смер­ти и жизни, вопросом, общим для богатых и бедных; этот последний вопрос дает предмет, или объект, для знания и дела, и предмет этот есть вся природа, т. е. сила неразумная и слепая, рождающая и умерщвляю­щая; этот вопрос требует и соединения двух разумов, или двух сословий — ученых и неученых, которые дол­жны составить общий субъект знания и дела. Только замена вопроса о бедности и богатстве (искусственном, социальном пауперизме) вопросом о смерти и жизни (естественном пауперизме) дает такой обширный предмет (т. е. всю природу) для знания и дела, и толь­ко этот последний может соединить два разума в об­щем для всех деле познания и управления слепою, рождающею и умерщвляющею силою, а в этом деле — познания и управления — и заключается исполнение воли Божией. Итак, первый пасхальный вопрос есть проект, поставляющий целью: всех сделать субъектом и все сделать объектом знания и дела.

Вопрос о богатстве и бедности отожествляется, ко­нечно, с вопросом о всеобщем счастии, невозможном при существовании смерти; вопрос же о смерти и жиз­ни должно отожествить с вопросом о полном и всеоб­щем спасении вместо спасения неполного и невсеобще­го, при коем одни (грешники) осуждаются на вечные муки, а другие (праведники) — на вечное созерцание этих мук. Замена вопроса о бедности и богатстве во­просом о смерти и жизни не исключает, однако, из по­следнего вопроса о сытости, т. е. о насущном или не­обходимо нужном, ибо вопрос о богатстве как излише­стве и бедности как недостатках и лишениях, ведущих к смерти, входит в вопрос о смерти, вопрос же о сыто­сти как условии труда и жизни есть вопрос о жизни, вопрос о поддержании жизни в еще живущих и о воз­вращении жизни уже потерявшим ее, вопрос санитар­но-продовольственный.

Вопрос о богатстве есть лишь вопрос, как сказано, о мануфактурных игрушках и забавах,— все выставки свидетельствуют об этом, на каждом шагу слышны там восторженные восклицания — «точно игрушечка». Вопрос о богатстве и бедности, собственно говоря, есть вопрос несовершеннолетних, и не говоря уже об его неразрешимости, он не может устранить и вопроса о смерти, а этот последний и лишает богатство всякой его ценности. Поэтому-то за эпохою увлечения богатст­вом и следует всегда отречение от него, эпоха аскетиз* ма. Но ни всеобщее обогащение, ни всеобщее обедне­ние (аскетизм) не могут быть целью, давать смысл жизпи, так как то и другое приводит к смерти, то и дру­гое бессильно устранить вопрос о смерти, как это пре­красно выражено в индийской легенде о царе, окру­жившем сына своего всевозможною роскошью и же­лавшем устранить от него всякую возможность узнать о существовании болезни, старости и смерти. Только одно всеобщее возвращение жизни может дать смысл и цель жизни, хотя возможности осуществления этой цели одними словами ни доказать, ни опровергнуть нельзя,— только дело даст такое доказательство.

Вопрос II. О двух мертвых религиях и об одной живой: I) о внутренней, лицемерной, бездельной, без­жизненной религии (идеолатрия, деизм, объединения не требующий, никакого дела не налагающий, и гу­манизм, требующий даже разъединения под видом свободы); 2) о внешней обрядовой и столь же безжиз­ненной, или мертвой, религии (идололатрия) и 3) об единой живой,, или деловой, религии, возводящей в ре­лигию вопрос о смерти и жизни, вопрос о воскрешении, так что каждый пяток ставит нам вопрос, «почему жи­вущее страдает», каждая суббота заключает в себе вопрос, «почему живущее умирает», и каждое воскре­сение спрашивает, «почему умершие не оживают, су­щие во гробах не воскресают».

«Аз есмь Бог отцов, Бог не мертвых, а живых» ³, и да не будет тебе (т. е. сынам человеческим) иных бо­гов (т. е. да не будет тебе мертвого бога деизма и без­жизненного бога гуманизма). Не природа бог и не в природе (слепой и падшей) Бог, а с нами Бог. Разум­ная сила должна управлять слепою, а не наоборот. Ра­зумная сила и будет управлять, когда не будет между ними, разумными существами, розни, т. е. когда с нами будет Бог. «И поставил его (человека) над делы руку твоею, вся покорил еси под нозе его» (человека) (Псал. VIII, 4—7)· «Внегда же покороти ему» (че­ловеку) «всяческая, ничто же остави ему непокорена» (Евр. 11,8).

Бог отцов — не мертвых, а живых — по своему по­добию создал человека, и сыны живущие, сыны отцов умерших, для которых отцы мертвы, мертвы безуслов­но, навсегда, очевидно, не подобны Богу; подобие же

Ему будет заключаться лишь в возвращении жизни от­цам, в воссоздании, но в воссоздании действительном, живом, а не мертвом. Живая религия есть лишь рели­гионизация, т. е. возведение в религию, вопроса о смер­ти и жизни, или вопроса о всеобщем возвращении жиз­ни, о всеобщем воскрешении. Живою является религия в сельском язычестве, которое не только хоронит, по­гребает зерно и сеет своих умерших, но и верит, что своими хороводами (хор — солнце, отсюда Хоросан — страна солнца), подобием солнечному бегу, возвращает солнце от зимы на лето и животворною силою этого светила возвращает зерно и воскрешает умерших, вос­крешает, конечно, лишь в живом воображении народа. И живое христианство не может не считать сынов умерших отцов орудиями Бога отцов, орудиями в деле возвращения им, отцам, жизни; это и есть религия, ка­кою она должна быть. Чем больше места занимает в жизни вопрос о богатстве, об обогащении, тем менее остается места для религии, тем она становится без­жизненнее, отвлеченнее, делается внутреннею, личною, бездельною, т. е. не требующею никакого дела, словом, превращается в призрак; можно бы сказать, что рели­гия, когда господствует стремление к обогащению, де­лается наиболее светскою, наименее религиозною, ста­новится секуляризованною, если бы выражение «секу­лярная религия» не заключало в себе противоречия, противоречия в самых терминах. Искусство скрывать смерть составляет самое существенное свойство мерт­вой религии, в этом и заключается, можно сказать, со­вершенное отрицание религии,— искусство скрывать смерть и делает религию мертвою. Итак, в чем же мы должны искать наше дело, нашу обязанность — в без­жизненном ли, ни к чему не обязывающем, никакого дела не налагающем Боге деизма и в отвлеченном, не­определенном человеке гуманизма, или же должны мы искать его, наше дело, нашу обязанность, в Боге отцов

(не мертвых, а живых) и в сынах отцов уже умерших и еще не умерших, но умирающих, имеющих умереть (morituri). Должны ли мы, сыны отцов умерших, быть орудиями воли Бога об отцах, чтобы они были живы, или же мы, сыны, навсегда останемся противниками божественной воли и, не соединяясь в отеческом деле, будем вытеснять отцов и истреблять друг друга, как это ныне есть.

Вопрос III. О двух отношениях разумных существ к неразумной силе: о том, какое ныне есть (эксплуати­рующее, истощающее), и о том, какое должно быть (регулирующее, воссозидающее).

Эксплуатация, истощение, утилизация вынуждают задаться вопросом: ради чего, на какую потребу исто­щаются многовековые запасы земли? И оказывается, что все это нужно для производства игрушек и безде­лушек, для забавы и игры. Приходить от этого в него­дование, конечно, нельзя; нужно всегда помнить, что мы имеем дело с еще несовершеннолетними, хотя бы они и назывались профессорами, адвокатами и т. п.

И «не с природою слепою одною жизнью надо жить»⁴, а с себе подобными, чтобы существа разумные управляли силою неразумною.

«Мир как неволя и как проект освобождения от не* воли», от зависимости, или подчинения слепой силе, в противоположность шопенгауэрову «мир как воля и представление», ибо для нас в мире нет воли, и для существ, не обреченных только на созерцание, для су­ществ, чувствующих и способных к деятельности, мир не представление только, а проект освобождения от не­воли. Выражение «мир как воля и представление» по справедливости можно заменить выражением «мир как похоть», которая, рождая, умерщвляет, рождая сынов, поглощает отцов,— и не представление лишь, а проект, и притом не отрицающий только похоть (отрицание похоти — аскетизм), но обращающий силу рождающую в воссозидающую, а умерщвляющую в оживляющую, так что мир не может остаться только представлением, созерцанием, а становится проектом восстановления по­следующими предыдущих, т. е. проектом воскрешения. Так должно бы быть, но в настоящее время мир — та­ков, как он есть,— остается при похоти и представле­нии.

О двух отношениях разумных существ к неразум­ной силе:

I. О теоретическом, или мнимом, господстве над природою и действительном подчинении ей; это значит, что в теории признают превосходство разумных су­ществ над неразумною силою, а в действительности мирятся с зависимостью от неразумной силы и на практике не только ничем не проявляют своего превос­

Дата добавления: 2015-07-02