Горизонтальное положение и вертикальное — смерть и жизнь

Начало человечества тесно связано с сознанием смертности и с проявлением этого сознания в стремле­нии к замене естественного, само собою рождающегося, самодеятельностью, требующей объединения существ; первый же акт самодеятельности человека есть верти­кальное его положение.

Этим именно положением человек, не лишая себя органов необходимой опоры и перемещения, дал себе и органы самодеятельности. То были органы не хвата­ния, терзания, истребления, а органы созидания; совер­шенство их состоит в том, чтобы ничего не разрушать, а все разрушенное воссозидать.

Воставши, приняв вертикальное положение, чело­век мог обозреть все, что над ним и кругом его, и вы­вод из этого обозрения целого и частей сделать сред­ством жизни. Так неразрывны были теория и практи­ка. В этом положении человек открыл небо и землю и их соотношение, а сельское хозяйство было первым приложением этого познания (соотношения небесных явлений к земным). День или длинный ряд дней от­крыл ему видимый мир, а ночь (или ряд ночей) воз­будила в нем предположение о мире невидимом. И су­дя по тому, что части суток и времена года (время), так же как страны света, верх и низ (пространство) слились в представлении первобытного человека с пред­ставлением жизни и смерти, нельзя не заключить, что все эти открытия, как результат вертикального положе­ния, и сознание смертности находились в теснейшей связи.

Невидимое и есть гадес \ аид, ад; временное суще­ство, как ограниченное, конечное, означает смертное; а человек может себя представить лишь под условия­ми пространства и времени, т. е. лишь смертным, каков он и есть в настоящем.своем положении. G движением человек открывает пространство; посредством одного зрения пространство не могло быть открыто: зримое есть только предполагаемое. Опытом, деятельностью че­ловек узнал ширь пространства; казавшееся близким, то, что как будто можно было схватить рукою, отодви­галось все дальше по мере движения. Опытом, неудач­ными попытками человек открыл дальность неба, даль­ность звезд, т. е. свою малость, ограниченность. Во всей деятельности человека есть непрерывность, един­ство: от первого, самого первого человека, с которого началось удаление неба, манящего к себе, до Магел­лана, не нашедшего на земле дороги к небу, до попы­ток Бланшара, Шарля и их мифических предшествен­ников²нельзя не видеть все одно и то же: далеко еще не оконченное движение, так как движение не достигло еще всего зримого и предполагаемое не стало еще ося­заемым. Пространство и время, эти необходимые фор­мы знания, обусловливаются движением и действием: пространство есть сознание пройденного, дополненное представлением по пройденному о том, что еще не пройдено. Такое представление составилось, необходи­мо, при движении, обусловленном сознанием смертно­сти: потому-то непройденное и есть царство умерших

(в представлении, конечно), а пройденное — область живущих. Время же есть не только движение, но и дей­ствие, делающее возможным самое движение. Формы так называемой трансцендентальной эстетики (по Кан­ту) ³, то есть пространство и время, не предшествуют, следовательно, опыту, а являются вместе с движением и действием; но насколько пространство недоступно нашему движению, а время не есть наше действие, настолько же оба они — проекты.

Сознавая и называя себя ограниченным, конечным, временным, кратковременным, слабым, зависимым (т. е, не имеющим в самом себе причины бытия), слу­чайным, не необходимым, человек, очевидно, думал и говорил только о смертности, определял и уяснял себе смертность; ибо эти определения и составляют самые категории мышления, в которые входит все мыслимое и вне которых нет ничего мыслимого; так что человек, если он сознательно пользуется разумом, не может за­быть о смертности; он думает только о ней. И действия человека необходимо подходят под соответствующие этим категориям деления: продление жизни, расшире­ние ее области, обеспечение от случайности и незави­симость — такие действия, имея в основе бессмертие, не выходят из области ограниченного, конечного благо­даря лишь отделению рассудка от разума. Философия же обратила определение смертного существа в отвле­ченные категории, говорящие только уму, но не дей­ствующие ни на сердце, ни на волю. Если бы человече­ский род не разделился на отвлеченно мыслящих (ин­теллигенцию) и на слепо действующих (народ), то предметом знания для него была бы смерть и ее при­чины, а предметом действия — бессмертие и воскреше­ние. В этом разделении, т. е. в выделении города от села, и заключается извращение человеческой жизни и утрата ее смысла, извращение человеческого разума в рассудок, в хитрость, имеющую в виду одни личные, эгоистические цели. Для ученых человек есть мысля­щее существо, деятельность же есть случайное его свойство; но в действительности мышление, знание, чувственное созерцание зависят от действия и движе­ния.

Разум отвлеченно — орган единства, конкретно — план собирания и восстановления или всеобщего воскре­шения. Вопросы так называемой рациональной космо­логии о кончине мира, о разрушимости его, явившие­ся, нет сомнения, не из праздного любопытства, не могут быть решены мышлением, а разрешаются осуще­ствлением плана регуляции и восстановлением всего разрушенного. Вопрос о неразрешимых антиномиях яв­ляется только благодаря отделению теоретического ра­зума от практического: психические паралогизмы⁴осно­вываются на том же разделении разума. При единстве же его вопрос, например, о простоте души терял бы свое значение, потому что, если бы человек управлял силами, которые делят и разрушают, он был бы бес­смертен, хотя бы душа и не была проста, т. е. если бы она и не имела отдельного от человека существо­вания, а могла бы, как и сам человек, подлежать раз­рушению.

И сами мыслители встречаются, конечно, с неудоб­ствами, которые происходят от такого разделения разу­ма на практический и теоретический, но они не сознают причины этих неудобств. Так, по мнению Канта, недо­статок онтологического доказательства состоит в том, что в заключение оно приходит к чему-то мыслимому, а не к действительному. Но было бы справедливее при­знать, что этот недостаток одинаково общ всем трем доказательствам. И было бы непонятно, если бы одна мысль могла привести к чему-либо другому, кроме мыс­ли же. Каким образом, в самом деле, могло бы случить­ся, что мысль о талере, как бы долго мы ни размышля­ли о нем, могла бы превратиться в настоящий, дей­ствительный талер? Задача не может заключаться в до­казательстве бытия Божия, и то, что Кант называет идеалом, есть только проект того состояния, которого должно достигнуть человечество во всей своей совокуп­ности, чтобы сделаться достойным ведения Бога (ви­дения Его лицом к лицу); только это ведение и может быть доказательством.

Действие, происходящее из сознания смертности (ограниченности и временности), есть стремление к бессмертию; а так как о смертности человек узнает по утратам, то и стремление к бессмертию есть стремле­ние к воскрешению. Сознание смертности могло выз­вать только смирение. Все открытия, все, что узнал человек в новом своем положении (вертикальном), сво­дится на сознание своей смертности, ибо смертность есть общее выражение для всех бед, удручающих чело­века *, и вместе с тем она есть сознание своей зави­симости от силы, могущество которой человек чувство­вал в грозах и бурях, в землетрясениях, зное, стуже и

* Можно нередко слышать, что при нынешних условиях

жизни, т. е. когда человек может сгореть, утонуть и т. п.,

бессмертие было бы величайшим бедствием. И говорят это

люди, имеющие притязание на философское образование! Даже

один из поэтов, поэтов-мыслителей (Лонгфелло), дал этой

мысли (т. е. противоречию) художественную форму, не подо­

зревая даже, что жизнь, в нынешние границы поставленная, т. п., а границ ей не видел. Человек мог не признавать эту необъятную силу за слепую, но не мог и не считать ее внешнею, не своею; он чувствовал действие этой си­лы во всех бедствиях, удручающих его: в болезнях, ли­шениях, в одряхлении или старости.

Чтобы понять смертность объективно, нужно, конеч­но, не вносить во внешний мир ни разума, ни чувства, и тогда останется просто слепая сила или движение слепых частиц, а естественное следствие слепоты есть столкновение; следствием же столкновения будет разру­шение, распадение. Но если каждую частицу одарить представлением и чувством целого, тогда столкновение исчезнет; не будет и разрушения, смерти. Вертикаль­ное положение и есть первое выражение этого стремле­ния взглянуть на мир как на целое. Вертикальное по­ложение дало возможность почувствовать, попять един­ство и в то же время ощутить всем своим существом разъединение, разрыв, смерть. Животное по причине своего горизонтального положения ощущает только части, живет только настоящими минутами; исходным же пунктом человеческой деятельности не может быть лишь ощущение приятного или неприятного: только то существо может быть названо разумным, которое знает действительную, общую причину всех своих па­пастей и устранение этой причины делает целью всей своей деятельности. Вертикальное положение, расши­ряя круг зрения человека и по мере такого расширения увеличивая средства против столкновений, в то же время делает необходимым соединять части, и это-то соединение частей, ассоциация, и рождает память. Что субъективно — память, то объективно — сохранение связи, единение; что субъективно — забвение, то объек­тивно — разрыв, смерть; что субъективно — воспомина­ние, то объективно — воскрешение.

Первоначальный быт человечества, по всей вероят­ности, отличался решительным перевесом причин к единению над поводами к раздору, разъединению, а по­тому и утраты чувствовались тогда сильнее. В утратах

и бессмертие взаимно исключают друг друга. Вопрос о бес­

смертии неотделим от вопроса о счастии; только пемыслящие

люди могут думать, что даже при существовании несчастия че­

ловек может быть бессмертным.

человек узнавал, что в мире для него смертоносно. При неопытности смертность была наибольшая и потому требовала наибольшей бдительности и наблюдения. О том, как первобытный человек чувствовал утраты, можно судить по погребальным обрядам, сопровождав­шимся нанесением себе ран, даже самоубийствами (со­умиранием), что было, конечно, когда-нибудь не пустою формою; те же, которые не лишали себя жизни, счи­тали себя неправыми. Это сознание неправости и есть совесть (начало нравственности). Отсюда вытекает и стремление к восстановлению. Отсюда же произошли жертвоприношения, вольные и невольные, вначале че­ловеческие, замененные потом принесением в жертву животных.

Существа, к земле обращенные, к покрывающим ее растениям и к населяющим ее другим существам, имеют целью исключительно пожирание (размножение есть только увековечение пожирания); вертикальное же по­ложение есть выражение отвращения к пожиранию, стремление стать выше области истребления. Ибо что такое вертикальное положение? Не есть ли оно уже восстание человека против природы, обращепие взора от земли к небу? В этом восстании выразилось, с од­ной стороны, ощущение недостаточности природных чувств для сохранения жизни, сознание необходимости самодеятельности для поддержания существования, ибо употребление самого простейшего орудия заставляет человека уже подняться, встать. А с другой стороны, вертикальное положение было выражением непокорно­сти природе и покорности и обращения к Тому, Кто вы­ше ее. Здесь начало того чувства, из которого произо­шла идея Бога, как сказали бы философы. Или же, не делая никакого предположения, можно сказать, что существо, совершившее первый акт самодеятельности, верило, что оно исполнило заповедь, веление Существа, безусловно самодеятельного, самобытного. Относиться критически к этой вере, отрицать ее — значит останав­ливать человека на пути его от животности и рожден­ности к самобытности и самодеятельности.

Вопрос о животном происхождении человека есть вопрос знания, любопытства, тогда как выход из жи­вотного состояния есть для человека не только нрав­ственная, но и физическая необходимость. Какой прак­тический смысл имеет признание родства человека с животными, если оно не обязывает человека даже ща­дить жизнь животных? Оно только углубляет пропасть между теорией и практикой, между умственным и нравственным состоянием человека, между словом и делом. С таким признанием положение человека ста­новится еще фальшивее. Слово человека превращается в пустую болтовню, если, признавая в теории свое родство с животными, он не может распространить даже заповедь «не убий» на все животное царство, не говоря уже о том, что было бы странно любить тигра, как самого себя. При признании родства человека с жи­вотными словесное существо будет синонимом выраже­ния «лгущее». В том и состоит унижение, что не закон человечности человек распространяет на животных, а себе усвояет животный закон борьбы. Но если чело­век не может признать себя совершенно вышедшим из животного состояния, то не все же в нем только животное, не все в нем только рожденное, непроиз­вольное.

Человек относительно животных то же, что бедняк, нищий относительно богатых, то же, что прокладываю­щий себе путь трудом к имеющим за собою все уже по одному рождению. Даже гений, талант заменяется упорным трудом: гениальные люди, надо полагать, не те, которые много получили от природы, т. е. от похо­ти плотской, а те, которые трудом выработали себе самые способности. Природа не приготовила для чело­века ни одежды, ни пищи, ни вооружения (ни насту­пательного, ни оборонительного); в животном же все это — дар рождения, всё, и покровы, и вооружение, есть плод похоти плотской, тогда как некоторая и даже значительная часть существа человеческого есть уже дело разума. Даже процесс пищеварения не весь про­изводится в данном природой, в рожденном желудке, а переходит в исследование, в воспроизведение в лабо­раториях — насколько вообще искусственный опыт мо­жет воспроизводить,— и вместе с тем в приготовлении пищи положено уже начало освобождению человека от необходимости умерщвлять живое для своего суще­ствования, ибо совершенствование приготовления пищи и состоит в том, чтобы приготовлять ее все из более и более простейших элементов. Лишив человека есте­ственного вооружения (которое у животных есть

17 Η. Φ. Федоров 513

результат пожирания, передаваемый рождением), при­рода оставила его беззащитным. Поднявшись, человек стал выше животных страстей, он мог видеть борьбу, рассматривать ее и по причине своей беззащитности должен был возненавидеть ее; но вместе с тем он не мог оставить поля борьбы, не мог ни убежать, ни улететь. Хотя существо, способное признать, чувство­вать в борьбе зло (смерть), и вступало в борьбу, тем не менее протест против борьбы есть факт человеческой природы (христианство, буддизм, вегетарианизм и т. п.).

Итак, существо, жизнь которого началась лишения­ми и которое должно было вырабатывать себе необхо­димое, самая деятельность которого состоит в том, что­бы все менее пользоваться готовым,—такое существо не могло не признать пользование даровым самым по­зорным, а творение из ничего — самым славным, поче-· му и приписывало последнее Богу как Существу безу­словно самодеятельному, а потому самобытному. Как существо, лишенное защиты, слабое, человек не мог не признать сострадание величайшей добродетелью и не поставить умиротворение своей целью. Последователи естественного, слепого прогресса очень последователь­но проповедуют, что не должно поддерживать слабых, больных; но они не замечают при этом, что в силу того же основания человек и вообще не имеет права на су­ществование, ибо без искусственных поддержек — через которые он и сделался разумным существом, например без одежды, жилища,— существовать он не может; если бы истребляли близоруких, то не было бы нужды в изо­бретении очков, не было бы ни телескопов, ни микро­скопов.

Не д^ша только человека по природе христианка, как говорят спиритуалисты, а и весь человек есть подо­бие Христа. Историк-натуралист может описывать на­чало человека, как евангелист повествует о рождении Сына человеческого. Человеку не было места в среде жи­вотных; потому, вероятно, натуралистам и не удается отыскать место человека в царстве или стаде живот­ных. Отводить ему первое место в царстве животных — то же самое, что изображать Рождество Христа в цар­ском дворце. Царство человека — не от мира животных. Смерть грозила ему, как Христу, п;>и самом начале. Рождение не от похоти плотской может быть примене­по к самому началу человека, ибо насколько в нем имеется самодеятельного, т. е. человеческого, настоль­ко же он не животного происхождения. Вертикальное положение есть уже не дар рождения, не произведе­ние похоти плотской; оно есть сверхъестественное, сверхживотное, требовавшее перестройки всего суще­ства; оно есть уже результат первоначальной самодея­тельности и необходимое условие самодеятельности дальнейшей. Чем менее человек получил от природы способностей сохранять жизнь, тем более он был смер­тен, тем сильнее чувствовал это и тем более у него бы­ло побуждения к самодеятельности. В беззащитности человека выражалось, сказывалось его миротворческое назначение, так же точно как в его лишениях и наго­те предзнаменовалась созидательная сила. Но эти пред­знаменования пока не исполнились, и человек, вступив в состязание с хищниками, далеко превзошел всех зве­рей в хищничестве. Что же удивительного, если есть такие, которые твердо верят в родство человека с зве­рями, с животными! Нужно, следовательно, напомнить звероподобному человеку первоначальный образец; нужно, стало быть, сказать ему: «Се — человек!»

Нося в себе задаток мира, человек, или — лучше — смертный, не был гарантирован от падения, от забве­ния своей смертности и от обращения своей деятель­ности в разрушительную. Первая стадия истории, когда человек стал звероловом, не была, конечно, выраже­нием его истинной природы: человек пользовался хищ­ническими наклонностями животных, чтобы сделать их орудиями ловли, охоты или для истребления вред­ных животных. Во второй стадии (скотоводственной) человек пользовался другим инстинктом природы, по­хотью, для размножения необходимых для его суще­ствования животных; а природа нечеловеческая и состоит только из похоти рождающей и во вражде ис­требляющей. Но тем не менее вторая стадия, разведе­ние животных, выше первой, т. е. их истребления; зем­леделие же выше обеих, хотя и оно есть еще не столь­ко действие, сколько пользование родотворной силой растений.

Существо наименее защищенное, наиболее подвер­женное опасности, всеуязвимое, смертное по преиму­ществу и потому в высшей степени чувствительное к смерти, человек в востании, во взорах, обращенных ко

17* 515

всеобъемлющему небу, выразил искание средств про­тив опасностей, которые людям грозили на земле ото­всюду. За взором, обращенным к небу, и голос устре­мился ввысь — начало религиозной музыки. Голос оказал действие на нервы, приводящие в действие, в сокращение мускулы; ноги выпрямились, а руки, ак­компанируя голосу, поднялись вверх. За взором, за го­лосом — или вместе с ними, а может быть, и прежде их —- мысль возвысилась, что физиологически вырази­лось в росте передней и верхней части головы и в пе­ревесе ее над задней и нижней частями, т. е. в подня­тии лба, чела *.

Представление есть образ, оставшийся после того, как самый предмет исчез. Содержание представления, заставившего поднять чело, могло быть дано только са­мым поразительным явлением, исчезновением, смертью, и притом исчезновением старшего поколения, отцов, образы которых не могли не восставать в представле­нии, так как ими держалось единство рода, то есть союз, и в такое именно время, когда отдельное суще­ствование, жизнь врознь была невозможна. Исчезно­вение отцов на земле заставило перенести их тени на небо и все небесные тела населить душами их. Это и есть то, что называется олицетворением, вернее же было бы назвать отцетворением, патрофикациею, дидо­творением или ожпвотворением небесных тел душами отцов. Это перенесение или вознесение образов отцов на небо и возвысило мысль, или представление, выразив­шееся, как сказано, поднятием чела. Чело — это орган религии, человеческое небо, орган воспоминания, разу­ма, это музей, жертвенник, алтарь предкам, тогда как задняя часть головы, затылок, есть орган половых стра­стей, заставляющий забывать прошедшее, это храм не муз, а сирен **.

* «Органы человека и их размещение до сих пор не при­способились к вертикальному положению, и особенно у жен­щин. Смещение матки — очень частая болезнь. Между тем: многие из этих смещений совсем не имели бы места, если бы женщины ходили на четвереньках» («Записки врача Вере­саева»). Таким образом, можно сказать, что процесс рождение несвойствен существу, принявшему вертикальное положение,

** Смерть сыны человеческие узнали в смерти отцов. По­этому в востании, во взорах, обращенных к пебу, выразилось искание средств для оживления. Во взоре, в голосе, в подня­

Натуралисты, причисляя человека к животным, еще не совершенно освободились от предрассудков, когда от­вели ему первое место в зоологии; а между тем пре­имущество человека не зоологического свойства, и пер­венство в животном царстве для значения человека го­раздо вреднее, чем только животное происхождение. В животном мире ум является в виде хитрости, кро­тость и доброта — в виде глупости, энергия — в виде жестокости. Смешивать ум с хитростью — значит вовсе не понимать, что она есть животное свойство, одно из средств борьбы за существование, тогда как ум есть способность знать общие причины борьбы и разъеди­нения.

Итак, смерть, опознанная в лице отцов, обратила небо в отечество; звездное небо, этот будущий образец храма, превратилось, можно сказать, в родословную, в которой солнце заняло место отца по своему видимому превосходству над другими светилами. И если первое представление было отец, то и первое членораздельное слово должно было соответствовать этому представле­нию. Но оно означало не того, кто дает жизнь, а того, кому дают жизнь, принося на могилу пищу и питье.

Голос и слово послужили началом к объединению, к составлению хора. Голос — животного происхождения и окончательно развивается одновременно с половыми органами; членораздельное же слово могло и начаться и развиться лишь у существа, сознающего смертность, ибо только словом, выражающим понятие «отец», сло­вом, которому приписывалась сила пробуждать, призы­вать отцов, могло создаться и держаться общество, не­разрушимое смертью, т. е. общество человеческое, род. И если сила, приписываемая этому слову, по отноше­

Дата добавления: 2015-07-02