К проекту юбилейной столетней выставки 1 страница

Если человек XIX века отрекся от веры в небесное царство, от града Божия, отказался, можно сказать, от надежды и на земное счастье, от веры в царство зем­ное, в град человеческий (пессимизм), то чем будет выставка, подводящая итоги этому веку? Она должна быть критикою его, а не панегириком, тем более что выставка 1889 года была изображением земного гра­да — над созданием, осуществлением или улучшением которого так бесплодно трудился XIX век,— была изо­бражением этого города в панегиристическом смысле; поэтому разбор выставки 89 года и покажет, чем дол­жна быть выставка, имеющая завершить XIX и начать XX век. Выставку 89 г. можно признать последним или, точнее, полным выражением господства третьего сословия, городского по преимуществу, апогеем, куль­минационным пунктом господства этого сословия, за которою хотя и может последовать много других вы­ставок, но они будут выражать уже упадок, вымирание третьего сословия. Выставку 89 г. можно считать пол­ным изображением не Франции только, но всего Евро­пейского или Альпийского полуострова, даже с изобра­жением Альп в виде Эйфелевой башни, поднявшись на которую европеец мог чувствовать и отчуждение от толпы, и превозношение над нею, что и составляет самую характерную черту западноевропейца и вообще Запада, особенно в отношении его к Востоку (в том числе и к нам), на который западный человек смотрит

свысока, с высоты Альп, и, преувеличивая свое с ним несходство, принимает это несходство за превосходство, за прогресс, чем и свидетельствует о собственном своем несовершеннолетии, потому что забывает при этом о самом существенном своем сходстве со всеми людьми, о смертности, т. е. о том бедствии, в котором люди на­ходят действительное равенство и в соединении против которого только и могут достигнуть совершеннолетия. Последующие выставки будут выражать и вымирание не одной только Франции, а потому выставке 89 г., которая есть лишь непосредственное, бессознательное выражение духа времени, т. е. господствующего ныне класса, нужно бы обратиться из временного в посто­янный памятник буржуазной эпохи, в музей, как соз­нательное воспроизведение отходящего времени, такое воспроизведение, из которого можно было бы понять, кому или чему служило третье сословие. Наша мест­ная, всероссийская мануфактурно-художественная вы­ставка 1882 года была близка к истине, она почти от­крыла, кому служило и служит то общество, выраже­нием которого была всемирная выставка 1889 года, она открыла это, поставив при самом входе на выставку изображение женщины (или — лучше — дамы, барыни, гетеры, будет ли это наследница Евы, Елены, Пандоры, Европы, Аспазии...) в наряде, поднесенном ей промыш­ленностью всей России, из материй, признанных, ве­роятно, наилучшими из всех, представленных на вы­ставку,— изображение женщины, созерцающей себя в зеркале и, кажется, сознающей свое центральное поло­жение в мире (конечно, европейском только), сознаю­щей себя конечною причиною цивилизации и культу­ры, изображение женщины в обстановке (в будуаре), представляющей в малом виде все произведения, не только получившие место на выставке, но и признан­ные наилучшими, произведения премированные (ме­бель, мыло, духи, книжки в великолепных переплетах, в женских, можно сказать, нарядах, это не те кожаные переплеты с медными застежками, как у церковных книг, и проч. и проч. и проч.). Так что эта женщина со всею ее обстановкою должна бы быть произведением самой выставочной экспертизы, а между тем она была произведением инстинктивным, ненамеренным, была произведением нашего крайнего простодушия; Запад слишком хитер, чтобы откровенно признать эту истину.

Немногое оставалось выразить, чтобы показать, кому служит то общество (Западная Европа и Франция), ко­торому подражала Россия, создавая в 1882 году свою местную выставку; немногое оставалось, чтобы сказать, что вся культура есть культ этого идола, который по­ставлен был при входе.

Парижская выставка служит наилучшим доказа­тельством обожания женщины; внешность выставки убрана яркими и нежными красками, гармония кото­рых, говорит один из описателей выставки, «оставляет в памяти как бы след прочтенной поэмы», поэмы, ко­нечно, падения человека... Если райское «древо по­знания добра и зла», вкушение которого принесло смерть, было прекрасно по виду и вкусу, то часть вы­ставки, расположенной в Трокадеро, обращенная в сад цветов и плодов, представляла именно это древо. «От са­мого моста Иенского до бассейна каскадов,— говорит тот же писатель,— направо и налево пестреют розаны всех 4500 существующих в мире сортов; вообразите же себе это иоле роз в цвету, это разнообразие красок, это благоухание...» И все это назначено быть орудием жен­щины для соблазна мужчины, так же как и первая по­ловина выставки, одежд и всей обстановки женщины, завладевшая полем бога войны (Марса), которая есть также подобие Трокадерского древа и от него заимство­вала соблазнительную наружность.

У нас, вероятно, нашлось много таких, которые, обойдя всю французскую в Москве выставку, устроен­ную в подражание парижской, не пожелали иметь ни­чего, что на ней есть; но если бы французы открыли такую выставку в Турции, то возбудили бы вожделение весьма многих: для устройства гарема и всей его обста­новки выставка представляет богатый и даже, быть мо­жет, очень трудный выбор, начиная от хрупкого стекла, скудели (керамика), которая по своей непрочпости, со­ставляющей самую характерную черту произведений XIX века, достойно занимает место в первом павильо­не, открывающем выставку, до парфюмерии и косметик в том же павильоне, предназначенных для сокрытия старения и гниения, для наружного омолаживания, и самих книг, щеголяющих в женских нарядах (т. е. пе­реплетах); запрещение касаться всех этих предметов имеет смысл, ибо эти нежные создания не выдержива­ют прикосновения,

Музей, как памятник протекшего столетия, как и всякий музей, должен иметь в основе своей книгу, или литературу, созданную временем с 1789 по 1889 год или, вернее, с 1750 года, т. е. от начала знаменитой Эн­циклопедии. А если ставить в основу музея книгу, то, несмотря на все наше дружелюбие к Франции, спра­ведливость требует заметить, что притязание Франции на исключительное право устроить выставку XIX века несправедливо, ибо немецкая литература, философия и проч.— со второй половины XVI11 и в течение всего XIX века вполне самостоятельная — не только не усту­пает, но и превосходит французскую. Энциклопедия, этот словарь модных слов, превративший сухое школь­ное знание в популярное, т. е. бесплодное в науке и разрушительное в жизни, в обществе, в котором изме­нения совершаются не путем эволюции, но и путем ре­волюции, т. е. или слепым, или же насильственным, злым,— путями, свойственными несовершеннолетним,— Энциклопедия имела целью поднять третье, т. е. про­мышленное, сословие, а потому музей 1889 года и дол­жен служить памятником этому сословию. Господство промышленности основано на отречении от града Бо­жия, от будущей небесной жизни, от жизни со всеми отцами ради земного благополучия, ради материального и нравственного (?!) благосостояния большинства («большинства» прибавлено для того, чтобы придать некоторое нравственное значение промышленности, и не сказано «всех» из боязни впасть в утопию), ради благосостояния, которое и должна дать промышлен­ность, вспомоществуемая наукой и искусством. Энцик­лопедия — и вообще XVIII век — и была пропагандою этого отречения от небесного и замены его земным, пропагандою в популярной форме, завершением мысли предшествовавших трех веков. Само собой разумеется, что под собранием книг должен не скрываться, а от­крываться собор их сочинителей, т. е. подобных пам людей, способных, следовательно, ошибаться. Помня же это, мы обеспечиваем себя от опасности принять мнение за истину, а вместе с тем и отдаем должное ав­тору, ие останавливаемся на вещи, или книге, но вос­ходим к лицу ее сочинителя, делая его предметом обще­го поминовения, чтим его со всеми другими отцами в свите, так сказать, Бога всех наших отцов. Несмотря на безбожие многих из этих авторов, несмотря на их

неверие в будущую жизнь или, вернее, на их отчаяние в ней, каковы, например, энциклопедисты, поминове­нием их полагается начало их будущности. Библиотека есть, или должна бы быть, культом не книг, а сочини­телей этих книг, но культом в духе истины, т. е. иссле­дованием. Библиотека должна быть не читальней, не местом для чтения ради забавы, а местом исследования, должна быть не ^егыг-Минеями, а Минеями иссле­дования, и, конечно, подобными Макарьевским, в которых под днями памяти святых помещены не толь­ко жития, но и все произведения этих святых. Только календарно-хронологическое расположение и может быть сообразным цели музея как памятника, как места поминовения, исследования. Исследование же может заключаться лишь в восстановлении сочинителя по со­чинению, автора по его произведению. Сам музей есть лишь разнообразная иллюстрация к книге, т. е. восста­новление авторов, их жизни всеми средствами наук и искусств; а потому музей третьего сословия, музей

французский 1889 года, в основу которого должна быть положена Энциклопедия (Энциклопедия, которая, преж­де чем сделаться книгою, была остроумным, банкетным разговором, была проектом промышленного государст­ва, т. е. земного счастья, проектом царства женщин, и создавалась под влиянием женщин), — сам музей, име­ющий такую основу, должен быть изображением этого царства, господства женщин, господства не тяжелого, но губительного.

Ассамблея-бал, как введение, приготовление к брач­ному пиру, со всею их обстановкою, есть произведение промышленности, ее цвет, корни которого кроются в глубоких рудниках, шахтах: это всемирная промышлен­ность в ее потреблении; изображение же фабрики и за­вода, поставленных под ассамблею, было бы изображе­нием всей индустрии в ее производстве и добывании. Высшее, основное европейское искусство есть искусст­во одеваться, искусство половой борьбы, полового под­бора, которое и создало промышленное государство; то­гда как искусство эллинское, парнасское или олимпий­ское, искусство гимнастическое (нагое, безодежное) служило приготовлением к военному государству и соз­дало его, военное государство. Полным проявлением, выражением, выставкою гимнастического искусства были олимпийские, пифийские и другие подобные иг­

ры, приготовлявшие к внутренним и внешним войнам и дававшие содержание пластике, поэзии и другим ис­кусствам. Греки дорожили красотою тела, а европейцы дорожат красотою одежды; наши выставки заменили греческие игры, но только ассамблеи и балы служат поприщем для высшего проявления искусства одевать­ся, причем одевание не ограничивается одними лицами, одеваются даже вещи,— всё облекается в благолепие тления, непрочности, а потому только в форме ассамб­леи выставка и получит смысл. Тут явится вся про­мышленность, но не в виде склада, ибо при устройстве выставок (обращаемых потом в музеи) в виде складов будущему нашему потомству нельзя будет и понять назначения многих из наших вещей, а как не поделить­ся с потомством своими игрушками, своими забавами; на выставке же в форме ассамблеи мы видим все про­изведения исполняющими свое назначение, влияющими на человека, подчиняющими его себе, держащими его в вечном детстве, несовершеннолетии, расслабляющими его тело, уродующими его душу. В вещах, таким обра­зом расположенных, видим изобретателей и производи­телей нижнего этажа (в изображении фабрики и заво­да), а в лицах, как будто пользующихся вещами, видим господство вещей над людьми. Ассамблея есть не собор только женщин, одетых промышленностью по их вкусу и заказу, и не съезд только их одних (пешком туда не ходят, а ездят в экипажах, и притом таких прекрасных, как игрушки,— эти игрушки, стоящие у ассамблеи, и со­ставят экипажный отдел выставки), ассамблея и не со­бор также, или съезд, лишь мужчин, одетых по вкусу женщин, т. е. женихов всех возрастов, от детского и до молодящейся старости (ибо в царстве женщин моло­дость есть добродетель, а старость — порок, в царстве женщин, в царстве прогресса дети господствуют над отцами, т. е. молодое превозносится над старым),— ас­самблея есть поприще полового подбора, ибо женщина, пользуясь всеми произведениями фабрик и заводов для соблазна мужчин, заставляет и сих последних пользо­ваться произведениями тех же фабрик и заводов, чтобы и в свою очередь путем соперничества друг с другом действовать на нее, на женщину. (Экипажи, мебель и вообще все ассамблейное суть игрушки, но не для взрос­лых, как это говорят некоторые в осуждение, а именно для несовершеннолетних, как бы стары они ни были;

это несовершеннолетие и служит владельцам, или ра­бам, этих вещей-игрушек оправданием). Таким образом и совершенствуется европейское искусство одевания, соответствующее оперению в царстве животных, вызы­ваемому также половым подбором, т. е. это торжество женщины и поражение мужчины, смятение нравов или прогресс — на светском языке и падение человека —- на языке религиозном. Ассамблея видит счастье в сближе­нии полов, совершенно отделяя его от рождения, т. е. признает брак союзом не для деторождения, а для на­слаждения, и, боясь смерти, ассамблея старается уве­рить себя, что смерти нет. Такое отделение сближения иолов от рождения хотя и не уничтожает рождения со­

вершенно, приводит, однако, к вырождению и вымира­нию. Ассамблеи — костюмами, своею женоподобною на­ружностью, романическою литературою, эротическою поэзиею, музыкою, танцами, знанием и всеми искусст­вами, прилагаемыми к ассамблейному делу,— возбуж­дают половые страсти, приводят к преждевременной зрелости, к истощению. Ассамблеи есть общество эман­сипированных женщин, тч е. освобожденных от власти родителей и забывших отцов (блудные дочери), подчи­нивших себе мужчин (сынов), которые также забыли отцов (блудные сыны).

Фабрики, подчиняясь женщинам, имеют и у себя рабов; рабы эти — все общества естествознания и во­обще ученые общества, ибо фабрика заставляет даже археологов извлекать из старых рукописей и памятни­ков орнаменты, которые и употребляет также как ору­дия полового подбора; поэтому ни академии, ни универ­ситеты не могут быть представлены на выставке или в музее, как изображении города, посада, или царства женщин, на одной высоте с ассамблеями или рядом с фабрикой, они должны быть поставлены ниже первых и сзади последних; самую же нижнюю и заднюю часть займут чистые, т. е. неприкладные, науки; ближе к фабрике станут прикладные науки, а самое высшее ме­сто на заднем дворе наук и искусств должно быть отве­дено опере и балету; Оффенбах и есть Гомер этой поэ­зии, но если Гомер — отец поэзии, то Оффенбах — блуд­ный ее сын, и если женщины в промышленном госу­дарстве — царицы, то танцовщицы и певицы — богини, а опера и балет — святая святых в псевдорелигиозном

культе женщин. Самое же низшее, самое последнее ме­сто в этом царстве, не признающем ни старости, ни смерти, а старающемся лишь скрыть их, в этом царстве очень рано стареющих и очень рано умирающих и да­же вымирающих (как Франция, идущая во главе циви­лизации, что ожидает и другие народы, идущие вслед за нею), — самое последнее место в нем занимают му­зеи как остатки культа предков, музеи, которым в наше время, т. е. музеям XIX века, остается быть лишь со­бранием ветоши, так как в царстве женщин, в том цар­стве, где. одеваться составляет высшее искусство, боль­ше всего ценят тряпки; занятые тряпками, т.'е. живым делом, как это кажется людям нашего времени, они с гордостью смотрят на археологов, занятых ветошью. Как не сказать нынешнему поколению: не гордись,тряпка, завтра будешь ветошкою! Четвертым сословием музеи и совсем будут уничтожены, если только это воз­можно; самим же предкам, т. е. кладбищам, и ныне нет места в городе, они вынесены далеко за город. А между тем все деятели 1789 года уже поглощены клад­бищем, и весь период с 1789 по 1889 год стал достоя­нием истории, сдан в архив и восстановляется всесто­ронне в книгах и в других произведениях искусства, словом, делается музеем. Погребальному искусству, ис­кусству придавать мертвому вид живого, было ли дано место на выставке, так как и в этом искусстве сущест­вует прогресс?! Если женщине дано место при входе на выставку, то почему бы обществу похоронных процес­сий не отвести место при выходе, и притом тотчас за медицинским и хирургическим отделами, указывающи­ми на вечность болезни и смерти, что," по учению про­гресса, считается явлением естественным, неизбежным, нормальным. Погребальным принадлежностям нельзя во всяком случае отказать в месте на выставке, будет ли она, т. е. выставка, выражением истины и действи­тельности или же только стремлением скрыть прискорб­ную истину, горькую действительность. Похоронное или погребальное искусство в современном его состоя­нии есть величайшая фальсификация, стремящаяся са­мой смерти придать вид жизни и мертвому образ и по­добие живого; у нас в этом отношении ограничиваются употреблением ароматов, обманывая тем только обоня­ние, а в Париже пошли дальше, там белят и румянят мертвеца, стараясь представить ого не только живым,

но и вполне здоровым, даже цветущим; в Париже об* манывают не только обоняние, обманывают и зрение, хотят отвести даже глаза. Несмотря, однако, на все же­лание скрыть истину, погребальное искусство тем но менее раскрывает ее, показывает действительность во всей ее наготе, раскрывает самую суть прогресса, бу­дем ли считать прогрессом улучшение того, что испори чено в корне, или же будем в нем, прогрессе, призна­вать усиление вражды в ее причинах и в средствах к ней.

Ассамблея есть изображение третьего сословия, уравненного с первыми двумя, усвоившего образ жизни первых с различиями, которые заметны, доступны толь­ко для знатоков дореволюционного аристократизма, на­ходящих в его подражателях что-то мещанское. Ниж­ний этаж, поставленный под ассамблею, занимает чет­вертое сословие. Ассамблея —это пир третьего сосло­вия, пир, следовательно, над вулканом; ассамблея для третьего сословия то же, что для четвертого трактир и дом проституции, только в менее откровенной и более утонченной форме. В таком положении четвертого и третьего сословий и выражается взаимное их отноше­ние. Нижний этаж должен быть изображением надзем­ной фабрики и подземного завода или, вернее, копи (каменноугольной шахты), грозящих постоянными стачками; а этих изображений и нет обыкновенно на выставках, хотя копи составляют основу, корень, глу­бочайший фундамент промышленных государств, но основу вулканическую, а потому изображение этой ос­новы в связи со всем остальным дало бы надлежащее представление о всей непрочности этих государств.

Для изображения четвертого сословия мы пользуем­ся мыслью знаменитого Лекки ¹, который, утверждая, что основание каждой фабрики непременно увеличива­ет пьянство и разврат и со временем, как он уверен, статистика будет в СОСТОЯНИИ точно определить это увеличение, вместе с тем говорит, что всякий, все об­щество одобрит тем не мепее основание новой фабрики; и говорит это писатель, избравший своим предметом этику, нравственность. Одобрит основание новой фаб­рики, конечно, и правительство, но вместе с тем уси­лит полицию, увеличит мирный состав войск, не оста­вит без увеличения и судебные трибуналы и с помо­щью статистики также с точностью определит необхо­

димую степень увеличения всего этого. На основании мысли Лекки нижний этаж может быть изображен так: первое, т, е. центральное, место займет фабрика и за­вод с необходимыми придатками, т. е. с трактиром (пьянство и разгул), с одной стороны, и домом прости­туции (разврат) — с другой; торговый магазин с его вывесками будет представлять фасад этого здания; фа­сад — это казовая сторона, товар лицом, представлен­ный купеческим искусством; фабрика же, где люди на шесть дней превращаются в клапаны и т. п. орудия, G трактиром и домом проституции, где фабричные про­водят седьмой день,—это изнанка; но самое заднее ме­сто за фабрикой и ее придатками, на заднем дворе фаб­рики, займет, должен быть помещен университет и все ученые, художественные и учебные заведения. Ученое сословие, деля барыши с третьим сословием, т. е. участ­вуя в обращении принадлежащих к четвертому сосло­вию — фабричных рабочих — в машины, в клапаны, так сказать, обезглавливая их на все шесть дней не­дели, показывает вид, будто принимает горячее уча­стие в рабочих и в седьмой день занимает их популяр­ными чтениями, т. е. как бы возвращает им в этот день голову, которая для рабочих, таким образом, то же что шляпа, которую надевают по праздникам. Участвуя в действительном порабощении, в действительном обез­главливании людей четвертого сословия, ученые дают им мнимое, поддельное популярное просвещение вме­сто действительного участия в познании и вместе с тем освобождают их от предрассудков, т. е. от религии, за­меняя авторитет духовенства своим собственным. Те же ученые, которые не успели еще войти в долю с третьим сословием, те стараются вооружить четвертое сословие против третьего. Описанная группа зданий будет слу­жить выражением политико-экономической мудрости посада, эксплуатирующего село; против же этой груп­пы должна быть расположена другая группа зданий, состоящая из казармы для войск, из полицейских ча­стей, будок, суда, тюрьмы,—как необходимое дополне­ние к учреждениям, сложившимся в первую группу; и эта вторая группа зданий будет выражением полити­ко-юридической мудрости посада, города, вспомощест­вующей промышленно-торговому классу совокупно с рабочим классом в эксплуатации села, или пятого со­словия, потому что город относится к селу как хищник,

или как плотоядное к травоядному. Душу этого города составляет прогресс— прогресс промышленно-торговый, постоянно усиливающий внутреннюю борьбу, и про­гресс полицейско-судебных учреждений, обязанных сдерживать борьбу, предупреждать столкновения пу­тем постоянного наблюдения, путем наказания тех, которые выходят за пределы личной свободы, допускае­мой законом.

Таким образом, город есть общество, находящееся под надзором постоянно усиливающимся, общество, держащееся карою наказаний; это не братство, а граж­данство, не отечество, а безродное государство, и на выставке город может и должен быть представлен: изнутри — острогом или тюрьмою, где собраны все возможные орудия наказаний, в смягчении которых нынешние прогрессисты-криминалисты видят ошибку сентиментального XVIII века; извне же город должен быть изображен крепостью, представляющею все усо­вершенствования в наступательных и оборонительных орудиях войны,— это прогресс военный. Выставка и должна быть изображением трех прогрессов: мили­тарного, юридического и экономическо-индустриаль­ного, т. е. изображением того, что есть, изображениел! действительности, или того, что не должно быть. Если милитаризм есть проклятие нашего времени, по вы­ражению Гладстона², то индустриализм, усиливаю­щий, по признанию Лекки, разврат и пьянство, а следо­вательно, и преступления и возбуждающий, кроме то­го, внутреннюю войну, внутренний, гражданский, так сказать, милитаризм, не есть ли он, индустриализм, еще большее зло, еще большее проклятие, чем мили­таризм международный?!.. А между тем социализм стремится злу, вызываемому индустриализмом, дать простор шестнадцатичасовой праздностью (восьмичасо­вой рабочий день), увеличивая все более и более эту праздность за счет трудового дня, в чем социализм и видит прогресс; но когда род человеческий почиет от дел своих по подобию ветхозаветного, а не христиан­ского Бога, который всегда делал и делает, то этот день будет его субботою, нирваною, т. е. концом его жизни. Дело же человека заключается в обращении всего рождающегося, само собой делающегося — про­изводящегося, а потому и смертного — в трудовое и по­тому бессмертное. Самое же величайшее проклятие> зло — это наше постоянное сторожевое положение, страх, или опасение покушений на плоды наших лич­ных трудов, на наши личные права, этот наш внутрен­ний душевный милитаризм, эта первая заповедь лаи­цизма, светского катехизиса, на которой только и мо­жет держаться социализм. Этот внутренний милита­ризм вызывает также необходимость и постоянного внешнего надзора, контроля,— контроль над контро­лем до бесконечности.

Образовательное значение выставки. В наше время никто не сомневается в великом и благотворном, обра­зовательном значении выставок. В чем же заключает-· ся влияние выставок? Что может произвести выставка, развивая вкус к таким, например, предметам, как ар­ тикль де-Пари? ³Что могут произвести 7-й и 8-й отде­лы французской выставки в Москве, наполненные кру­жевами, шляпками с искусственными цветами, обувью из позлащенной и посеребренной кожи, женскими и мужскими платьями, выставленными на безголовых манекенах, с предлиннейшими у женских платий хво­стами наподобие павлиньих или райских птиц? Это одежды для женихов и невест, а не для отцов и мате­рей, не для сынов и дочерей; но в городе и есть только женихи и невесты от детства до старости. Не одну, од­нако, чувственность выражают эти одежды, они служат также выражением гордости, презрения, отчуждения, отталкивания всего противоположного, всего негород­ского. А между тем отделы 7^-й и 8-й, где все это вы­ставлено, вместе с 1-м, в котором парфюмерия и косме­тика, назначенные для сокрытия старения и гниения, для наружного омолаживания, и с 3-м, который име­ет целью очаровать обольстительной наружностью и блеском, приданным грубым продуктам недр земли, составляют центр притяжения выставки, цвет ее· Не страсть ли к блеску металлов и так называемых драгоценных камней создала евреев-ростовщиков?!· Третьему отделу можно бы придать вид апокалипсиче­ского города: для развращенного вкуса евреев и языч­ников и Иерусалим Небесный мог быть представлен лишь в виде города со стенами из драгоценных камней и воротами из цельных жемчужин (Апокал. XXI,,18-21).

В 4-м павильоне можно видеть царь-бутылку, до­стигающую своей пробкой до высокого свода» равняющуюся по высоте хорошей колокольне, с надписью «Шампанское», тут же здание из бочек и бо­чонков, поддерживающих царь-бочку: символическая фигура Франции угощает вином такую же фигуру России. Какое образовательное действие хотели про­извести этим отделом — возбудить жажду, восхвалить пьянство?!..

В 6-м отделе можно было видеть, а в 10-м на себе испытать извращение простого вкуса и питания во французскую кухню и в подражающую ей русскую, которые как бы назначены для произведения болезней пищевого аппарата. Последние отделы выставки, как и вся, впрочем, выставка, как бы говорят: «пий, яждь и веселись»; других благ, другого добра, кроме того, которое выставлено на этом позорище, нет и быть не может. Вещь есть бог, и нет иных богов, кроме этих фетишей. Истинная религия XIX века есть мармо­низм⁴(религия американцев, этих истинных предста­вителей нашего века), мармонизм, и в будущем веке награждающий богатствами за богатства, приобретен­ные в настоящей жизни; на мармонском небе нет ме-> ста, надо полагать, для Лазарей; Вандербильды, Рот­шильды ⁵— святые этой религии. Блаженны богатые, ибо им принадлежит царство земное, и горе бедным, слабым, больным — им нет места на пиру жизни, на выставке, двери этого рая мармонов для них закрыты. Итак, приобретай эти вещи, богатства, приобретению их посвяти всю жизнь, эксплуатируй, утилизируй, истощай природу, т. е. злоупотребляй силами природы, причем 5-й отдел выставки, где собраны машины, ме* ханические, электрические и всякие другие двигатели, наглядно представляет — демонстрирует, как ныне го­ворят,— разнообразные способы злоупотребления си­лами природы и обращения их на служение женским прихотям; убедись, что красота в непрочности, истина в фальсификации, благо же в игре, под коей кроется борьба, разрушение, хищничество.

Хищничество, вызываемое страстью (яростью, ма­нией) к приобретению и грозящее взаимным истребле­нием, вынуждает общество положить ему пределы; но законы оказываются бессильными сдерживать в границах эту бешеную игру, и она проявляется в ко-· лоссальных кражах, в грандиозных подкупах и обма­нах, не останавливаясь перед грехом даже против всей истории, задерживая ход ее, движение к сближению двух миров, Востока и Запада, как в известном Панам­ском деле. И несмотря на столь громкое зло, произво­димое увлечением блестящими вещицами, сконцентри-· рованными для наибольшего действия на выставках, самые эти увлечения, поступки, остаются тем не менее только баловством, шалостями несовершеннолетних детей...

К сожалению, влияние выставки не ограничивает­ся только городами и горожанами, влияние выставки простирается и на село, приучая поселян заботиться лишь об извращении произведений природы исключи­тельно в видах получения наибольшего дохода, для че­го свинья обращается в кусок сала, а бык —в одно бескостное почти мясо. Вся забота города о селе и зем­леделии заключается в том, чтобы и к селу привить пороки города, внося в среду сельчан состязание и конкуренцию, разрушая родовой порядок и заменяя его юридическими и экономическими пороками. Благо­даря влиянию города и сельчане привыкают смотреть на принадлежащую им землю как на капитал, из кото­рого каждый может и даже должен извлекать наиболь­ший для себя доход с наименьшей затратой труда, вов­се не заботясь о том, что из этого может произойти, не заботясь о регуляции метеорическим и вообще расти­тельным процессом, о регуляции, которая составляет общую нужду в особенности в наше время, когда даже в Нормандии такая засуха, что «во многих деревнях принуждены пить грязную воду, да и такая вода стоит 45 сантимов за ведро» (Русск. Вед. 1893, 23 июня, № 170-й).

Устроив выставку, показав свои богатства в 1867 году, стараясь показать даже больше, чем было их в действительности, Франция возбудила аппетит Германии и особенно Пруссии, только что в 1866 году познавшей свою военную силу⁶. В 1889 году Франция опять решилась выставить на вид всему миру своп действительные и мнимые богатства, как бы говоря, что пять миллиардов для нее ничего не значат⁷. Фран­ция действительно восстановила свой престиж — пре-» стиж промышленной и богатой страны (который она, впрочем, никогда не теряла), стараясь показать, кому это знать надлежит, что может уплатить какую угодно контрибуцию. Если революция, юбилей коей

Дата добавления: 2015-07-02