Федоров 417 1 страница

ников в общем деле, будет ли оно со своими исключи-» тельными, семейными богами, со своими ларами и пе­натами, или же наш дом будет самостоятельною кле­тью, принадлежностью храма воскрешения, с сенями, знаменующими узы братства, с теремом или вышкою (покрытием на четырех подпорах, род балдахина над сенями) для молитвы и воспитания.

Нужно заметить, что семейная исключительность сделается невозможною по причинам, так сказать, тех­нического свойства; когда электрическая свеча заме­нит огонь очага, добываемый из старых, все более и бо­лее истощаемых запасов солнечной теплоты, когда электрическая свеча заменит эти запасы силою, полу­чаемою не из искусственных батарей, а из атмосферы или же из самой земной планеты как одного электро­магнитного или магнитоэлектрического аппарата, для управления которым нужно всеобщее и самое тесное единение,— тогда эпоха агни, т. е. эпоха исключитель­ности, закончится.

Электрический ток, способный передавать голос, дви­жение и т. п., не может быть лишен способности пе­редавать и мускульные движения, и физиологические явления, а также и психические, если они имеют фи­зиологическое выражение. Мы не видим также при­чины, почему бы явления, совершающиеся в здоровом организме, не могли бы посредством передачи возвра­щать нормальное течение организмам заболевшим, па­тологическим. Такая-то дивная сила будет в руках всех (подобно тому, как в настоящее время огонь), когда электрическая свеча загорится в сельской хижине.

Влияние женщины, если в ней будет воспитан тип Марии Магдалины, отразится и на всей деятельности человека, так же как оно отразится и на его жилище, в его семейной жизни. В женщине нужно воспитать главным образом дочь человеческую, внуку, правнуку, и потом лишь мать. То чувство, зарождение которого сделало человека человеком и о котором говорилось в начале этого труда, быть может, зародилось в первой дочери человеческой даже прежде, чем в первом чело­веческом сыне, и прежде к матери, а потом к отцу. Но также и падение, забвение долга начато ею же, женщиною. Так называемая эмансипация женщины не сопровождает ли всякое падение общества? Чем мень­ше будет домашних забот, чем проще семейное хозяй­ство, тем более женщина должна будет преобразова­ться из Марфы, заботящейся о многом, в Марию, из­бравшую благую часть — быть помощницею в труде воскрешения^25а. Точнее сказать, нужно соединенно этих двух типов, Мария не должна оставаться при одном созерцании, а Марфа не должна ограничивать

свою деятельность пределами кухни.

В качестве помощницы в труде воскрешения какую роль должна играть женщина в вопросах продовольст­венном и санитарном? Эти два вопроса находятся в та­кой зависимости один от другого,что без успеха в од­ном нельзя шага ступить в другом. Первый вопрос — о средствах к жизни, о регулировании процессом зем­ной планеты и об открытиях в небесном простран­стве — есть вопрос, надо полагать, по преимуществу мужской. Женщина может участвовать в нем возбуж­дением к подвигу, утешением в неизбежных при этом неудачах. Второй же вопрос, санитарный, нужно ду­мать, есть по преимуществу женский; женщина су­меет лучше следить за малейшими появлениями при­знаков жизни в умершем, наблюдать за молекуляр­ным строением вещественной оболочки человека.

Смерть, можно сказать, есть анестезия, при коей происходит самое полное трупоразъятие, разложение и рассеяние вещества. Собирание рассеянных частиц есть вопрос космотеллурической науки и искусства, следо­вательно, мужское дело, а сложение уже собранных ча­стиц есть вопрос физиологический, гистологический, вопрос сшивания, так сказать, тканей человеческого тела, тела своих отцов и матерей, есть женское дело; конечно, было бы странно, если бы физиологическая и гистологическая наука ограничивалась только живосе­чением и не могла бы перейти к восстановлению. Как ни велик труд, который предстоит при восстановлении рассеянного вещества, не следует, однако, отчаиваться, чтобы и те мельчайшие частицы, кои, по сказанию про­никавших в них мыслью (занимавшихся вычислением величины атома, как Крукс, Томсон, напр.), заклю­чают в себе столько еще более мелких частичек, сколь­ко в земле может уместиться пистолетных пулек,— не нужно думать, что и эти частицы не откроют нам своих недр.

Все вещество есть прах предков, и в тех мельчай­ших частицах, которые могли бы быть доступны неви­

димым для наших глаз микроскопическим животным, и то лишь если бы они были вооружены такими мик­роскопами, которые расширяли бы область их зрения настолько же, насколько наши микроскопы расширяют круг нашего зрения, и там, и в этих в квадрате, в кубе и т. д. микроскопических частичках, мы можем найти следы наших предков. Каждая частица, состоящая из такого множества частичек, представляет такое же раз­нообразие, в каком является для нас земля. Каждая среда, чрез которую проходила эта частица, оставила на ней свое влияние, свой след. Рассматриваемая с ар­хеологической или палеонтологической стороны, ча­стица, может быть, представляет нечто вроде слоев, со­храняющих, быть может, отпечатки всех влияний, ко­торым подвергалась частица, проходя разные среды, разные организмы. Как бы ни дробилась частица, но­вые, происшедшие от этого дробления частицы, веро­ятно, хранят следы разлома; они, эти частицы, подобны, может быть, тем знакам гостеприимства у древних, ко­торые назывались символами, сфрагидами: при расста­вании разламывалась вещь, и куда бы ни разошлись минутные друзья, унося каждый половину разломан­ной вещи, при новой встрече, складывая половинки, они тотчас же узнавали друг друга. Представим же себе, что мир, вдруг или не вдруг, осветился, сделался знаем во всех своих мельчайших частицах — не будет ли тогда для нас ясно, какие частицы были в минут­ной дружбе одна с другой, в каком доме или организме они гостили вместе или какого целого они составляли часть, принадлежность. И ныне даже какой-нибудь ва­лун, лежащий в южной России, своим составом и дру­гими признаками не открывает ли нам, что он есть только обломок с каких-нибудь Финских гор, унесен­ный оттуда льдинами. Если исследование таких гро­мадных сравнительно тел, как валуны, еще не окон­чено, то какой труд и сколько времени потребуется для исследования частиц величиною в миллионную долю линии, и притом для исследования не настоящего толь­ко их состояния, строения, но всей истории каждой та­кой частицы? Трудно открытие способов исследования, трудно также исследование первых двух-трех частиц, но затем работа становится доступною для многих и, наконец, для всех людей, освобожденных от торгово­промышленной суеты. Наконец, самое исследование так

упрощается, что то, для чего требовались прежде годы труда, делается достижимым для одного взгляда, до­статочно становится одного взгляда, чтобы определить место и время нахождения частиц в том или другом теле. Хотя частицы и могут сохранять следы своего пребывания в том или другом организме, в той или другой среде очень долгое время, но следы эти могут изглаживаться и исчезать, может быть; в таком слу­чае нам нужно знать закон сохранения и исчезновения следов.

Трудность восстановления для каждого поколения того поколения, которое непосредственно ему предше­ствовало, совершенно одинакова; ибо отношение ны­нешнего поколения к своим отцам и того поколения, которое первое достигнет искусства восстановления, к его отцам точно такое же, как наших прапрадедов к их отцам. Хотя первый воскрешенный будет, по всей ве­роятности, воскрешен почти тотчас же после смерти, едва успев умереть, а за ним последуют те, которые менее отдались тлению, но каждый повый опыт в этом деле будет облегчать дальнейшие шаги. С каждым но­вым воскрешенным знание будет расти; будет оно на высоте задачи и тогда, когда род человеческий дойдет и до первого умершего. Мало того, для наших прапра­прадедов воскрешение должно быть даже легче, несрав­ненно легче, т. е. нашим прапраправнукам будет не­сравненно труднее восстановить их отцов, чем нам и нашим прапрапрадедам, ибо мы воспользуемся при воскрешении своих отцов пе только всеми предыду­щими в этом деле опытами, но и сотрудничеством на­ших воскресителей; так что первому сыну человече­скому будет легче всех восстановить его отца, отца всех людей.

Для воскрешения недостаточно одного изучения мо­лекулярного строения частиц; но так как они рас­сеяны в пространстве солнечной системы, может быть, и других миров, их нужно еще и собрать; следова­тельно, вопрос о воскрешении есть теллуросолярный или даже теллурокосмический. Для науки, развившейся в торгово-промышленном организме, для науки разло­жения и умерщвления, такая задача недостижима, та­кая задача не может быть и целью подобной науки, если только наука не перерастет торгово-промышлен­ного организма и не перейдет в иную среду, в среду сельскохозяйственную, где она сделается уже наукою не разложения и умерщвления, но наукою сложения и восстановления. Сельское хозяйство, чтобы достигнуть обеспечения урожая, не может ограничиваться преде­лами земли, ибо условия, от коих зависит урожай, или вообще растительная и животная жизнь на земле, не заключаются только в ней самой. Если верно предпо­ложение, что солнечная система есть переменная звезда с одиннадцатилетним электромагнитным перио­дом, в течение коего и количество солнечных пятен, и магнитные (северные сияния), и электрические грозы достигают то своего максимума, то минимума, а с сими явлениями находится в связи весь метеорический про­цесс, от коего непосредственно зависит урожай или не­урожай,— в таком случае весь теллуросолярный про­цесс должен бы войти в область сельского хозяйства· Если верно также, что все переходы от одного явле­ния к другому совершаются чрез посредство электри­чества, силы подобной или даже тождественной нерв­ной силе, служащей орудием воли и сознания, то ны­нешнее состояние солнечной системы можно уподобить тем организмам, в коих нервная система еще не обра­зовалась, не отделилась от мускульной и других си­стем. Хозяйственная задача человека состоит именно в устройстве такого регулирующего аппарата, без коего солнечная система остается слепою, не свободною, смер­тоносною силою; т. е. задача состоит в проложении, с одной стороны, тех путей, при пособии коих доходило бы до человеческого сознания все совершающееся в подсолнечной, а с другой, в проложении таких провод­ников, при посредстве коих все происходящее в ней, рождающееся, обращалось бы в действие, в восстанов­ление.

Пока же не существует таких путей сознания и та­ких проводников действия, не говоря уже о периодиче­ских потрясениях и переворотах, мир будет представ­лять странный, извращенный порядок, который лучше бы, кажется, назвать беспорядком. «Равнодушная при­рода», нечувствующая, несознающая, будет «красою вечною сиять», личность же, сознающая благолепие не­тления, будет чувствовать себя не только вытесняемой, но и вытесняющей. Существо, в коем нет ни вытесня­ющего, ни вытесняемого, могло ли быть творцом та­кого не космоса, а хаоса?

Мир, каким он был изначала, мы не можем, ко­нечно, знать, потому что мы знаем его только таким, каков он есть теперь; но, судя по Творцу, мы можем себе составить хотя отчасти и хотя некоторое только представление или предположение об этом мире невин­ности и чистоты. Не должны ли мы себе представить отношения первых людей к миру подобными тому от­ношению, в коем находится ребенок к своим органам, которыми он еще не владеет, не научился еще управ­лять ими; т. е. не были ли первые люди существами, которые должны были (и могли это сделать без стра­дания и боли) создать себе органы для существования во всех мирах и во всех средах и таким образом сде­латься существами всеобщими, способными жить всю­ду? Отдав предпочтение наслаждению, человек не при­нял в обладание этих органов и не создал себе орга­нов, соответствующих средам; и они, эти органы, т. е. все стихии, миры, атрофировались, парализировались, земля обратилась в резко изолированную планету, и уже с тех пор мысль и бытие перестали соответство­вать друг другу. Вместо творческого процесса созда­ния себе органов, соответствующих средам, явилось питание, а потом и пожирание.

Человек сам себя поставил в зависимость от рока (т. е. от годового обращения земли), подчинил себя земле, причем рождение заменило художественный про­цесс воспроизведения себя в других существах, про­цесс, подобный рождению Сына от Отца, исхождению от Него Св. Духа. Далее размножение обратилось в не­обузданную родотворную силу, усилило борьбу, с уве­личением рождения усилилась и смертность. Те провод­ники, коими могли быть регулируемы переходы явле­ний одних в другие, не принятые в управление, исчез­ли, и постепенные переходы обратились в перевороты, в грозы, засухи, землетрясения, словом, солнечная си­стема обратилась в мир, в переменную звезду с один­надцатилетним или иным каким-либо периодом всевоз­можных бедствий. Такою и знаем мы теперь эту си­стему. Так или иначе, во всяком случае для самой достоверности знания солнечная система должна быть обращена в хозяйственную силу. Колоссальность сол­нечного мира в состоянии навести страх, и возражение естественно будет указывать на нашу малость. Когда же мы обратим внимание на малые частицы, состоящие

из колоссального громадного числа частичек, кои также должны быть обращены в человеческое хозяй­ство, тогда возражение будет указывать на нашу гро­мадность, ибо для инфузории, для коей эти малые ча­стицы кажутся слишком великими, они все-таки более доступны, чем нам.

Вопрос, очевидно, не в величине, и наша сравни­тельная малость и громадность указывают лишь на трудность, на чрезвычайную трудность, но пе на не­возможность. «Обширный ум, который обнял бы в од­ной и той же формуле и движения самых больших тел вселенной, и движение самого легкого атома,— для такого ума ничего не оставалось бы неизвестным, и будущее, так же как и прошедшее, было бы ему от­крыто» ^2в. Собирательный ум всех людей, работающих в течение многих поколений, конечно, был бы доста­точно обширен, нужно только полное согласие, много­единство. (В том мире, где есть литературная собст­венность и плагиат, или литературное воровство, полемика, или литературная война, в таком миро невозможно, конечно, согласие, многоединство, при ко­тором ум всех людей был бы одним обширным, собира­тельным умом.) Хозяйственное Действие, о котором говорилось выше, только облегчило бы труд собира­тельного ума, или, говоря точнее, без этого действия работа собирательного ума даже невозможна.

Мы не обольщаемся мнимыми успехами, тем, что ныне называется торжеством над природою, и не эти мнимые успехи заставляют нас приписывать науке ту важную роль, которую ей предстоит совершить. Взять ведро воды и, обратив его в пар, заставить работать — это не значит победить природу, это не значит одер=­жать победу и над ведром воды. Нужно видеть, как эта побежденная сила рвет пальцы, руки, ноги у при­служников машины, чтобы поумерить свои восторги; очевидно, что эта сила не наша еще, не составляет нашего органа. Конечно, и истребление топлива (без восстановления его), необходимое при упомянутом торжестве над природою, тоже можно причислить к победам, но к победам, конечно, Пирра. И не это, однако же, самое важное, мы несем неисчислимую по­терю, приводим к бездействию ум многих миллионов многих поколений людей, ибо мануфактурная промыш­ленность, какой бы досуг ни был выговорен рабочим, не может дать приложения стольким умам, не говоря уже о бесплодности самого приложения к мнимым по­бедам над природою и к производству по большей час-· ти пустяков (безделушек). Эта промышленность тре­бует одного ума на тысячу рук, долг же воскрешения, действующий чрез сельское хозяйство, требует и голов, а не одних только рук.

Вопрос об обращении солнечной системы в хозяй­ство есть вопрос об отношении сознательной силы к силе слепой, к слепым движениям. Чем больше вы­ставим мы разумных сил, тем успех надежнее, веро­ятнее. Если бы разделить всю солнечную систему на число погибших умов, то оказалось бы, что на каждый ум придется небольшая ее часть; хотя мы и не имеем меры для определения силы ума, его деятельности (что, конечно, и несоизмеримо с пространством), одна­ко и приведенное сравнение может дать некоторое по­нятие о великости потери и о громадности результатов, которые могли бы быть достигнуты в противном случае.

Выставляя на вид страшный вред, приносимый мануфактурною промышленностью, должно указать и на некоторую пользу, которую она принесла: вопрос о механическом эквиваленте теплоты был вызван при­ложением паровой силы к мануфактурной промышлен­ности, точно так же как вопрос о наследственности — улучшением пород скота; производство инструментов для наблюдений и исследований может долго еще при­носить пользу, и усиление такого производства на счет других отраслей промышленности, служащих ро­скоши и комфорту, укажет на прогресс в жизни, такое усиление и необходимо как переходная ступень.

Если произойдет означенная перемена в производ­стве, то несомненно, что самый взгляд на жизнь изме­нится, цель жизни будет поставляться не в наслаждении, и наука перестанет быть служанкою мануфактур­но-торгового класса; сама промышленность облагоро­дится, получив звание служанки знания. В настоящее время наука считает себя счастливою, что купеческие корабли завели у себя некоторые наблюдения; и хотя такое преимущество барыша над знанием может по­казаться странным, но имеет, однако, причины, не ли­шенные основания. Наука тогда только будет иметь пра­во обратить промышленность и торговлю себе на служ­бу, когда она сама сознает свое истинное назначение; знание само себе не может служить целью, это зна­чило бы мысль принимать за действительность, мерт­вое за живое, из мысли или идеи творить себе ку­мира или идола. Пока наука находилась в услужении, не имела самостоятельности, она могла ограничивать­ся страдательным наблюдением неба, ибо только это от нее и требовало торговое мореплавание; она также могла ограничиваться кабинетными опытами, име­ющими все свойства детских игрушек, ибо настоя­щее свое значение эти опыты получали в приложе­нии к фабричным производствам; лаборатории и физические кабинеты — прихожая к фабрикам и заво­дам. Но науке предстоит, быть может, еще худшая участь, если мечта социализма когда-либо осущест­вится и наука сделается рабою фабричных рабочих; тогда все, не имеющее непосредственного приложения, должно будет исчезнуть. Не придется ли тогда науке искать спасения под кровом религии; впрочем, социа­лизм и в этом отношении принял свои меры, соединив­шись с материалистами; последние же, чтобы фана­тизировать массы, убеждают их, что нет другого блага, кроме материального (т. е. кроме того, что производят фабрики).

Вымирание наук, не имеющих приложения, уже начинается; такой участи подвергается философия, мы присутствуем при ее смерти. Явление это легко объ­яснить себе: принцип, что все, не имеющее приложе­ния, должно исчезнуть, имеет свое основание, должен быть признан истинным, если мы выразим его так:

все, не имеющее приложения, должно не исчезнуть, а получить свое приложение. Философия, если она считает себя идеею для идеи, может иметь только следующее, очевидно, предсмертное утешение: дитя ни­сколько не смущается, когда ему говорят, что его кук­лы неживые существа; они живы в душе дитяти. И фи­лософы могут спокойно продолжать свою игру с поня­тиями и идеями, сознавая, что эти понятия и идеи только мечты философского воображения и реальны только как психические состояния.

Мысль и бытие не тождественны, т. е. мысль не осуществлена, а она должна быть осуществлена. Мысль, или вообще представление, есть образ, остаю­щийся в душе после того, как самый предмет исчез. Такое определение совершенно верно для философа; в душе философа действительно ничего не остается от исчезнувшего предмета, кроме мысленного образа, В душе же человека, вернее, сына человеческого с этим образом соединяется чувство утраты и стремление воз­вратить утраченное. Хотя философы имеют дело с об­разами не живых существ, а с отвлечениями, но тем не менее если бы философ не изменил человеческому чувству, если бы он не забыл, что человек есть суще­ство действующее, а не мыслящее только, то вышепри­веденное определение имело бы другой вид. В мире все изменяется, все исчезает, и это изменение опреде­ляется не волею сознающего и чувствующего суще­ства, а слепою силою (такою она сделалась после падения), поэтому в сознающем и чувствующем суще­стве обобщение, представление будет проектом обра­щения слепой силы природы в сознательную, или про­ектом всеобщего воскрешения. Если бы философия была продолжением первой мысли первого сына чело­веческого, если бы она не отрешилась от плана искуп­ления второго Адама, то и ей не грозила бы смерть и не сделалась бы она игрою в понятия.

Такая же участь (т. е. смерть или игра в классифи­кацию наук) грозит не метафизике только, но и пози­тивизму, в коем действие также не соответствует зна­нию. Мир дан не на поглядение, не миросозерцание — цель человека. Человек всегда считал возможным дейст­вие на мир, изменение его согласно своим желаниям. Мифическая стадия развития состоит не в знании толь­ко, мифизм есть действие при предположении, что мир состоит из совокупности сознающих существ, на кои можно действовать просьбами, мольбами, заклинани­ями, т. е. человек в этой стадии развития приписывал своему слову силу непосредственного действия на мир. Такое понимание выразилось и у браминов, когда они говорили, что человек зависит от природы, природа от богов, боги от молитв и заклинаний, следовательно, брамины-то и есть боги. Индусы думали также, вери­ли, что жертвами и молитвами можно низводить дождь на землю, доить небесных коров. Не ясно ли, что все мифические образы были проектом действия на мир, причем проект этот постоянно изменялся по мере того, как люди приходили к убеждению в недействительно­сти тех или других богов, которых они и заменяли но­выми. Если бы в сознании и жизни сохранилась непре-· рывность, единство, то мифический проект прямо пе^ решел бы в положительный и не осаждали бы нас докучливые и в то же время весьма, однако, естествен­ные вопросы «к чему?», вопросы, которые позитивизм, не имея возможности разрешить, устраняет, затыкает от них уши. И только благодаря тому обстоятельству, что первоначальный смысл человеческих стремлений утрачен, позитивизм мог полагать произвольные гра­ницы человеческой деятельности; позитивизм является выражением дряхлости, мирится со злом; прогресс, по позитивизму, заключается не в расширении человече­ской деятельности, а в сужении ее.

Разделение на периоды мифологический, метафизи­ческий и позитивный (т. е. положительный), очевидно, неверно; разделить прошедшую историю человечества и будущую до объединения во всеобщем деле воскре­шения возможно только на два периода: мифологиче­ский, т. е. мито-ургический, или теургический (мифи­ческое искусство) и метафорический, и к последнему должны быть отнесены как метафизический, так и по­зитивный, потому что как метафизикою, так и позити­визмом одинаково полагается в основу, ставится целью не действие, а одно лишь мысленное знание; и самые термины действия превращаются ими в метафоры; так, слово понимать, что значило брать, теряет свой реаль­ный характер; так, говорят о проекте эфира в смысла лишь гипотезы эфира и т. п. Встречается даже самое понятие о воскрешении, пишутся целые картины вос­создания всего протекшего, но в конце концов все это оказывается лишь метафорой, как у автора «Писем о природе» (стр. 83-я XXXIX т. Отеч. Записок) в отрыв­ке, приведенном в начале этой статьи.

Но нигде не выказывается так резко анормальность положения философа, т. е. существа исключительно мыслящего, как в нравственной философии, в этике. Одни из философов принимают одно лишь стремление к свободе за действительную свободу, другие же, не находя свободы в действительности, отрицают ее и в идее, третьи же хотя и признают свободу в идее, но считают ее за фикцию. В действительности же эти мы­слители ни наблюдением, ни опытом (пассивным, ко­нечно) не могли открыть свободы; да и можно ли пред­ставить себе что-либо нелепее попытки открыть сво­боду, сидя в кабинете: задумайте сшить сапоги мысленно, и получится иллюзия сапога, а не сапог; без действия, без освобождения свобода, оставаясь зна­нием только, будет фикциею.

Свободными делаются, а не рождаются; знание, как лишь таковое, оставаясь знанием только, может от­крыть, конечно, одно лишь рабство, а не свободу. Ког­да все изменения в мире будут определяться разумною волею, когда все условия, от коих зависит человек, сделаются его орудиями, органами, тогда он будет свободен, т. е. проект воскрешения есть и проект освобождения. Идея вообще не субъективна, но и не объективна, она проективна.

Высшее благо, как и свобода, составляет проект; в настоящее время под свободою разумеется полное под­чинение природе и такая же полная независимость друг от друга, от общего дела, от долга, если понимать его в надлежащем смысле, т. е. измена общему союзу, союзу на жизнь и смерть, каким он должен быть. Не видят зла в отчуждении друг от друга и видят даже благо в подчинении слепой силе, считая все это естест­венным и необходимым. А между тем сама природа не подтверждает, не оправдывает такого взгляда; чело­век — крепостной земли, праздный пассажир, паразит, захребетник ее и совершает с ней невольные рейсы во­круг солнца, которое тоже не свободно в своих движе­ниях; но в то же время солнце изливает на землю вол­ны силы, из коих растения делают запасы, на счет же этих запасов образуются движущиеся существа, и су­щества не только движущиеся, но и сознающие это движение и силящиеся отделиться от земли; следова­тельно, сама природа как бы нарушает крепостное пра­во. В человеке движение получает сознание, соединен­ное с понятием бесконечности; таким образом, следуя природе, задача человека есть безграничное перемеще­ние. Существо, одаренное движением, если оно иссле­дует отдаленные миры, то, конечно, как цели движе­ния, пространства же между ними — как пути к ним.

Вопрос состоит в том, на что употребляют силу солнца? На освобождение человека или же на большее его закрепощение. Природа начинает освобождение че­ловека не только от закрепощения, но и от паразитиз­ма и всякого захребетничества; она непосредственно не кормит и не одевает его, заставляя добывать все это трудом. «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день их должен добывать» ²⁷. Если мы примем это выражение буквально, т. е. в том смысле, что добы­вается действительно жизнь, а не средства только к поддержанию жизни, и не мнимая, а действительная свобода, тогда личность примет гигантские размеры, колоссальный образ. Тот еще захребетник земли, солн­ца, своих предков, тот еще недостоин жизни и свободы, кто не воспроизвел в своем организме всю историю земной планеты и. солнечной системы, в коем оста­ется еще хотя одна клеточка, не своим трудом постро­енная, тот еще не свободен, не может жизнь назвать своею, он еще не расквитался со своими отцами. Чело­веческий род должен обратить в пространную историю, и не в представлении только, а в действительности, эмбриологический процесс, этот, так сказать, генеало­гический учебник, который каждый проходил во чреве матери. Личности человеческие, обратясь в микросомы земли и солнечной системы, обратят и самую землю и всю систему в новое небо и в новую землю, в которой живет сознание; тогда, вероятно, яснее назнаменуется на нас и образ Божий. Постановка вопроса должна быть такова: при каких условиях возможно знание и свобода, или, другими словами, может ли человек осво­бодиться, выйти из животного состояния?

Мы намеренно выдвинули индивидуальный образ свободного человека, чтобы понять, сколько гордости заключается в названии свободного существа, которое придает себе человек и в настоящее время. Идеал сво­бодного существа не должен быть, однако, целью чело­века; не из личной свободы вытекает долг воскреше­ния, а из сего последнего должна произойти свобода, без исполнения же этого долга свобода даже невозмож­на. Наше отличие от Запада в том и заключается, что Запад на первый план ставит всегда себя, свою личную свободу. Но нет достоинства добывать жизнь для себя, для своей драгоценной личности, и защищать свою личную свободу, всякий зверь так поступает. И какую ценность может иметь жизнь и свобода, если homo ho-mini lupus.

У нас искренно или неискренно оправдывают свое личное существование необходимостью его для детей. Но что это за апофеоз поденщины эфемерного сущест­вования; даже с точки зрения личной, эгоистической свободы такое определение неудовлетворительно.

Лишь тот достоин жизни и свободы, кто не только жизнь и свободу добывает трудом, но и самые орудия добывания их, словом, весь он есть плод собственного труда, т. е. полная свобода, самодеятельность тождест­венна бессмертию. И только к такому идеалу, т. е. к бес­смертию, и мог прийти Запад, оставаясь при своей из­мене общему долгу. Со стороны нынешних людей, меч­тающих вывести свое потомство в бессмертные, эта мечта может показаться самопожертвованием; на са­мом же деле только тот способен мечтать о бессмертии для других, покупаемом ценой смерти многих поколе­ний, кто и сам способен принять такое бессмертие. Но бессмертие без воскрешения невозможно физически,если бы даже оно и было возможно нравственно; оно невозможно без воскрешения так же, как невозможно быть микрокосмом, не умея управлять и воссоздать мегакосм или макрокосм. Только такие пассажиры большого парохода могли бы создать себе, в случае нужды в том, каждый свой малый пароходик, если бы они были экипажем и строителями большого парохода. Точно так же нужно уметь управлять землей и до из­вестной степени воссоздавать ее из того космического материала, из коего она образовалась и, вероятно, про­должает строиться, чтобы каждый мог быть независи­мым от земли микрокосмом или подобием ее в малом виде. Еще менее возможно воссоздание своего оргапиз­ма без восстановления организмов своих родителей, от коих человек произошел и кои в себе носит. Нравствен­ную же невозможность бессмертия без воскрешения необходимо доказывать только Западу, не считающему измену за порок. Тот не достоин жизни и свободы, кто не возвратил жизни тем, от коих ее получил. Итак, те, которые, отыскивая свободу, и не добровольно, а по не­избежной необходимости, восстановляют жизнь пред­ков, не могут быть названы действующими нравствен­но, полагающими в основу своего дела истинно нрав­ственное начало.

Дата добавления: 2015-07-02