ЧАСТЬ IV 6 страница

Литургия должпа знакомство превратить в друже­ство, а наука должна всех сделать и познающими, и предметом знания; в этом случае и субъект, и объект знания будут тождественны. Под руководством врачей душ, т. е. священников, и врачей тела, медиков, уча­щиеся должны производить психофизиологические опыты над своими собственными личностями, т. е. исследования органических отправлений, темперамен­тов и способов подчинения чувственных наклонностей (пост в религиозном смысле, а диэтетика в научном освобождают образ жизни от состояпия или богатства и ставят его в зависимость от исследования); иссле­дования над осязанием, зрением и вообще внешними чувствами в каждом организме (Вундт, Фехнер, Be­бер) ¹⁷, исследования физиогномические и наблюдения над психическими состояниями в видах открытия со­отношения между наружными и внутренними явле­ниями, чтобы по первым можно было знать о послед­них; исследования наследственности, темпераментов, наклонностей, ощущений и вообще всех отправлений, из которых слагается личность. Руководство при про­изводстве этих исследований принадлежит врачу и священнику, потому что только такие исследования и дадут им возможность исполнить надлежащим обра­зом их обязанности и вложить душу в их деятельность.

В литургию первоначально входили все таинства, т. е. эти таинства были общим делом всех; чтобы вос­становить старину и устранить новшество (состоявшее просто в послаблениях), нужно, чтобы вся община­приход была восприемником при крещении, крестным отцом каждого новорожденного сочлена, т. е. чтобы вся община принимала на себя обязанность давать всем воспитание, завершением которого будет публич­ное, всею общиною-приходом производимое испытание. Как и крещение, испытание должно производиться между литургиею учащихся (оглашенпых) и литур­гиею совершеннолетних (окончивших курс, верных): учащийся должен дать объяснение храма и всей ико­нописи, т. е. сдать экзамен из всеобщей и местной священно-всемирной истории. Испытание не ограничи­вается храмом и оканчивается на вышке, в больнице, на кладбище, в поле; учащийся объясняет значение суточной и годовой литургии в храме и вне храма, т. е. свое тягло и подушную повинность в санитарном ν продовольственном вопросах, или долг воскрешения. При браках община-приход занимает место посажен­ного отца, ибо брак заключается для исполнения ро­дительского дела; при погребении община делается душеприказчиком, строителем душ и тел. (У некото­рых отцов церкви (Феодор Студит?) погребение при­числяется к числу таинств.) Если литургия внутри храма есть таинственное исцеление душ и тел, то вне храма она должна быть врачебным и всяким другим человеческим пособием (утешением, напр., скорбящих, т. е. понесших утраты, осиротевших, овдовевших), ибо если расположение, настроение, даваемое литургиею в храме, не будет выражаться вне храма, то и молитва, и вера будут бесплодными, т. е. не будет ни веры, пи молитвы.

При вышеизложенных исследованиях каждым себя, и притом постоянных, при взаимном сообщении этих исследований соучениками друг другу чужая душа не будет уже такими глубокими потемками, т. е. души не будут взаимно чуждыми и наружность не будет так обманчива. Тогда станут возможными сближение лю­дей по внутренним, душевным свойствам, психическая группировка, классификация, психический подбор или, правильнее, выбор в виде дальнейшего труда. Знание даст прочное основание для дружества, и психология найдет свое приложение в психократии, которая есть общество, держащееся внутреннею силою, а не внеш­ним законом, как государство или общество юридиче­ское, из которого изгнано чувство, вынута душа. Пси­хократия держится силою, направляющею человека к труду воскрешения; она такое общество, в котором знание определяет как нужды каждого, так и его спо­собности к тому или другому делу в общем отцовском деле; и на этом основании определяются как подушная подать каждого (т. е. его служба обществу), так и душевой его надел. Психократия, таким образом, есть не царство бестелесных, бесплотных духов, а вложение души во все материальные отправления.

Конечно, нечего думать при нынешних средствах о полном проявлении души во внешности; невозможно это, во-первых, по причине наследственной склонности к скрытности и вообще ко всем порокам и, во-вторых, потому, что наружность не располагает достаточными средствами для всестороннего выражения души.

13 Η. Φ. Федоров 385

Человек не обладает в настоящее время ни полной спо­собностью самооткровения, ни способностью проник­нуть во внутреннюю глубину другого существа. Для того чтобы раскрыться, показать и вместе понять себя, человечество должно воспроизвести себя из простей­ших элементов, и не в подобном только, или сокращен­ном, порядке, но в действительном, чрез все индиви­дуальности, чрез кои проходили эти элементы (иссле­дования сынами самих себя в отцах, отцами — в сынах, узнавание братьями себя в близких и дальних своих братьях), иначе не будет полного взаимознания, как без палеонтологии не может быть и полной зооло­гической классификации, т. е. без внесения в клас­сификацию посредствующих исчезнувших видов.

Вопрос психократический есть вопрос о всеобщем воскрешении. Пораженные трудностями, которые для многих покажутся непреодолимыми, мы не должны забывать, что в случае неосуществимости полной взаим­ности мы осуждены на такое одиночество, на такое разобщение, что не можем быть даже уверенными, что тот внешний мир, который мы только созерцаем, есть общий у всех нас, т. е. не можем быть убеждены даже во взаимном существовании друг друга; нам остается на выбор: или полное одиночное заключение,или всеобщее воскрешение, в котором и полное взаимознание. Иначе: или ни Бога, ни мира, ни лю­дей, или же все это в совершенной полноте!

Недостатки нашего начального объединения вы­казываются в его бессилии против смерти, а потому оно и служит только средством для высшего объеди­нения, всеобщего воскрешения.

Благоприобретенное в нас сравнительно с наслед­ственным незначительно, а потому, высказываясь сами, мы выражаем и жизнь наших родителей, наших предков, а вышеупомянутые (психофизиологические) наблюдения, производимые повсюду, послужат сред­ствами или данными для выводов законов наслед­ственности. Руководствуясь же сими последними, мы получим возможность мысленно восстановлять образы предков как необходимое условие действительного вос­крешения.

Внутренние источники истории. Всякий приход, или община, в коем каждый член — историк и летопи­сец, а вместе и длинная летопись своих предков, есть историческое общество, т. е. общество истории и древ­ностей, а также и новостей, если можно так выра­зиться, так как общество это, изучая древности, должно следить и за текущими явлениями, ибо и то и другое равно необходимы, да в новом-то и живет старина. Но прежде чем каждая личность станет исто­рическою, или, вернее, одновременно с этим должно ввести в историю каждый городок и село, как бы не­значительны они ни были; каждый поселок должен открыть свою непосредственную мать, метрополию, и проследить свою генеалогию до известного нынешней истории места.

Церковь не гражданское общество, она не исклю­чает из своих списков умерших, а побуждает своих членов вспоминать отцов и предков, не ограничиваясь какими бы то ни было степенями; это воспоминание и есть историческая работа, получающая свою санк­цию от религии. Только не должна историческая наука принимать мысленные образы за действительные, за конечную цель, творить себе из них идолов; историче­ский труд есть только средство, и притом не един­ственное, ибо и земледелие в окончательной форме есть обращение праха предков в их тело и кровь.

Обращаясь к живущим, т. е. к еще не умершим, но приближающимся, идущим к смерти (выражения «живущий» и «умерший» указывают как бы на проти­воположность, которой в действительности нет; цер­ковь есть общество еще не умерших, имеющее своим предметом, целью уже умерших, т. е. всеобщее вос­крешение), литургия призывает к молитве не только вообще о людях, находящихся в немощах, болезнях, скорбях и других положениях, требующих особой о них заботы, но и называет их поименно, оживляя тем молитву и указывая, куда должно быть направлено вызванное ею деятельное сочувствие. Мы говорим по­именно, потому что только тогда, когда можно будет назвать в церкви каждого по имени PI отчеству, само общество станет некоторым братством, будет осно­вано если еще и не на взаимной любви, то уже на взаимном уважении. Точно так же церковь молится поименно и об отсутствующих, т. е. плавающих, путе­шествующих, о всех выселившихся на повые места, о сохранении с ними тесной и непрерывной связи, по­тому что приход должен составлять такое единство,

13* 387

которое не уничтожалось бы ни расстоянием, ни вре­менем; а чтобы поддержать эту связь с отсутствую­щими, церковь и напоминает о них в своих молитвах, и чем продолжительнее или опаснее предпринятое путешествие, тем чаще церковь напоминает о предпри­нявшем его сочлене, и чем дальше от родины выселив­шиеся, тем заботливее должно сохранять наши с ними связи. Церковь молится также и о нераздельности се­мей, как и вообще о вопросах дня, касающихся всей общины. Словом, нет такого положения, состояния, в котором может находиться прихожанин и на которых церковь не обращала бы в своих ектеньях молитвен­ного внимания, сочувствия, деятельности всех без исключения членов прихода, а потому и нет никакой надобности в частных молебнах при таких все и всех объемлющих молитвах; ибо молиться только о себе (частный молебен), как и думать только о себе, знать самого себя (т. е. только себя), так же не согласно с религиею Триединого Бога, как и не молиться всем о каждом в приходе, коего численность определяется возможностью личного знакомства. Отсутствие част­ных молебнов — признак высокого нравственного успеха, сделанного приходом.

Не одни печали, но также и радость находит со­чувствие, отзыв; так, тезоименитство каждого прихо­жанина делает его предметом молитв целого прихода; на литургии имя его вспоминается на каждой ектенье, и тем паче, если он находится в отсутствии, если отбывает воинскую повинность в отдаленном краю или даже сослан по обвинению в каком-либо преступлении.

Если наш народ видит в преступнике только не­счастного, то тем более церковь, вспоминая притчу, запрещающую исторгать плевелы из опасения истор­гнуть и пшеницу, не назовет преступником хотя бы и осужденного законом юридическим. Не исключая из своих списков умерших естественною смертью, цер­ковь не исключает из них и подвергшихся граждан­ской смерти, разве усиливает лишь за них свои мо­литвы. Строгое же знание, не обладая еще никакими безусловно верными доказательствами, не может счи­тать кого бы то ни было преступником, несмотря ни на собственное признание, ни на другие доказатель­ства, как бы вески они ни были. Но, не признавая преступника, наука признает преступление и, нанутст­

пуемая благословениями церкви, отыскивает условия, его вызвавшие, и, искореняя таким образом преступ­ление, не касается лица преступника. Даже устано­вивши факт преступления, для признания виновности требуется такое знание душевной глубины, что разве только одно легкомыслие способно присвоить себе право осуждать, закон же действует по нужде.

Подобным же образом, как относительно преступ­ления, общинное знание действует и при возникнове­нии болезни; оно отыскивает условия ее происхожде­ния, которые могут скрываться или в недостатках самой общины, или же обусловливаются самой мест­ностью. Таким образом, община есть постоянная са­нитарная комиссия, как в то же время она есть исто-· рическое и сельскохозяйственное общество.

Но если приход, как нравственное и познающее общество, не может признать за собою права нака-· зывать, то, с другой стороны, он не может не призна­вать себя виновным в каждом преступлении, как и в каждой болезни, а наконец, и в смерти каждого члена своей общины. Каждый смертный случай есть признак, доказательство нашего умственного и нравственного несовершенства. Хотя мы и присутствуем при погре­бении не краснея, тем не менее мы не можем же не признавать себя виновными в смерти каждого в об­ширном смысле, потому что каждый смертный случай показывает недостаток забот друг о друге, как способ­ность переживать умерших показывает недостаток любви к ним; в смерти же близкого нам мы виновны даже и в тесном смысле, потому что смерть есть ре­зультат, кроме общих причин, еще и суммы мельчай­ших неприятностей, перенесенных умершим от своих близких, присных. Поэтому всякое мельчайшее оскорб­ление есть уже смертный грех, т. е. грех, наносящий смерть. Но такое сознание своей виновности должно вести не к бесплодному сокрушению, а служить по­буждением к труду воскрешения.

В общине-приходе никто никого другого не назы­вает преступником, но каждый себя считает виновным во всем, что совершается в ней (чрез кого бы то ни было) преступного и вообще ненормального. Само­осуждение есть единственное средство к выходу об­щества из нынешнего детского его состояния, при коем оно нуждается в дядьках, судьях и проч. Есть народы,

которые, как и люди, не избалованные судьбою, всегда

считают себя виноватыми; так, русский народ не

только всегда бывает виноват перед европейцами, но

даже татары и мордва всегда оказываются перед ним

правыми. Это свойство, которое ничего, кроме вреда,

до сих пор нам не приносило, когда наступит время

обратиться, под давлением естественных бедствий, от

взаимных пререканий всякого рода (т. е. борьбы) к

общей деятельности, тогда только это наше свойство

получит настоящую цену.

Признание каждым себя правым создает извращен­

ное общество, ведет к столкновениям и заставляет

призывать посредников, судей; признающие же себя

виновными сами делаются неумытными для себя

судьями-обвинителями; и чем глубже самообвинение,

тем шире исправление, или восстановление. Потому-то

церковь и свята, что она состоит из признающих себя

грешниками мытарей, а не из кичащихся своей спра­

ведливостью фарисеев.

Вместо того чтобы делать народ источником закона

и власти, следует заботиться о том, чтобы народ или

каждый из нас не был источником преступлений, ибо

сими последними обусловливается необходимость за­

кона и власти.

Перед нами два парода: один — загнанный судь­бою, не избалованный ни природою, ни историею, и народ этот не признает за собою никаких прав; дру­гой же — иной, и занимаемое им на земле место — одно из самых благословенных, и судьба почти всегда ему благоприятствовала; этот народ приписывает себе право давать законы, сменять власти¹⁸. Но первый, если твердо пойдет путем самоосуждения и самоис­правления, может достигнуть такого состояния, при котором пе будет иметь нужды во впешней власти; другой же, сам поставляющий себе власти, придающий такую важность праву избирать себе дядек, тем самым может увековечить свое состояние несовершеннолетия, при котором ссоры и тяжбы являются необходимостью; а эта необходимость вызывает другую необходимость тюрем, наказаний и вообще всего, чем победители.здесь выражают свое торжество над побежденными... И такое состояние, при котором одпи превознесены, а другие низвергнуты, попраны, признается нормаль­ным, тогда как оно блияче всего напоминает нам об

аде и рае, и, конечно, о таком рае, какой может быть лишь при существовании ада, т. е. довольство немно­гих, созерцающих скудость многих, большинства,— игрушки и забавы, даваемые богатством, знание без силы, искусство без действительности.

И в самом деле, путем самоосуждения и критики открывается, что место, лишенное света, т. е. ад, и есть весь мир, природа как слепая сила, и в особен­ности мы сами, не смотря, и даже тем больше, чем просвещеннее мы себя считаем; потому что при на­стоящем состоянии, когда люди больше всего заботятся быть непроницаемыми для других, когда и слово и гласность чаще употребляются, чтобы обморочить, когда души самых близких людей — потемки друг для друга, когда состояние всеобщей борьбы делает такую скрытпость даже необходимостью, о каком просвеще­нии можно говорить при этом?,. Должно, однако, за­метить, что различие между самоосуждением (покая­нием) и критикою заключается в том, что, критикуя, отрицая внемирное существование ада и рая и объясняя их внутренними, душевными явлениями, останавливаются на этом объяснении и не признают действительности ада ни в мире естественном, ни в мире общественном, т. е., собственно, не признают за нравственным самоосуждением и знанием силы пре­вратить этот мрак в свет, ад в рай, слепую силу в сознательную, юридико-экономическое общество в пси­хократию; и это подобно тому, как, отвергая сущест­вование языческих богов в качестве живых личностей, критика забывает, что тем не менее эти боги весьма действительны, если принимать их за слепые силы,и что власть их в этом отношении вовсе не номинальна только. Точно так же действительны и мучения ада, происходящие вообще от невежества; они действи­тельны независимо от того, признают их действитель­ность или нет; разве столкновения народов, сословий, отдельных, наконец, личностей не производят действи­тельных мучений, а самые столкновения происходят разве не из мрака или ада, разделяющего и народы, и сословия, и отдельных людей? От того лишь, что народы не будут называть друг друга немцами, вар­варами и т. п., они еще не станут понимать друг друга, и от того, что все будут объявлены равными, братьями, положение сословий и их взаимные чувства не изменятся, все останется неизменным, пока природа остается адскою силою, т. е. пока есть в ней что-либо неисследованное, неизвестное, следовательно, непро­свещенное, не направляемое разумною волею.

Вообще во всей истории, во всех внутренних и внешних враждах нельзя не признать действия тем­ных сил. Однако отвлеченное знание не рассеивает еще мрака, одно такое знание не делает еще человека просвещенным, и оно весьма соединимо с понятием злого, т. е. темного, духа.

Настоящим, действительным просвещением может быть признано не индивидуальное только, но и общее, конкретное, деятельное знание; самоосуждение и есть не просто знание, а знание, соединенное с нравствен­ным чувством, следовательно, деятельпое; оно то же покаяние, которым и сама церковь начинает приготов­ление верующих к воскрешению.

Это приготовление начинается с недели Мытаря и Фарисея¹⁹, когда общество верующих переживает то состояние, которое послужило оправданием Мытарю, т. е. оно так же, как и Мытарь, признает себя греш­ным и в политическом, и в экономическом, и в есте­ственном отношениях. Следующая затем неделя за­ставит нас с распростертыми объятиями принять не праведников, а возвращающихся грешников, она воз­будит в нас большую радость об одном кающемся, чем о 99 праведниках, и вместе предостережет от призна­ния за собою каких-либо прав, как это сделал старший брат, не покидавший отца.

Подобна этим притчам и притча о работниках, тру­дившихся один час и получивших такую же плату, как и трудившиеся целый день²⁰, и если притчам о Мытаре и Фарисее и о Блудном сыне, размышлению о них церковь посвящает по целой неделе, то означен­ной притче следовало бы отвести две недели, потому что понимание ее слишком трудно в правовом обще­стве, где зависть возведена в добродетель, где гово­рится даже: «Кто не защищает свое право, тот и не достоин его». Те, которые находят, что притча в Тал­муде о рабочем, получившем за два часа работы столько же, сколько другие за целый день труда, по­тому что он в два часа сделал столько же, сколько те в 12 часов, гораздо справедливее приведенной еван­гельской, очевидно, не понимают, что евангельская притча осуждает зависть («или глаз твой завистлив, что я добр»), а притча в Талмуде превозносит каче­ство, успешность работы. Те, которые так думают, и сами принадлежали бы к этим ропщущим рабочим, в притче же о Блудном сыне были бы вместе со стар­шим сыном, а в притче о Мытаре и Фарисее они были бы с Фарисеем, который такой же ревнитель правды, как и старший сын, и ропщущие рабочие. В своей притче Христос как бы говорит ропщущим: «Л я ду­мал, что вы братья и порадуетесь за ваших братьев, которые получили одинаковую с вами плату!» Не так, как обыкновенно, как вышеизложено, понимал эту притчу Златоуст в известной проповеди «Аще кто бла­гочестив»²¹; не так понимала ее и церковь, если дала место этой проповеди Златоуста в Великий день Во­скресения. Но если эта проповедь Златоуста сделалась неотъемлемою принадлежностию пасхальной службы, если ни одна из предыдущих не удержалась, ни одна из последующих проповедей не заместила ее, следова­тельно, проповедь Златоуста составляет наилучшее вы­ражение праздника Пасхи, и потому пасхальную не­делю мы можем признать неделею о работниках, тру­дившихся один час и получивших такую же плату, как и трудившиеся целый день...

Следующая за неделей о Блудном сыне неделя Страшного суда делает каждого своим страшным су­диею; представляя взорам картину Страшного суда, она заставляет, так сказать, каждого зрителя назна­чить себе место в ней, так что сами они представят из себя живую картину этого суда.

Наш церковный год ставит напоминание о Страш­ном суде прежде Воскресения. Неделя перед постом и первые два дня Страстной посвящены напоминанию суда, тогда как день Пасхи не омрачается напомина­нием вечного наказания; оно даже немыслимо при этом. Принимая во внимание, что обряд несравненно труднее изменить, чем догмат (последний чаще рожда­ется из первого, т. е. из обряда рождается догмат), мы можем сказать, что суд как предварительная угроза, а воскресение как предмет труда укоренились в обряде, хотя и не приведенном еще в сознание. Только в так называемых догматических богословиях и катехизисах драма человеческая имеет фатальную развязку в виде deus ex machina; истинная же догматика, выраженная

в Символе веры, б'олее сообразна с церковным годом, чем с катехизисами. Цареградский Символ состоит из двух частей, из коих первый оканчивается седьмым членом, говорящим о суде; но затем следует вторая часть о Св. Духе, говорившем чрез пророков (очевидно, в Ветхом завете), в Новом же действующем чрез цер­ковь, и действие это совершается в чаянии достигнуть цели всеобщего воскресения. К этому присоединить следует, что 4-е Евангелие «славным» называет пер­вое пришествие и к этому времени относит и Суд («ныне суд миру сему»); фатальная же развязка есть вымысел книжников и разных академий. Эта фаталь­ность, этот deus ex machina, вносит неразрешимое про­тиворечие в богословие. Только кабинетная ученость могла превратить искупление от смерти, воскресение, в метафору, в какое-то духовное воскресение. Гораздо проще понять, что слово о воскрешепии вышло в 1 веке как указ об освобождении, например, крестьян 19 февраля 1861 года; но как этот указ и теперь не вполне еще приведен в исполнение, и теперь еще не все расчеты крестьян с помещиками окончены, так и указ о воскрешении не приведен еще в исполнение. Как крестьяне не даром получают землю (даровое всегда дурно и должно быть выкуплено), так и все­общее, вселичное воскрешение есть дело труда всего христианства, всех сил, всех способностей человека, т. е. соединенных науки, искусства и проч. Хотя и на­род на масленицу делается фаталистом, как и ученые­богословы, и кутит целым миром, думая: «Коли поги­бать, так всем погибать», а на Пасху забывает обо всем от радости; но иначе и быть не может, когда на­роду вместо великого дела дают слова, и только слова, и когда воскресение есть праздное время; народ по­неволе предается разгулу всем миром, потому что и хорошее, и дурное само собой придет! Так уже учат его ученые и неученые пастыри!

Все вышеуказанные функции общины: историче­ская (или психофизиологическая), земледельческая и санитарная — объединяются в труде воскрешения, и эта цель общины заключается в самом ее определении; ибо если государство мы называем отечеством, то и общину, как и все человечество, не можем не назы­вать также отечеством, а этим и определится долг ее относительно отцов, предков и цель ее — воскрешение отцов и вообще прежде живших поколений. А чтобы прийти к еще более точному и убедительному опреде­лению цели общины, должно обратиться к ее началу, к ее происхождению.

Страсть, обуявшая в последнее время некоторую часть интеллигенции, походить как можно более на животных, уничтожать всякое различие между этими последними и человеком, мешает трезвому воззрению на начало человеческого общества. (Не только теория Дарвина, но и теория Кювье прилагалась к истории рода человеческого. Теория Кювье нашла свое выраже­ние в культурно-исторических типах, в которых пле­мена превратились в касты без всякой надежды на объединение.) Заметим прежде всего, что фактическая сторона вопроса не изменится от того, скажем ли мы, что в животных есть уже все, что есть в человеке, или же примем, что в человеке есть еще все, что есть в них. Но отстаивающие первое положение тем самым доказывают, что человек не может и не должен выхо­дить из состояния животного, что различие между ними не качественное, а лишь количественное, что средства к прогрессу и у человека остаются те же, как и у животных, т. е. наследственность, борьба, половой подбор и проч., иначе сказать, прогресс совершается лишь путем бессознательным. Второе же положение есть обыкновенный и в то же время самый сильный укор, который бросали в лицо человеку великие про­возвестники нравственных истин, пророки, отцы церкви и проч., указывая тем, что задача человека со­стоит в том, чтобы в нем не осталось ничего живот­ного, т. е. бессознательного. Нужно сделать выбор между этими воззрениями, и от него будет зависеть, составит ли вся история человечества одну страничку в зоологии, или же мысль, осуждающая человека на животное состояние, будет одной строчкой в истории развития ума человеческого. Нельзя не признавать фактов, но не следует преклоняться пред ними! Нельзя не признать, что человек смертен, что в нем много животного и проч., но нельзя сказать, что это и должно быть так, хотя бы мы и желали этого! Нужно соз­наться, что животная сторона делает в человеке страш­ные успехи; в человеке была всегда рабская наклон­ность выказывать благоговение ко всякому обнаруже­нию силы, ко всякому успеху, как бы безнравствен он ни был; так, поклонился он и этому выражению и уси­лению животности, мысль же рабски последовала за жизнью, ибо она составляет только ее сознание.

Нынешнее время можно считать переходом от язы­чества классического, антропоморфического к зоомор­фическому. Понятно, какое предрасположение вно­сится при этом в вопрос о начале человеческого обще­ства...

Итак, что же послужило началом человеческого об­щества: половое ли влечение, соединившее самца и самку и удерживающее их в союзе до совершенноле­тия птенцов? Или же сыновнее чувство сожаления к слабеющим родителям заставило детей в возрасте силы и крепости не оставлять их? Для Запада едва ли может быть в этом вопрос; но в первом случае чело­век является лишь орудием природы для сохранения рода; в последнем же он противодействует ей, поддер­живает жизнь в осужденном ею на смерть, или же, можно сказать, сама природа в этом новом чувстве сознает свое прежнее несовершенство и усиливается воссоздать себя в новом виде, т. е. человек делается орудием воскрешения. Для зооморфистов оставление детьми родителей — естественное явление, тогда как по-человечески это измена. Со смертью родителей под­держание их жизни естественно переходит в вопрос о восстановлении, если допускать последовательность, ибо чувство есть также сила, которая не уничтожа­ется; если же она, выражавшись в поддержании, не перейдет в восстановление, то это будет уже измена.

Но и прежде, чем природа пришла к сознанию своего несовершенства, как природы,— в вышесказан­ном чувстве сострадания к стареющим и умирающим родителям, в чувстве смертности, она начинает как бы стыдиться, отказываться от своего самого существен­ного свойства — от акта рождения. В растениях опло­дотворение есть высший, последний акт; органы опло­дотворения стоят во главе растения, окружены особен­ным блеском; в животных же этот акт теряет первенствующее значение, органы сознания и дейст­вия заменяют их, становятся на первое и самое видное место. Если прогресс будет продолжаться в этом на­правлении, то должно наступить время, когда сознание и действие заменят рождение.

Заметим, что говорить о наступлении того, что должно быть результатом нашей деятельности, непра­вильно; между тем некоторые натуралисты идут в этом отношении весьма далеко; они предполагают, что природа породит высшее, более совершенное суще­ство, чем человек, признавая, однако, что мышление и деятельность уже совершеннейшие явления в мире» И выходит, что мышление будет производиться не тру­дом мысли, а рождением!.. Это высшее человека су­щество, без собственного труда и не зная, как это произошло, получит вместо глаз микроскопы, теле­скопы, спектроскопы и т. и. Нелепее же всего предпо­лагать, что природа породит или наградит предпола­гаемое существо более и лучше организованным моз­гом; ибо и в настоящее время мозг совершенствуется не природою, а мышлением, природа же только сохра­няет и передает по наследству выработанный трудом мышления мозг. Именно сохранение и передача по­мимо труда человеческого и составляет несовершен­ство человека, как и самой природы. Правда, искусст­венные орудия человека так же несовершенны, как и естественные органы, и потому, конечно, что природа творит без знания, а человек бессилен. То обстоятель­ство, что прогресс переносится в область бессознатель­ного и слепого, может считаться характеристической чертой времени. В одних учениях прогресс идет путем полового подбора и борьбы, вызываемой слепыми вле­чениями; в других же чрез слепые орудия, чрез ме­диумов надеются открыть мировые тайны и даже воз­вращают якобы тела умерших, что называется у них материализацией; это, конечно, темное, а не светлое воскрешение. Таким образом, два учения, не имеющие, по-видимому, ничего общего, относительно слепоты прогресса вполне согласны; в этом смысле последова­телей их нужно причислить к обскурантам.

Дата добавления: 2015-07-02