ЧАСТЬ IV 4 страница

из Архива I Отделен, собств. Е. И. В. Канцелярии 1876 г., вып. 1-й, стр. 460, 461; нечто подобное предла­гал и Араго для предохранения от градобитий. Гром и Молпия.) ¹⁰. Регулировать метеорическими явления­

ми природы посредством громоотвода, поднятого па аэростате, как бы создано для земледельческой общи­ны, которая, к счастью для человеческого рода7 далеко еще не везде убита цивилпзациею в нынешней ее фор­ме, так что можно думать, что большинство даже тех народов, внешние слои коих объевропеились, в более глубоких слоях продолжают жить еще в общине; а по­тому мудрено себе представить, что Западная Европа и Америка не восстановят у себя общину, когда боль­шинство человеческого рода удержит эту форму жизни не вследствие косности только, как теперь, а сознав преимущество ее пред формами цивилизованной жиз­ни. Когда же предлагаемое Каразиным орудие будет в руках всех общин, тогда весь метеорический процесс земного шара будет регулируем, ветры и дожди обра­тятся в вентиляцию и ирригацию земного шара как общего хозяйства. «Человек, вооруженный электриче­скою силою,— говорит Каразип,— станет производить если не все, то по крайней мере великую часть тех чудес, кои природа до сих пор предоставляла себе од­ной. Напр., свет есть причиной цветов, запахов, пря­ности и сладости соков растений, производимых теп­лыми странами. Искусным приспособлением сей силы мы можем производить свет, изливаемый природой в южных лучах. Я нимало не сомневаюсь, что преобра­зование мучных веществ и меду (?) в сахар и подоб­ные тому преобразования, в которых отчаялись хими­ки, сделаются возможными и весьма удобными, при­том в самых больших количествах». Оставив сладости и пряности, цветы и запахи, которыми, быть может, Каразин хотел только привлечь к своему предприятию людей, неспособных пойти ни на что другое, кромо подобной приманки, должно эту силу (электрическую) преобразования, пресуществления обратить на другое, на дело общее всем людям, должно обратить ее в ору­дие литургии. От дождей и туч естественный переход к ливням падающих звезд, к тучам метеоритов. «Когда мы ви­дим массу падающих звезд, мы проходим через ту или другую часть кометы, а наблюдая ее на небе, мы в

сущности наблюдаем издали тучу метеоритов» (27 стр^ лекций Локьера «Почему таков состав земли?»). Не отрешившиеся еще от общего родового чувства во всех открытиях ищут и будут искать только средства вос­становления и обеспечения существования, в противо­положность канто-лапласовской теории, которая имеет целью только объяснить образование мировых систем без всякого участия, без всякого когда бы то ни было действия на эти миры творческой силы разума; задача не отрешившихся от общего родового чувства состоит в отыскании способа восстановления угасающих ми­ров силами действующего разума, и только таким пу­тем будет объяснено и самое образование мировых си­стем, так как без действительного восстановления их всякие объяснения будут только предположениями. Только для большего уяснения противоположности между двумя сказанными воззрениями, а не для того, чтобы сделать хотя бы малейший намек на способ действия, который требуется задачею не отрешивших­ся от общего родового чувства, мы приведем следую­щий пример действия разумных существ в области мировых систем. Продолжая мысль Каразина, допу­стим, что электрические токи на земле получили опре­деленные направления посредством ли то телеграфных проволок, обвивающих землю в виде спирали, или дру­гим каким-либо способом, и земля, этот огромный сиде­ролит, естественный магнит, преобразилась в электро­магнит; тогда область деятельности земли была бы усилена и расширена, и мелкие сидериты и сидероли­ты, облегающие, как полагают, земную орбиту и пред­ставляющиеся нам под видом зодиакального сияния, под влиянием регулируемой силы земного магнетизма могли бы быть, подобно парам, сгущаемы, разрежаемы и, следовательно, в свою очередь могли бы служить для регулирования солнечного лучеиспускания и на увеличение массы земли, а также на образование ко­лец, спиралей на пути движения земли или кругом солнца,— могли бы служить на созидание как бы но­вого небесного свода, арок, и, таким образом, мы могли бы управлять магнитною силою самого солнца. Сло­вом, способ действия не отрешившихся от общего ро­дового чувства, требующего восстановления угасаю­щих миров, не только не будет ограничиваться каби­нетными опытами, но будет безграничен в полном

смысле этого слова. И как бы ни казались предполо* жения, подобные вышеизложенному, невероятными, невозможными с точки зрения современной науки, но отказаться от них было бы величайшим преступле­нием; это значило бы отказаться и от устранения пре­ступлений, если перевороты, всякого рода нестроения, потрясения, войны считать преступлениями; и пре­ступниками в этом случае были бы люди не худшие, а скорее лучшие, наиболее способные, силы которых, воспитанные ширью континента и океана, требуют наибольшего простора; тогда нужно было бы также уничтожить, порвать всякую связь органов зрения с органами движения, действия, чтобы уничтожить и ото стремление, т. е. стремление обратить видимое в доступное движению, действию.

Всесословная земледельческая общипа, в коей интеллигентный класс исполняет и должность настав­ников, с мануфактурным промыслом на зимнее время ослабит и наконец уничтожит конкуренцию, спекуля­цию, социальные смуты, революцию и даже внешние войны, ибо для всей той силы, которая тратится во взаимных распрях, найдется широкое приложение; в мировой деятельности всесословной сельской общины оно найдется как для мирного труда, так и для безза­ветной отваги, удали, жажды самопожертвования, же­лания новизны, приключений. Известный процент характеров с подобными наклонностями выделяет вся­кая община. Тот материал, из коего образовались бога­тырство, аскеты, прокладывавшие пути в северных ле­сах, казачество, беглые и т. п.,— это те силы, которые проявятся еще более в крейсерстве и, воспитанные ши­рокими просторами суши и океана, потребуют себе необходимо выхода, иначе неизбежны перевороты и всякого рода нестроения, потрясения. Ширь Русской земли способствует образованию подобных характеров; наш простор служит переходом к простору небесного пространства, этого нового поприща для великого под­вига. Постепенно, веками образовавшийся предрассу­док о недоступности небесного простора не может быть, однако, назван изначальным. Только переворот, по­рвавший всякие предания, отделивший резкою гранью людей мысли от людей дела, действия, может считать­ся началом этого предрассудка. Когда термины душев­ного мира имели чувственное значение (когда, напр.,

лпонимать» значило «брать»)', тогда такого предрас­судка быть еще не могло. Если бы не были порваны традиции, то все исследования небесного пространства имели бы значение исследования путей, т. е. рекогнос­цировок, а изучение планет имело бы значение откры­тия новых «землиц», по выражению сибирских каза­ков, новых миров. Но и в настоящее время, несмотря на рутину и предрассудки, при всех исследованиях подобного рода, даже при самых умственных, отвле­ченных операциях, эта мысль о пользовании исследуе­мыми путями и мирами втайне присутствует в умах исследователей, ибо человек не может отрешиться от себя, не может пе относить к себе всего и не ставить себя всюду (разумеем философов, ученых). Для сыпов же человеческих небесные миры — это будущие оби­тели отцов, ибо небесные пространства могут быть до­ступны только для воскрешенных и воскрешающих; исследование небесных пространств есть приготовле­ние этих обителей. Если же такие экспедиции в иссле­дуемые миры невозможны, то наука лишена всякой доказательности; не говоря уже о пустоте такой науки, низведенной на степень праздного любопытства, мы даже не имеем права утверждать, что небесное прост­ранство имеет три, а не два измерения. Распростране­ние человека и по земному шару сопровождалось соз­данием новых (искусственных) органов, новых покро­вов. Задача человека состоит в изменении всего природного, дарового в произведенное трудом, в трудо­вое; небесное же пространство (распространение за пре­делы земли) и требует именно радикальных измене­ний в этом роде. В настоящее время, когда аэростаты обращены в забаву и увеселение, когда в редком горо­де не видали аэронавтических представлений, не будет чрезмерным желание, чтобы если не каждая община и волость, то хотя бы каждый уезд имел такой воздуш­ный крейсер для исследования и новых опытов. (Долж­но заметить, как ни велики здесь замыслы, но испол­нение их стоит не дороже того, что тратится на увесе­ления, и даже не вводится никакого нового расхода, а изменяется лишь назначение того, что прежде слу­жило одному увеселению.) Аэростат, паря над мест­ностью, вызывал бы отвагу и изобретательность, т. е. действовал бы образовательно; это было бы, так ска­зать, приглашением всех умов к открытию пути в

небесное пространство. Долг воскрешения требует тако­го открытия, ибо без обладания небесным пространст­вом невозможно одновременное существование поко­лений, хотя, с другой стороны, без воскрешения невоз­можно достижение полного обладания небесным прост­ранством. К этому нужно прибавить, что время, когда будут колонизированы паши азиатские владения, есть именно тот срок, в который открытия в небесных про­странствах должны привести к положительному ре­зультату, ибо к тому времени, нет сомнения, все остальные части света будут переполнены населением. Этот великий подвиг, который предстоит совершить человеку, заключает в себе все, что есть возвышенного в войне (отвага, самоотвержение), и исключает все, что есть в ней ужасного (лишение жизни себе подоб­ных).

Вопрос об участи земли приводит нас к убеждению, что человеческая деятельность не должна ограничи­ваться пределами земной планеты. Мы должны спро­сить себя: знание об ожидающей землю судьбе, об ее неизбежном конце, обязывает ли нас к чему-либо или нет? Или, иначе сказать, такое знание естественно ли, т. е. необходимо ли и нужно ли оно на что-нибудь в природе, или же неестественно и составляет бесполез­ный придаток? В первом случае, т. е. если такое зна­ние естественно, мы можем сказать, что сама земля пришла в нас к сознанию своей участи и это сознание, конечно, деятельное, есть средство спасения; явился и механик, когда механизм стал портиться. Дико ска­зать, что природа создала не только механизм, но и механика; нужно сознаться, что Бог воспитывает чело­века собственным его опытом; Он — Царь, который де­лает все не только лишь для человека, но и чрез чело­века; потому-то и нет в природе целесообразности, что ее должен внести сам человек, и в этом заключается высшая целесообразность. Творец чрез нас воссоздает мир, воскрешает все погибшее; вот почему природа и была оставлена своей слепоте, а человек — своим по­хотям. Через труд воскрешения человек, как самобыт­ное, самосозданное, свободное существо, свободно при­вязывается к Богу любовью. Поэтому же человечество должно быть не праздным пассажиром, а прислугою, экипажем нашего земного, неизвестно еще, какою си­лою приводимого в движение, корабля — есть ли он фото-, термо- или электроход. Да мы и знать не будем достоверно, какою силою движется наша земля, пока не будем управлять ее ходом. Во втором же случае, т. е. если знание о конечной судьбе земли неестествен­но, чуждо, бесполезно для нее, тогда остается сложить руки il застыть в страдательном (в полном смысле этого слова) созерцании постепенного разрушения на­шего жилища и кладбища, т. е. погубить не себя толь­ко, не живущее лишь поколение, но лишить будущего и все прошедшее, совершить грех, преступление пе против братьев только, но и против отцов. Естественно ли это?! Такое положение может быть нормальным только для кабинетного ученого, который и сам есть величайшая аномалия, неестественность.

Фантастичность предполагаемой возможности реаль­ного перехода из одного мира в другой только кажу­щаяся; необходимость такого перехода несомненна для трезвого, прямого взгляда на предмет, для тех, кто захочет принять во внимание все трудности к созда­нию общества вполне нравственного, к исправлению всех общественных пороков и зол, ибо, отказавшись от обладания небесным пространством, мы должны будем отказаться и от разрешения экономического вопроса, поставленного Мальтусом, и вообще от нравственного существования человечества. Что фантастичнее: ду­мать об осуществлении нравственного идеала в обще­стве и закрывать глаза на громадность, обширность пре­пятствий к тому или же трезво признавать все эти препятствия? Конечно, можно отказаться и от нрав­ственности, но это значит отказаться быть человеком. Что фантастичнее: построение нравственного общества на признании существования в иных мирах иных су­ществ, на признании эмиграции туда душ, в действи­тельном существовании чего мы даже и убедиться не можем, или же обращение этой трансцендентной миг­рации в имманентную, т. е. поставление такой мигра­ции целью деятельности человечества?

Препятствия к построению нравственного общества заключаются в том, что нет дела настолько обширно­го, чтобы поглотить все силы людей, которые в настоя­щее время расходуются на вражду; во всей всемирной истории мы не знаем такого события, которое, грозя гибелью обществу, соединило бы все силы и прекрати­ло бы все раздоры, всякую враждебность в нем. Во все

периоды истории очевидно стремление, которое пока­зывает, что человечество не может удовлетвориться тесными пределами земли, только земным. Так назы­ваемые экстатические хождения, восхищения на не-· беса суть выражения этого же стремления; не доказы­вает ли это, что, пока не открыто более широкой дея­тельности, не общественной, а естественной, до тех пор за эпохами трезвости, собственно, усталости от бесплодных стремлений, будут наступать вновь эпохи энтузиазма с экстатическими восхищениями на небе­са, всякого рода видениями и т. п.? Вся история и за­ключается в таких бесплодных переходах из одного настроения в другое; наше же время может служить еще большим доказательством сказанного положения, так как теперь мы видим рядом с проявлением «цар­ства мира сего» во всей его грязной действительности и царство Божие в виде самообольщений (ревивали, спиритические фокусы и т. п.). Если не будет естест­венного, реального перехода в иные миры, будут фан­тастические, экстатические хождения, будут упивать­ся наркотиками; да и самое обыкновенное пьянство в большинстве случаев можно, по-видимому, отнести к тому же недостатку более широкой, чистой, всепогло­щающей деятельности.

Три частных вопроса: о регулировании атмосфер­ных явлений, об управлении движением земли и об отыскании «новых землиц» — входят в один общий воп­рос об обеспечении от голода, в продовольственный вопрос, или, точнее, в вопрос о восстановлении жизни предков. Как же отнесется родовая община (состав­ленная даже не из однородцев, она приписывает себе общее происхождение, в чем, конечно, и не делает ошибки) к другому существенному вопросу — санитар­ному, или гигиеническому (разумеем преимуществен­но вопрос о погребении)? Вопрос этот растет, можно сказать, с каждым днем. Чем шире и теснее становятся сношения, тем более увеличиваются эпидемии, заразы, как бы ни была различна племенная восприимчивость к болезням. Обязанность каждого человека участво­вать в разрешении этого вопроса основывается на том, что нет человека, который и при жизни, и по смерти не увеличивал бы заразы. И спиритуалисты, в этом отношении не составляющие исключения, ибо и они также производят гниль, не могут считать себя изъя­

тыми от этой обязанности; материалисты же, которые считают свое учение самым здравым, тогда только бу­дут правы, когда поставят своей задачей возвратить гнойной материи прежнюю жизнь, а не будут орудия­ми производства материи в медицинском смысле. Уче­ные с сознанием собственного превосходства говорят о дикарях, выказывающих страх к трупам, опасаю­щихся посещений мертвецов, а между тем вопрос о способах погребения доказывает, что и цивилизован­ные люди не чужды этого страха. Напрасно только думают ученые и цивилизованные, что основа страха у дикарей другая, а не то же опасение, как и у циви­лизованных: заражение от трупа и посещение мертве­цами живых в виде газов, миазмов и т. п., действую­щих не менее заразительно самого трупа; только ди­кари представляют себе все это в иных образах, они и мертвых облекают в живые формы, как одушевляют и неодушевленпую природу; но нельзя же считать их ниже себя за то только, что они говорят другим, чем мы, языком! Некоторые дикари вбивают кол в трупы, а цивилизованные довольствуются словом: «Спи,— го­ворят,— в могиле и не мешай нам наслаждаться жизнью»; но и слово оказывается так же бессильно, как и кол, мертвецы не оставляют нас в покое, опи постоянно напоминают нам о своей солидарности, ко­торой мы изменили, за что и наказываемся; и кара бу­дет все тяжелее, пока мы снова не войдем в единство с мертвецами, которое их смертью разрушилось и в которое, очевидно, нельзя войти ни словами, как это делают цивилизованные, пи угощениями, к которым прибегают дикари. Несмотря на толстый слой земли, труп не остается спать в могиле, а проникает в атмо­сферу в виде миазмов, зародышей, составляя необхо­димое условие жизни и даже красоты (производя, напр., голубой цвет неба) и грозя при недеятелыюсти человека завладеть всею землею, заменить собою все ее население и вытеснить наш род. Напрасно в поры­ве дешевого великодушия некоторые завещают (счи­тая себя вправе делать распоряжения о не принадле­жащем им ни при жизни, пи по смерти теле) сжечь свое тело по смерти; не вне только, а и внутри предки против своей воли властвуют над своим потомством (закон наследственности, атавизм), доказывая тем со­лидарность всех поколений, доказывая, что не для

наслаждения, а для какой-то высшей цели назначен человек. Сожигание трупов, так странно противореча­щее утилитарному направлению века, а последователь­но проведенное, осуждающее все человечество на го­лодную смерть, вместе с тем доказывает трусость, эгоизм поколения. Сожигать не значит развязывать узел, а разрубать его. Для разрешения вопроса нужна смелость, для коей нет мотива у нынешнего поколения, не только не сожигать трупы, но даже не выбрасывать их за ограду населенных мест, какими бы лицемерно почтительными знаками ни сопровождалось это вы­брасывание, напротив, должно поместить их в самый центр каждого поселения и заняться исследованием еще совершенно неизвестного явления, которое назы­вается смертью.

Вопрос, есть ли смерть нечто безусловное или же нет, для позитивистов представляет неразрешимую дилемму. Придав смерти безусловное значение, они признают существование ненавистной им абсолютно­сти, в противном же случае, т. е. если смерть не безус­ловна, нужно будет признать, что она не выходит из области, доступной нашему ведению и деятельности. Впрочем, учение позитивистов, не признающее в жиз­ни ничего, кроме явлений, не распространяется, по­видимому, на область смерти, иначе (т. е. если бы они были последовательны и в этом случае) им приш­лось бы изменить всю систему. Все философии, раз­ноглася во всем, сходятся в одном — все они признают действительность смерти, несомненность ее, даже не признавая, как некоторые из них, ничего действитель­ного в мире. Самые скептические системы, сомневаю­щиеся даже в самом сомнении, преклоняются перед фактом действительности смерти. Только некоторые дикие племена стоят твердо па позитивной почве; они знают явления, как, например, прекращение дыхания, неподвижность членов, охлаждение и т. д., и если им случится констатировать появление в трупе вновь этих признаков, то они не скажут, что человек не уми­рал, что в нем оставалась еще жизнь и действительная смерть не наступила. В некоторых случаях, когда дей­ствительность смерти была уже признана, удавалось возвращать жизнь посредством гальванизма: как бы незначительны подобные случаи ни были, все же они заставляют нас дать более строгое определение так на­

зываемой действительной смерти. Действительною смерть может быть названа только тогда, когда ника­кими средствами восстановить жизнь невозможно или когда все средства, какие только существуют в приро­де, какие только могут быть открыты человеческим родом, были уже употреблены. Не нужно думать, что­бы мы надеялись на открытие какой-либо силы, специ­ально для этого назначенной; мы полагаем, что обра­щение слепой силы природы в сознательную и есть это средство. Смертность есть индуктивный вывод; она значит, что мы сыны множества умерших отцов; но как бы ни было велико количество умерших, оно не может дать основание к безусловному признанию смерти, так как это было бы отречением от сыновнего долга, от сыновства. Смерть есть свойство, состояние, обусловленное причинами, но не качество, без коего человек перестает быть тем, что он есть и чем должен

быть. Увеличивающееся количество умерших отцов не уменьшает, а увеличивает сыновний долг. Для нашего притупившегося чувства непонятно, какая аномалия, какая безнравственность заключается в выражении «сыны умерших отцов», т. е. сыны, живущие но смерти отцов, как будто ничего особенного, ничего ужасного не произошло! Нравственное противоречие «живущих сынов» и «отцов умерших» может разрешиться только долгом всеобщего воскрешения.

Итак, мы столь же мало знаем сущность смерти, действительную смерть, как и действительную жизнь; но, ограничивая себя знанием только явлений жизни, мы суживаем свою деятельность; не признавая же за собой гордого права решить действительность смерти, мы расширяем нашу деятельность, становимся испол­нителями воли Божьей и орудиями Христа в деле все­общего воскрешения. Легковерное отношение к рас­сматриваемому явлению мыслящего класса, это фило­софское суеверие, никак не может быть отнесено к числу невинных. Когда дело идет о бессмертии души, мыслящие люди становятся недоверчивыми, требуют строгих доказательств; почему же, когда дело коснется смерти, философы впадают в ребяческое суеверие и легковерие и тем суживают область деятельности? Гниение считается при этом таким признаком, кото­рый не допускает уже дальнейших опытов. Приходит­ся, однако, напомнить кому следует, что гниение — не сверхъестественное явление и самое рассеяние частиц не может выступить за пределы конечного пространст­ва; что организм — машина и что сознание относится к нему, как желчь к печени; соберите машину — и со­знание возвратится к ней! Ваши собственные слова обязывают же вас, наконец, к делу. Может быть, впро­чем, что воскрешение не должно быть, потому что «уми­рать—значит отдавать последний долг природе» (это псевдонатурализм), но выражение это, очевидно, не­точное: во-первых, смерть есть банкротство, конфискат ция, а не свободное возвращение долга; во-вторых, признавать долг природе, т. е. подчиняться природе — явное нарушение первых двух заповедей; «умирать и платить налог всем должно» — сколько грубейшего эгоизма в этом выражении американского мещанина Вашингтона; если налог, это служение обществу, при­равнивается к смерти, то не значит ли это, что за жизнь признается только существование для узкой, личной выгоды? Такая постановка вопроса о смерти обязывает нас превратить усыпальницы, где царствует пассивное ожидание (не оживет ли мертвец сам?), и самые могилы в предмет исследования и деятельности«

Меры же предосторожности, кои должны быть при-«няты при таких опасных исследованиях, требующих героизма, так же как и исследования небесных про-· странств, не должны мешать нам исполнять наш долг воскрешения и требования, из него вытекающие; ибо если бы вся забота наша была лишь о том, как бы не заразиться, то пришлось бы всех больных бросить на произвол судьбы, потому что теперь почти доказано (насколько наука вообще в силах доказать что-либо), что всякая болезнь заразительна и пребывание с боль­ным если и полезно для больного, то во всяком случае вредно для здорового. Для родовой общины такая дея­тельность будет наиболее сообразною с самим ее опре-· делением родовой, сыновней. Таким образом, мы со* вершенно лишены способности, желательной для пес-· симистов, доказать действительность смерти, т. е. не* возможность воскрешения. Смерть есть явление, внеш­нее для нас, а потому и может быть познаваема лишь индуктивно, тогда как воскрешение есть естественный всей природе нашей ответ на это чуждое нам явление. Смерть относительно наших умерших есть факт в вы­шеозначенных пределах, т. е. в пределах разложения,

рассеяния праха, но это не конец; относительно же нас, живущих сынов, смертность есть лишь наведение* То же самое орудие, которое по проекту Каразина назначено для управления атмосферными явлениями, не может ли послужить и для регулирования зароды­шами, плавающими в атмосфере, или озонируя кисло­род воздуха, если только он может таким образом озо­нироваться, или производя какое-либо иное действие? Как вообще естественная наука, так и приложение ее, медицина, должны от кабинетных, аптечио-терапевти­ческих опытов, производимых в области больнично­клинической, перейти к употреблению теллуро-соляр­ной и психофизиологической силы, регулируемой зна­нием, должны перейти к уничтожению болезненности вообще, а не ограничиваться только лечением отдель­ных лиц. Не может ли такя^е орудие, указанное Кара­зиным, быть употреблено для прямого действия на трупы в видах исследования и даже, быть может, оживления, и не будет ли это первым шагом по пути к воскрешению.

Настоящее время едва ли не самое критическое; предстоит решить основной вопрос: выделившиеся из общины должны возвратиться в нее, или же община должна разрушиться? В последнем случае судьба наша известна; настоящее Запада есть наше будущее, точно так же как настоящее Китая есть будущее Запада; и на Западе, как ныне на Дальнем Востоке, вещь будет все, а человек — ничто; иначе сказать, совершенное уничтожение всякого доверия и любви между людьми; различие будет состоять только разве в том, что па За­паде будет делаться то же с отцами, что в Китае де­лают с детьми. В случае разрушения общины подра­жать, а не думать будет нашим уделом, нашим деви­зом. Если же выделившиеся из общины возвратятся в нее, то нам предстоит большой, вполне самостоятель­ный труд. Те, которые возвратятся, составляют по пре­имуществу интеллигенцию, и потому на их обязанности будет лежать внести в общинно-земледельческий труд те исследования, которые поведут к разрешению вопро­сов продовольственного и санитарного во всеобщее во­скрешение; интеллигенция должна будет принять на себя труд, подвиг всяческих исследований, и вместе на

ней же будет лежать обязанность руководить, быть на­ставником, учителем в деле исследований всех сочленов общины земледельцев, будет лежать обязанность сде­латься служилым сословием наравне с крестьянами (помещикии крестьяне). Так, помещики, долг которых быть агрономами, и, конечно, не в смысле увели­чения дохода, получаемого от земли, но в видах обес­печения урожая, в видах того, чтобы земледелие, про­изводимое на авось, обратилось бы в такое, при кото­ром ожидаемый результат не мог бы обманывать,— помещики должны будут регулировать земледелие или посредством способа Каразнна, пли же иным каким­либо образом. Вместе с тем па них же лежит обязан­ность привлечь к участию в управлении земледели­ем — и не в качестве лишь слепых орудий, но к уча­стию сознательному — их сочленов по общине, крестьян, следовательно, сделаться учителями их в этом деле, органами естествознания в своей местности. Подобным образом, как помещики стоят к продовольственному вопросу, медики станут к санитарному, землемеры бу­дут местными органами астрономии и т. д. Таким об­разом, все виды знания получат священное значение и участие в деле всеобщего воскрешения, в деле литур­гии; приобретет великое обширное значение и священ­ство в противоположность протестантству и католициз­му, так как при этом представители всех знаний, все учительство будет и священством, т. е. это будет не простым уже учительством, в которое протестанты об­ращают и самих священников; это не будет также и таким священством, которое становится посредником между Богом и людьми; это священство будет не отде­лять верующих от Христова дела, а посвящать их в него.

При таких учителях какова должна быть наша школа, чем она будет отличаться от немецкой и вообще западноевропейской, которая, давая* естественные объ­яснения, вместо мифических, в виде популярных рас­сказов, имеет целью привести учащихся к верованию, что природа есть слепая сила и что повиновение ра­зумного существа слепой силе есть наш долг? Автори­тет какого бы то ни было разумного существа, даже авторитет всего человеческого рода, говорят нам, мож­но и даже должно отвергать; но слепая сила приро­ды — святыня! (К чести нынешних учителей нужно, однако, сказать, что они, закрепощая человека приро­де, проповедуя язычество, сами не дают себе ясного отчета о деле, коему служат.) В нашей же школе не может быть антагонизма между верой и наукой, как это теперь. Впрочем, образование, вносимое современ­ною школою, есть также вера, или, правильнее, суеве­рие, ибо не только учащиеся, но и сами учащие, если они не специалисты-астрономы, приняли на веру уче­ние Коперника, наглядно же и сами учащие незнако­мы с движениями небесных тел, и в этом отношении они нередко стоят даже ниже сельских ребятишек, своих учеников. Немецким педагогам точно не нравит­ся вертикальное положение человека, возможность об­ращать взоры к небу; они действуют как раз в про­тивоположность тому направлению, которое заставило человека принять его настоящее, вертикальное поло­жение; они употребляют всевозможные усилия, чтобы отвратить его от неба и поместить в изобретенные и созданные Фребелем¹¹миры, эти мизерные каюты. Отсюда и их вражда к вере. Итак, в 'нашей школе не будет антагонизма между наукой и верой. Закон Бо­жий есть требование, выраженное в символе Христо­вом (как есть символ апостольский, Никейско-Царе­гпадский, так, можно сказать, есть символ и самого Христа): «Шедше убо научите вся языки, крестяще их во имя Отца, Сына и Св. Духа» («крестяще», т. е. очи­щая от греха, в наказание за который явилась смерть); это требование многоединства или всеединства, т. е. такого прочного союза, при котором никакая внешняя сила, хотя бы то была и сама слепая сила всей приро­ды, не могла бы исхитить даже единого из среды нас,— требование такого союза, при котором не было бы и внутри стремления удалиться, разойтись, а вме­сте с тем не было бы и ни малейшего принуждения, насилия, удерживающего в союзе. Очевидно, что этот закон, требующий такой заботы друг о друге, такой охраны каждого всеми другими, постоянно нарушает­ся. Есть какая-то сила, систематически, последова­тельно похищающая, наносящая нам утраты, так что некоторые считают действие ее законом, и законом не­избежным, и творят себе из него кумир. Мы же не имеем права признать законность этого явления после победы Христа над смертью; мы должны следить за этой силой, наблюдать ее, воспользоваться ею самою

Дата добавления: 2015-07-02