ЧАСТЬ IV 2 страница

Первая вещь, сохраненная на память об отцах, была пачалом музея, как сыновняя любовь, благочестие, была началом премудрости. Музей и храм Премудро­сти, т. е. храм Софии с храмом Афины или муз, будет скрижалью, на коей начертается план, или проект, всеобщего воскрешения и, таким образом, сделается всенародным иконописным университетом. Тогда обя­зательное посещение каждым этого святого места про­свещения будет иметь смысл завершения, запечатления образования, замены кругосветного или всесветного путешествия; побывать там — значило бы побывать везде, а пе в Иерусалиме только или на Самаряпской горе. Такое посещение будет не предпочтением, но обожанием одного места перед другими, а расшире­нием мысли на целый мир, мысли, обнимающей про­шедшее и отдаленное и видящей во всем этом много­различное единство, руководящее в общем, совместном труде. Посещение такого храма было бы не поклоне­нием только в духе и истине, но вело бы к обраще­нию слепой силы в сознательную, разумную, в орудие служения Духу и Истине. Этот храм-музей был бы бесплоден если бы оп не был эквивалентным замеще­нием торгово-промышленного идолопоклонства, по­тому что он не объединял бы, если бы не уничтожал поводов к разрыву, если бы художественные силы, употребляемые на отделку частного, домашнего упо­требления, не обращались бы па создание этого храма и на свойственное ему отправление, т. е. на осуще­ствление объединения; ибо обращение художествен­ного произведения в личную, частную собственность есть святотатство, а создание храма на деньги — симо­ния ⁵.

Называя симониею строение храма при посред­стве денег, мы не хотим этим осуждать нынешний спо­соб созидания и поддержания храмов, который, правду сказать, доходит до крайнего неприличия (так, в на­стоящее время уже пе скрывают, что храм и служба имеют главною целью приобретение денег); но самое неприличие служит к оправданию; оно указывает, по крайней мере, на отсутствие лицемерия, ибо, что бы пи делали, чем бы ни прикрывались, сущность дела от того не изменится, и в настоящее время созидание и поддержание храмов только от денег и может зави­

сеть; и такой способ неизбежен, пока строение храма не станет вместе и строением церкви.

Началом премудрости, во имя которой создается храм-музей, будет не ветхозаветный страх, но и не хула, или порицание и осуждение, не критика, а сы­новняя любовь, т. е. благочестие, как это следует из вышесказанного; создание такого образовательного храма будет концом критико-революционного периода и началом периода объединения, восстановления, соз­нательного движения. Критико-революционный пе­риод кроме влияния, которое он производил на нас, являлся против нас и вооруженною силой в лице На­полеона I и III. Наполеон I сам отождествлял себя с принципом этого периода и в то же время объявлял, ΉΤΟ мир в Москве был бы завершением задачи века. Точно так же и Наполеон III являлся провозвестни­ком принципов 89 года, полным торжеством которых было бы узаконение раздора, антагонизма, что и на­зывается конституцией. Мы должны ожидать и тре­тьего нашествия этих принципов в лице немцев, Анг­лии и вообще всего Запада, который есть орган того же критико-революционного принципа. Мысль же, вы­раженная в христианском храме языческих муз (не но греческой мифологии, а по западноевропейской или, иначе сказать, в храме муз всех ветвей знания и ис­кусства, так как с появлением новых наук и искусств увеличивается и число муз), есть предложение с на­шей стороны мира, условия которого были выработаны нашим общим наставником Константинополем на все­ленских соборах и были приняты предками нынешних западных европейцев, но лишь как теория, а не как условия, на коих могли бы воссоединиться разрознен­ные и враждебные друг другу народы. Всенародный храм всех музеев третьего Рима, Кремля, будет по пре­имуществу всеславянским храмом, потому что славян­скому племени принадлежит раскрытие мысли о все­общем соединении и принятие ее как руководства, как плана, проекта деятельности, жизни.

Создание такого храма будет внешним выраже­нием согласия строителей, единства их мыслей, чувства и всего миросозерцания, результатом соглашения всех во взглядах на все настоящее и прошедшее; без такого согласия и без личного участия всего ученого, худо­жественного, промышленного, ремесленного, вообще всех классов людей невозможна постройка такого храма, ибо если бы на построение его жертвовались только деньги, это построение не было бы выражени­ем внутреннего согласия (деньгами мы, собственно, откупаемся от работы); не принимая же участия в са­мой работе, мы исключаем, отлучаем себя от церкви, от единства в мысли, в чувстве, в общем действии, об­рекаем себя на бесследное исчезновение, предаем себя смерти, отлучаемся не только от настоящего союза, но и от будущего блаженства (т. е. сами себя аиафемат­ствуем). Воссоздавая других, мы воссоздаем себя, как, говоря о других, мы сами высказываемся, раскрываем самих себя; скажи мне, как ты думаешь о тех или других лицах, о том или другом предмете, и я скажу, кто ты таков; и если ты выскажешься обо всем и обо всех, то ничего сокровенного в тебе не останется, ты раскроешься вполне. Создавая храм Премудрости, мы сами умудряемся, потому что через это создание всту­паем в согласие друг с другом, и таким образом тран­сцендентный образец общества делается имманентным: мы сами создаем себе памятник, и не памятник, а силу, которая возвратит нам жизнь, мы приготовляем свое собственное воскресение. Ибо в чем заключается от­правление храма? Оно есть литургия; литургия же состоит в том, что берут прах предков в виде хлеба, из хлеба вынимаются части, называются по имени, наполняются вином и затем претворяются в тело и кровь; и это было бы действительно тело и кровь, если бы наша вера была живая, если бы она выража­лась, обнаруживалась в деле, если бы литургия не ог­раничивалась храмом, если бы внутреннее общение переходило в общее всечеловеческое дело. Соединение всех в одном деле и одной задаче и есть отправление этого храма, или литургия, т. е. всеобщее действие. Ин­теллигенция всех муз, воссоединясь с сельским людом, имеющим дело с прахом предков, будет обращать этот прах уже не в пищу только потомкам. От силы этого братского воссоединения во имя отцов зависит дальнейший ход литургии, принимая, что литургии всех стран и мест входят в одну, еще неоконченную, продолжающуюся.

Так называемая интеллигенция должна необходимо пройти курс этого храма, чтобы сделаться миссионе­рами нового объединения не по типу организма, а по

образцу Триединого Бога. Объединение по типу ор­ганизма обезглавливает большинство людей и обра­щает их в механические орудия; тогда как истинное единство, или родство по мысли и чувству, не может допустить такого противородственного, преступного изуродования; напротив, оно возглавливает всяческая. Истинное единство по образу Троицы есть теснейший союз личностей, в коем выражено то начало, которое мы называем нравственностью; объединение же по типу организма построено прямо на отрицании нрав­ственного начала, потому-то оно и может держаться только насилием, принуждением. Общество по образу Троицы не нуждается во внешнем принуждении, в на­силии, которое удерживало бы людей в обществе, и тем не менее это глубочайший союз личностей; держится он психическою, душевною силою, взаимознанием; сле­довательно, в таком обществе зпание не может оста­ваться достоянием только некоторых, оно необходимо принадлежит всем, так как взаимознание есть основа общества, без него и не будет такого общества. Наобо­рот, в обществе по типу организма, в котором, чем больше разделяются занятия, тем больше оно прибли­жается к своему идеалу, т. е. к типу организма, и по новейшим воззрениям делается совершеннее, в таком обществе знание становится достоянием одних, меньшинства, а дело, действие, работа — уделом дру­гих, большинства. Поэтому, чем такое разделение в об-«ществе совершеннее, тем менее оно делается способ­ным к просвещению, ибо просвещение, не поддержи­ваемое главным занятием, не имеющее ничего общего с ним, не обращающее в исследование главного занятия человека (а таким занятием может быть лишь труд земледельческий и ни в каком случае не мануфактур­ный), просвещение на досуге, такое просвещение не может быть плодотворным. Для рабочего, исполняю­щего роль руки в течение шести дней, голова точно шляпа, которую он надевает по праздникам (если он только будет ее надевать; не предпочтет ли он этой шляпе что-либо другое, разгул, например?). В обще­стве по типу организма одни, так сказать, имеют право производить исследования, а другие могут только чи­тать на досуге, если умеют, или же слушать популяр­ное изложение этих исследований. Не напоминает ли это кастовое устройство, при котором одни могли чи­

тать и толковать, другие только читать, третьи только слушать и т. д.? Конечно, все это неизбежно; обойтись без этого нельзя, разве без такого разделения воз­можно произвести такие горы брошек, сережек и т. п. безделушек, горы, неизмеримо превосходящие пира­миды и другие сооружения древних? Откажется ли когда человек от всех этих пустяков, осуждающих его на египетскую работу?.. Красивое оперение (разумеем фабрикацию хлопчатобумажных и других тканей), развиваемое в человеческом роде, как и в царстве жи­вотных, половым подбором, обходится чрезвычайно дорого, наряды покупаются утратою взаимности (т. е. внешнее заменяет внутреннее).

Эти два типа общественного строя (по типу орга­низма и по образу Троицы), один в полном расцвете сил, другой же в зачатке, представлены в настоящее время, первый — Лнглиею или Западом вообще, а вто­рой — Россиею (если только Россия не окончательно еще объевропеилась) и всеми земледельческими на­родами. Второй тип, как зачаток, принадлежит всем без исключения, потому что он истинно человеческий и истинно Божественный (в Боге же он полная дей­ствительность); но сохранился этот тип наиболее у от­сталых, у дикарей, в захолустьях.

Запад с Англией во главе считает учение о Троице самым антифилософским учением и почему-то даже мистическим. Если бы Христос сказал: «Я не в Тебе и Ты не во Мне, и те в вечной розни, вне нас, да бу­дут» или же «Я на Тебя и Ты на Меня»⁶и т. д. — тогда это учение не было бы мистическим, антифилософ­ским, ибо никакого другого единства, кроме экономии ческого и юридического, ныне не допускается и борьба во всех видах считается даже условием прогресса, Рос­сия же хочет (если только хочет?) быть тем, что За­падом отвергнуто, отброшено; и если она примет этот образец (обратится к нему созпательно), то возьмет на себя только долг, обязанность, и, долженствуя в та­ком случае служить кадром для объединения по об­разу Триединого Бога (т. е. для раскрытия род­ства всего человечества), она не может уже быть стороною, партиею, она должна будет избегать вой­ны и направить свою деятельность на устранение причин ко вражде, и прежде всего в себе самой, ко­нечно.

Нет вражды вечной, устранение же вражды времен­ной составляет нашу задачу, России остается на вы­бор: 1) или примирить Европу и Азию, Запад и Восток (Ближний и Дальний), и примирить не теоретически только, как это сделал Константинополь, но и практи­чески, устраняя причины к раздору; 2) или же самой разложиться на Азию и Европу. Даже и замечено уже было, что народ в России уйдет в раскол, а верхние слои обратятся в католическое суеверие или в проте­стантское неверие.

Не вечно также разделение на немых, или немцев (варваров), и словесных, или славян, потому что в ос­нове взаимонепонятных слов лежат корни (эти общие предки), понятные для всех народов арийского проис­хождения, обзывающих друг друга варварами, т. е. бессловесными. Устранение этой временной непонят­ности есть задача филологии (если не считать ее не имеющей практического приложения) и воспитания.

«Еще свят не перестанет быть святом, как славянин станет немцу братом»— таков краеугольный камень панславизма.

Но не смешение языков только не вечно; умрет и конкуренция; будет иметь конец и революция; даже внешняя борьба и естественный закон борьбы не име­ют права на вечное существование! Закон, который признает совершеннейшим того, кто материально силь­нее и умственно хитрее и вообще кто искуснее подде­лывается под природу,— такой закон может держаться только невежеством и слепотою. Должна быть умерщв­лена, наконец, и смерть сама — самое крайнее выраже­ние вражды, невежества и слепоты, т. е. неродствен­ности.

Итак, нет вражды вечной, устранение же временной составляет нашу задачу, задачу России, как задачу, долг и всех народов (но нельзя же говорить о долге другим, когда не исполняем его сами), задачу России, которая поздно вступила в европейский союз (правиль­нее было бы сказать —в раздор), вступила в качестве посредницы, в качестве миротворца.

В чем же должен состоять миротворный, посредни­ческий план?

Англия имеет целью посредством так называемого свободного торга, поддерживаемого, однако, новоусо­вершенствованным оружием, обратить человечество в международный организм, т. е. дать всему человече­ству антихристианскую форму, в которой «субордина­ция», даже «слияние» при величайшем взаимном от­чуждении, «раздельности», найдут свое полное выра­жение,— Англия стремится дать роду человеческому такую форму, при которой все народы будут исполнять роль низших сословий, чернорабочих, производящих сырые или полусырые продукты, сама же она, как ма­стеровой, будет прилагать последнюю руку к ним. Но для всего этого необходимо обезземеление большин­ства населения; и ни в одной стране не произведено оно в таких больших размерах, как в Англии. Это обез­земеление не просто экспроприация, это экспатриация, нечестивое дело отлучения детей от праха отцов, лише­ние их возможности исполнить долг к ним.

Называя обезземеление экспатриацией, лишением отечества, мы это делаем для уяснения, почему возник­ший из экспроприации пролетариат (болезнь, не обе­щающая Англии благоденствия) есть наказание, соот­ветственное вине, хотя и невольной. Но всю силу этого бессознательного греха мы поймем тогда лишь, когда представим себе долг к отцам в истинном его значе­нии, т. е. как долг воскрешения. Тогда экспроприация будет, во-первых, лишением детей материала, из кото­рого они, подобно художникам, могут осуществить свою мысль, выразить свою отцеподобную, единосущ­ную отцам душу! Во-вторых, это будет лишением ра­зумного существа предмета, на который может быть обращена его мысль, его знание, ибо только земледелие может быть исследованием природы и только земля — предметом археологии в обширном смысле, науки, ко­торая, руководимая чутким сердцем, разыскивает рас­сеянные частицы отцовского праха; и, в-третьих, экс­проприация есть лишение предмета любви, заставляю­щее забывать отцов и тем уничтожающее и братскую любовь, возможность выразиться ей во всей силе, что может иметь место только в воскрешении. Естествен­ным последствием всех таких лишений будет атрофия всех способностей души, разума, чувства, воли, способ­ностей познающей, чувствующей, действующей, т. е. все эти лишения суть полное вынимание души. Подоб­ное же дело Англия совершила и в других странах — в Ирландии, в Индии и проч.

Подчинение себе мира посредством свободного тор­га Англия считает своею миссиею, призванием, пома­занием, т. е. своим будто бы христианским делом, как и революция считала свое дело настоящим христиан­ским делом, распространением братства. Торговля хотя и не может зваться делом христианским, тем не менее именно в ней проявляется в настоящее время истори­ческая деятельность, а не в католической или англи­канской пропаганде, которая есть только тень дела. Эта пропаганда распространяет Библию, но книга, хотя и священная, все-таки остается только книгою; чте«ние, например, о смешении языков, о Пятидесятнице, не уничтожает разделения языков и не дает возможно­сти понимания друг друга; мы все язычники в полном, буквальном смысле слова, пока не понимаем друг дру­га. Евангелие есть только программа объединения, ко­торая не приводится в исполнение. Христиане сокру­шаются о грехах сего мира, не вникая в условия, де* дающие зло неизбежным, грозят миру страшным судом, не замечая, что зло и в них самих, этих проповедни­ках, живет в той же силе, как и во всем мире, ибо при нынешних естественных условиях (а их принято почему-то считать непреодолимыми) нельзя делать добро, не делая этим самым зла.

Долг, вытекающий из всех вышеизложенных задать ков, врожденных и историко-географических, т. е. сама природа и история, требует от России, от нас (несмот­ря на трудности и опасность, сопряженные с исполне­нием такой миссии) не только не содействовать осу­ществлению антихристианского идеала, но и принять на себя долг посредничества за индусов и за всех эксплуатируемых народов, не отказываясь при этом из угодливости к Англии и от исконного долга — обраще­ния кочевников (за коих Англия принимает на себя долг ходатайства) в оседлый, земледельческий народ. И если исполнение этой миссии навлечет на нас войну, то и необходимые способы войны мы должны, или по крайней мере желательно, сделать бескровными. Спо­собы эти: 1) крейсерство и 2) проведение железной дороги до Индии.

1. Крейсерство⁷. Волга и вся удивительная сеть йаших рек, воспитавшая удаль ушкуйников, разинцев, всех этих богатырей, дух которых не умер еще, конеч­но, в миллионе людей, работающих на 150 тысячах судов и плотов по всем нашим рекам и озерам, но способен преобразиться и, оставаясь бесстрашным, уда­лым, не быть жестоким, каким он был тогда,— вся эта речная сеть, можно сказать, создает на континенте си­лы, которые найдут свой исход и приложение только на океане, с которого в настоящее время мы совершен­но вытеснены. Таким образом, сама природа, так ска­зать, создает для континента необходимость искать вы­хода в океан, вынуждает нас к борьбе с воспитанными океаном мореплавателями и дает средства к созданию крейсерства, которое только и может бороться против эксплуатации со стороны Англии. Конечно, эта необхо­димость выхода может найти иное приложение (как о том и будет сказано ниже), кроме войны, во всяком случае не желательной; но и крейсерство, чтобы сто­ять на высоте изложенной миссии, должно, насколько возможно, быть бескровной войной. Крейсер, завла­девший кораблем без пролития крови, удостаивается высшей почетной награды, которая служит в этом случае выражением того, что признается самым луч­шим, самым желательным в видах достижения цели. Взятое крейсером имущество не становится добычею, оно обращается на содержание раненых и семей уби­тых воинов, как своих, так и неприятельских, т. е. на залечение ран, неизбежных при всякой войне, и притом без различия, которой бы из сторон они нанесены ни были. На море мы должны следовать той же традици­онной политике, как и на суше, у нас нет приобрете­ний, которые служили бы доходною статьей, возьмем Кавказ, Туркестан и проч. Да и какая иная политика может быть у народа, который дает такое наставление своему богатырю: «Не помысли злом на татарина, не убей в чистом поле христианина», и при этом не обе­щает ему за это никакой награды. Крейсерство, если оно будет таким, как сказано, оставит по себе иное воспоминание, создаст себе другой памятник, чем прежние войны; из добычи не сделают трофеев, не

обратят ее на создание триумфальных арок и колонн и победных музеев, т. е. на увековечение вражды; до­быча должна быть обращена на увековечение лишь доблестных примеров великодушия и бескорыстия.

2. Проведение железной дороги до Индии. Можно надеяться, что одно проложение этой дороги избавит Россию от кровопролития и придаст большую силу, особое значение нашему посредничеству в деле репат­риации, в деле всеобщего сельского ополчения или сельской воинской повинности, в деле наделения инду­сов землею. Такое посредничество Англиею сочтется, конечно, за вмешательство в ее внутренние дела; но мы принимаем же, и весьма смиренно, вмешательство Англии в наши среднеазиатские дела. Одно наше приб­лижение к Индии избавит нас от необходимости де­лать какие-либо прямые предложения Англии в инте­ресах индусов; оно будет говорить сильнее всяких слов. Наделить землею — это значит вложить опять душу, которую вынимают, когда родной прах делают чужим, т. е. когда отчуждают землю, когда самих зем­ледельцев обращают лишь в орудие, лишают их и ра­зума и воли, без коих земледелие не может стать ис­следованием природы, не может сделаться обращением слепых сил природы в сознательные; отнимая прах предков, делая его чужим, вместе с тем и этот прах из предмета любви, в который также должна быть вложена душа, превращается лишь в доходную статью. Индусы признают только одно средство для улучшения быта лиц отверженных каст — смерть, ибо только она дает возможность, по их убеждению, воз­рождаться в высших кастах; т. е. в Индии признается нужною смерть для того самого, для чего в христиан­ском мире считается нужным крещение, уравниваю­щее во Христе раба и свободного и которое должно сделать крещеного нравственно и умственно способ­ным членом церкви. Гражданский закон совершить этого, конечно, не может, но он должен поддержать акт крещения актом, подобным положению 19 февра­ля 1861 года, соединенным притом с законом всеобщей воинской повинности; т. е. гражданский закон должен наделить крещеных землею и возложить на них обя­занность защиты отечества, это должно подействовать благотворно и на высшие касты, отвлекая их от созер­цательности и праздности.

Покровительствуя известным учениям Рам-Могун­Роя, Кешуб-Чандер-Сена и друг., объявляя «деизм» естественною религиею всех племен и людей, и англи­чане делали со своей стороны попытку объединить ин­дусов с собою и со всеми народами. Это объединение, при коем сохраняются и международный и межсослов­ный раздоры, в сущности весьма невинного свойства.

Если бы это шуточное объединение не вызывало упор­ного противодействия со стороны действительно нату­ральной, т. е. свойственной Индии, религии брамаиз­ма, а с другой стороны, если бы адепты этого мнимого объединения (большая часть интеллигенции) не при­давали ему серьезного значения, то оно и не стоило бы упоминовения. Рам-Могун-Рой сделал попытку, про­долженную Дебендра-Нат-Тагаром, Кешуб-Чандер-Се­ном, Ананда-Моган-Бозе, создать общую религию⁸. В сущности, это попытка обратить индусов в англичан и вместе с тем «соединить евангельское благочестие с унитарною теологпею». «Браманзм,— по мнению ин­дийских деистов,— отличен от других религий, и, однако, он сущность всех». Люди, исповедующие эту натуральную религию, какой бы стране или народу опи ни принадлежали, суть брамаисты.

Но в чем же выразится это единство людей разных стран н народов? Не говоря уже о вековых антипати­ях, люди разных стран и понимать-то друг друга не могут. Возможно ли, чтобы международная вражда прекратилась только оттого, что все народы будут ис­поведовать деистическое credo? В отвлеченном един­стве нет и не может быть ответа на вопрос, как пре­кратить наши раздоры? Что можем мы знать от суще­ства, которому не свойственно никакое определение? Из соединения во имя единого, отвлеченного существа получается н общество тоже отвлеченное, бессильное. В унитарном догмате (деизм признает два лишь дог­мата: существование только Бога и бессмертие душ) не заключается ни заповеди, ни образца для нас; уни­таризм ограничивается словами без дела; он не прими­ряет, а только игнорирует все различия, все причины к раздору, все основания, на которых держатся касты не в Индии только, а всюду. Гимны, молитвы, речи и проповеди, чем только и ограничивается служение Богу унитариев, не подвигают к единству.

Деизм — самая искусственная, ненатуральная ре­лигия; натуральною может быть названа только рели­гия, свойственная природе страны, которая в ней роди­лась; так брамаизм, или индуизм, есть религия, нату­ральная Индии, потому что она в ней родилась. Счи­таясь браминскою, Индия имеет столько религий, сколько в ней каст, сколько профессий («солдат обо­жает свое оружие, ремесленник — свои орудия»), как и всякая другая страна в большей или меньшей степе­ни, если только имеют привязанность к своей профес­сии.

Но религия натуральная, т. е. поставляющая пред­метом обожания природу (то, что ниже человека), соб­ственно, не может быть названа натуральною, или свойственною человеку; но освободиться от такой ре­лигии, как и от господства природы, одними только словами, переменою лишь мнений, само собою, разу­меется, невозможно.

Ввести деизм в Индию — значит обратить двести миллионов индусов в кабинетных ученых. Деизм вов­се не высшая форма религии, как и ученый или фило­соф отнюдь не высшая ступень, не идеал человечества, а только его одностороннее, уродливое развитие.

В своих попытках Рам-Могун-Рой еще не совер­шенно отрешился от натуральной индийской религии; отрицая брамаизм, он признавал Веды. Дебендра-Нат­Тагар отрекся и от них, но полной отвлеченности и безжизненности еще не достиг; он признавал еще лич­ного Бога, бессмертие души, молитвы и вместе приз­навал действительным только нравственное, внутрен-» нее раскаяние; признавал также за всеми и право слу­шать и читать Священное Писание, право, нужно за-* метить, совершенно мнимое для тех, кто не умеет читать и не может понимать читанного или слышан­ного.

Кешуб-Чандер-Сеп вступил в борьбу с кастовыми предрассудками; но эти предрассудки основаны на раз­личии занятий и происходящем отсюда различии обра­за мыслей, чувств и понятий; необходимо заметить, что причин, от коих зависят различия, гораздо больше, чем оснований к единству,— и пока не будет общего дела и общей цели, до тех пор и касты не уничтожат­ся, и люди не будут иметь общего Бога. Но ни там в Индии, да и нигде, нет не только общего, но даже оди­накового дела. Началом общего дела могла бы быть всеобщая воинская повинность, как наилучшее сред­ство против каст, основанных на образе жизни; пища создает касту.

Англия гораздо более содействовала бы объедине­нию внесением в Индию науки, естествознания, если бы только наука противодействовала тому влиянию природы, которое брамаизм возводит в естественную, натуральную религию Индии, т. е. если бы всесослов­ное, всекастовое войско стало естествоиспытательною и регулирующею силою; и тогда Индия могла бы сде­латься христианскою на деле прежде, чем сделалась бы таковою по имени, могла бы преобразоваться из типа организма, который в ней получил санкцию (хо­тя и не очень древнюю) в самом Браме (создавшем из своей головы сословие браминов, из рук — воинов и проч.), в тип Богочеловеческий.

Наше предложение улучшить или, точнее, обеспе­чить быт земледельцев, наших соработников по делу воскрешения и единственных союзников во всем мире как на Западе, так и на Востоке, без сотрудничества которых мы не можем достигнуть цели, будет иметь большой вес, особое значение, потому что оно будет сделано на самом рубеже Индии.

Впрочем, «наше предложение» выражение неточ­ное: мы должны действовать обаятельным влиянием того образца совершеннейшего общества, подобие кое­го следует более и более принимать на себя, выражать его в себе; мы обязаны действовать влиянием, а не уг­розами во время мира, как великодушием и бескоры­стием во время войны. Такова должна быть борьба двух типов, которую даже и борьбою называть нельзя; ибо если мы будем верны Богу, то великодушие и бес­корыстие, не жаждущие пи добычи, ни торжества, но сколько можно оберегающие и во время самой войны жизнь и имущество своего временного неприятеля, притом во время войны, которой цель лишь отнятие орудий, наносящих вред другим, сделают нас не пар­тией), не воюющею стороною, а силою дружественною, братственною, по существу устраняющею только по­воды к неприязни с другими, в видах установления полного братства. Для государства с населением в 100 миллионов, занимающего шестую часть материка, великодушие не может быть какой-либо особой добро­детелью, оно лишь необходимое, обязательное свойство такого государства; без великодушия оно было бы только страшилищем.

Но не надо забывать, что рубеж Индии, возвышен­ность Памира с ее окрестностями, есть место одинако­во священное как для нас, так и для англичан, и после Палестины и Византии нет места на земле более свя­щенного; здесь покоятся забытые предки всех арий­ских и анарийских племен (Иафета, Сима и Хама). От того, будем ли мы и англичане понимать значение этого священного места, Ла котором предстоит наша встреча, проникнет ли в нас чувство ужаса при одной мысли, как бы не осквернить ту почву, в которой столько ты­сячелетий покоится прах наших предков, чрез которых мы и англичане — братья, от этого зависит, будет ли на этих священных местах заключен мир и союз, или же прах предков обагрится кровью потомков, и, быть может, колыбель рода человеческого сделается и моги­лою его. И почему пролитие братской крови в этом случае будет менее безнравственно, преступно, менее ужасно, чем убийство непосредственных братьев? Почему ко­лыбель нашего рода, могилы наших предков не кажут­ся нам местом священным, а могут служить лишь предметом любопытства, и то для немногих? Почему кровопролитие в этих местах не возбудит священного ужаса или хотя некоторого беспокойства? Не указы­вает ли это на узкость, неразвитость, на детскость по­нимания. На России вместе с Англией лежит долг снарядить экспедицию на высоты Памира с целью розыска останков наших предков; и если только эта экспедиция будет успешна, то богатства, извлеченные ею из могил, состоящие из сухих костей, из остатков первобытных орудий (этих предков всех ньшешних машин), будут слишком достаточною наградою за трудный, паломнический подвиг, потому что эти ре­ликвии должны пролить свет на нераздельную еще семью праотцов ныне враждебных друг другу народов, должны быть источником тепла, которое соединит сердца этих родственных врагов. Почему бы не при­нять на себя исполнение долга, лежащего на России, антропологическому обществу? Тогда перенесение останков наших предков в Москву было бы началом нового соединения всего рода человеческого, соедине­ния гораздо более широкого, чем даже панарийское, но говоря уже о всех прежних соединениях, в том числе и о всеславянском, которое имело связь с Этнографи­ческою Выставкою 1867 года; и тогда день внесения этих реликвий в Москву был бы отблеском, хотя и сла­бым, быть может, зари светозарного, светоносного дня воскресения. Во всяком случае принесенные реликвии были бы памятником нашего пребывания на могиле наших предков, или, иначе сказать, началом, основою музея всего рода сынов человеческих. Но почему самое это предложение покажется в высшей степени наив­ным даже для тех, кои желают, чтобы знание не было отделяемо от чувства, чтобы между религиею и зна­нием не было разрыва? Неужели наука потерпит ущерб, если, например, собирание статистических све­дений будет считаться священным делом и будет производиться с религиозною точностью? К раскопкам же могил это относится еще больше. Питать благого­вейные чувства к отдаленным предкам нынешнее по­коление, конечно, не может, потому что оно не питает их и к ближайшим, как и вообще к отцам; но оно мо­жет убедиться, и даже очень легко, что не иметь таких чувств не только не составляет достоинства, а есть са­мый великий порок. Это сознание будет уже началом исправления; начатое по сознанию долга, оно кончит пробуждением отеческого чувства, когда возвратятся к сельской жизни и земледелию, т. е. когда вопрос продовольственный станет главным делом.

Дата добавления: 2015-07-02