Нежелание мира, достижимого единственно на тех ус­ловиях, которые мы себе представляем, когда говорим о Триедином Боге. 4 страница

Насколько ничтожно было положительное влияние турок на внутренний быт, на внутреннюю историю по­коренных ими народов, настолько же, можно ска­зать, велико было их влияние на политику народов

1G* 291

Западной Европы. Только под влиянием страха турец­кого нашествия был избран германским императором ко­роль Испании, владетель богатых Нидерландов и иных земель, Карл V: год его избрания совпадает с годом вступления на царство Сулеймана⁵⁹. Страх, который турки производили на Европу, был так велик, что влия­ние его мы можем проследить в учении Лютера и дру­гих. «По Священному Писанию,— говорит Лютер,— два тирана должны до страшного суда прийти опусто­шать и истреблять христианство; один хитростью и лжеучением (конечно, папа); другой придет с мечом. Итак, дьявол (ибо приближается конец мира) должен, соединив эти силы, сделать страшное нападение на христианство и нанести нам последний удар прежде, нежели мы вознесемся на небо». Этот фатализм, есте­ственное следствие спасения верою или, лучше ска­зать, учения о бездейственной вере, был результатом могущества турок и разъединения христианства. Мо­гущество турок усиливало веру в трансцендентность воскресения и ослабляло веру в возможность объеди­нения, веру в Бога Триединого. Цвикаусские пророки предсказывали, по тем же причинам, конечно, о бли­зости конца мира. «Через 5, 6 или 7 лет мир будет опустошен. Турок овладеет Германиею, все священ­ники, даже женатые, будут преданы смерти... И после того, как земля будет очищена кровью, Господь устроит свое царство. День Господень близок, мы при­ближаемся к концу мира» ⁶⁰. Пока кочевые орды не об­ратятся к мирному земледелию и не окончится разъе­динение в христианстве, до тех пор не прекратится ожидание кончины мира и спасения будут ждать только от веры или суеверия. Соединение в руках Габсбург­ского дома австрийских земель, служивших защитою Европы от турок с суши, и Испании, защищавшей Европу с моря, теряло свое значение с того времени, когда начался упадок турецкого могущества. Разделе­ние и упадок Габсбургского дома, по преимуществу антитурецкого, начинается уже при непосредственном преемнике Карла V. Распространение протестантства сделало невозможным выбор Филиппа II императором германским. К счастью Европы, к этому же времени относится и начало упадка Турции. Со смертью Марии Тюдор Англия делается враждебной Испапии; затем отделяется от Испании Голландия. Как только Запад­ная Европа перестала опасаться турецкого нашествия, началась всеобщая, зверская, тридцатилетняя война. Только гроза турецкого нашествия удерживала Европу от всеобщей войны; эта гроза была гораздо сильнее и папского могущества, и еще более бессильной так называемой системы политического равновесия. Европа сделалась посмешищем турок... Оригинальная черта Запада и состоит в том, что он признает только внеш­ний страх, насилие, а все прочее считает предрассуд­ком. Международное право, не имевшее принудитель­ной силы, существовало только в книгах. Изгнав по­следние остатки нравственности из обычаев, т. е. из жизни, цивилизация отвела место нравственности в книгах; на деле же Европа не знает иной нравствен­ности, кроме купеческой или утилитарной.

Возвышение Габсбургского дома объясняется необ­ходимостью защиты от турок; возвышение же Фран­ции, противницы Габсбургов, основывается на союзо с турками; на бедствиях христиан, на постоянном возбуждении турок против них основала Франция свое могущество. Когда Европа перестала страшиться Тур­ции, произошло разделение бывших защитников Евро­пы от турок и начались войны за наследство испанского престола, после Карловицкого мира и за австрий­ское. Австрия и Испания ликвидируются как не­нужные, что было бы невозможно в пору Османского могущества; светский интерес к концу XVIII века вы­тесняет религиозный, и Европа, которая не могла со­единиться для борьбы с Турцией, весьма легко соеди­няется для ее защиты или, что то же, для сохранения ее власти над славянами; в этом соединении выра­жается согласие всего Запада не допустить влияния России.

Со времени войны за австрийское наследство влия­ние в Германии постепенно переходит на север, из Вены в Берлин. Усиление Пруссии доказывает ослаб­ление Турции. Вена могла служить для обороны; Бер­лин может начать наступление, употребляя для этой цели Австрию и обеспечив себя со стороны Франции и России. Точпо так же и России и Франции нужно обеспечение со стороны Германии для действия на Константинополь.

В перспективе — кровопролитнейшая война, ре­зультатом коей гораздо вероятнее всеобщее истощение, чем обладание которою-либо из сторон Константино­полем. На благоразумие трудно рассчитывать; нужен высший интерес для объединения или общее бедствие, для борьбы с коим только и можно надеяться на соеди­нение. И быть может, ничтожный жучок, какое-либо микроскопическое насекомое, и будет тем бедствием, которое соединит всех.

Несмотря на разделение церквей, несмотря на то, что не думали о действии по общему плану, события обнаруживают как бы общий замысел, исполняемый всем христианством. В то время, когда Россия углуб­ляется в степи, умиротворяет кочевые племена, Запад Европы начиная с конца XV века обходит магометан­ство с моря. Теснимое с двух сторон, оно, конечно, сдалось бы, было бы обезоружено; к сожалению, Запад не понимал значения своего собственного дела, и по­тому в настоящее время окруженною оказалась Рос­сия, народ земледельческий, следовательно, по пре­имуществу мирный, а не магометанство. Запад, упо­требляя исламизм как орудие, силится нанести удар славянству, которое своею грудью защищало тот же Запад; и как только будет разбита эта грудь, исламизм, не опасаясь более России, сбросит с себя оковы За­пада и подчинит себе английские владения в Индии, т. е. поставит мир в status quo ante⁶¹XVI или даже ante IX век; затем по трупу России исламизм шагнет к самому Западу; светский милитаризм Германии при первой встрече с религиозным милитаризмом ислама, быть может, одержит над ним блестящую победу; но только война этим не кончится, нужно будет сделать выбор или ежегодно подвергаться нападениям, и тогда ранние воспоминания Запада, связанные с именем Атиллы, из прошедшего сделаются настоящим, тогда Запад узнает, что Атиллы еще живы; или же должно будет снова начать ту работу умиротворения кочевни­ков, которую Россия совершала в течение всей своей тысячелетней истории...

Вот что значит единство человечества!

Европа считает своим врагом Россию; но как только этот враг, эти мнимые турапцы (мы, впрочем, не пре­небрегаем и этим родством) погибнут, Европа увидит у себя в гостях истинных туранцев. Ужели тысячелет­няя работа, когда она приходит уже к концу, когда наши линии подходят почти к индийскому Кавказу, когда нам стоит лишь протянуть руку Англии, чтобы было завершено христианское кольцо, охватывающее исламизм (для обезоружения его и обращения к земле­делию),— ужели эта работа будет уничтожена нравст­венною близорукостью Запада.

Но если эта катастрофа действительно постигнет Европу,, как отнесется к ней Америка? Останется ли она тогда, не признавая нравственной солидарности и общего дела человечества, равнодушною зрительницею катастрофы старого, отцовского света, или же и она примет участие в дележке России, захватив, напри­мер, Камчатку? А может быть, не сделает ли она ди­версии в пользу славянства, против торговой монопо­лии Англии, находящейся в союзе с исламизмом?

Удар, нанесенный христианству взятием Констан­тинополя, прорывом самого центра, оказал, по-види­мому, на Запад такое действие, что он отрекся от хри­стианства в лице высших сословий, даже и в мысли, что выразилось в изменении самой жизни, сделавшейся по преимуществу городскою; падая все ниже и ниже, под видом просвещения Запад проповедовал совершен­ный обскурантизм и фатализм; потому что нельзя же назвать просвещением одно лишь признание или со­знание всей природы слепою матернею, а себя — частью этой материи, невольным ее порождением, если это сознание не ведет к действию, дающему направле­ние слепой силе, согласное с разумом и с родственным сыновним чувством! Делаясь более и более антихри­стианским по жизни, Запад становился таким же и в мысли, и таким лишь односторонним образом раз­решил то противоречие, которое раздирало Константи­нополь, сделало судьбу его столь трагическою. В пер­вых философиях после эпохи Возрождения еще пола­гается в основе мира и его развития мысль, разум, или Бог и его промысл; в последних же (особенно новей­ших) господствует уже одна только слепая сила, и в этом, как оно ни странно покажется, Запад возвра­щается к христианству, ибо в мире действительно сле­пая сила (по сознанию верующих «мир во зле ле­жит»), потому что он оставлен своей слепоте, а чело­век — своей похоти. Но это оставление входит в план Провидения (а с этим легко могут согласиться и не­верующие, как из дальнейшего будет видно) или, точ­нее, в план искупления, так как внесением света

в царство природы (ада, т. е. тьмы и смерти), подчи-* нением его воле и долгу воскрешения,— иначе сказать, обращением этого царства в светлый, свободный мир, т. е. уничтожением обскурантизма и фатализма, и вы­ражается усвоение человеком искупления, усвоение не отдельными только лицами, а всем родом человеческим в совокупности. Поистине изумительное явление: За­пад намеренно удалялся от христианства, но этим са­мым к нему приблизился, и чем дальше стремится он уйти от христианства, тем ближе он к нему подходит! Философия (западноевропейская) хотя была мыслью, выводом европейского человека, но кругозор послед­него не ограничивался Европой и посредством обход­ных движений обнимал более и более весь мир; всюду искали средств для опровержения христианства, и между тем приближались к истинному христианству. Обходные движения были вовсе не открытием Нового Света, как это казалось вначале — Веды, Авеста, Шу­кинг⁶²были открытием древнейших времен, и в жизни дикарей открылся доисторический мир. Веды и Авеста расширили родство европейского человека; он вынуж­ден был поминать умерших, хотя и избрал своим де­визом «memento vivere!»⁶³; всюду он находил могилы, везде находил культ мертвых, т. е. умерших отцов. По­миновение становилось всемирным, он уже прибли­жался к христианству, хотя не в этом только было приближение! Самые крайние материалисты — нату­ралисты могут предварить в Царствии Божием остав­шихся верными принципам папизма и протестантизма. Отрицая бессмертие, т. е. доказывая, что мысль есть продукт материи, следовательно, праха, они не дога­дываются, что, как только это было бы доказано, т. е. как только мы сумели бы привести этот прах в такое состояние, чтобы он произвел мысль, мы были бы бес­смертны. Далее, доказывая, что мир есть слепой меха­низм, а человек — единственное разумное существо, что мир не боги делали, что он не есть что-либо чудесное, а нечто весьма простое, механическое, которое для своего создания не нуждалось в сверхъестественном, таинственном могуществе Божием, не вытекает ли от­сюда естественно заключение, что механизм может быть орудием разума? Наконец, отвергая целесообраз­ность, не наводят ли они нас на мысль, что в этом от­сутствии целесообразности лежит глубокий план сде­

лать человека орудием внесения ее. Они, конечно, могут остановиться, не принимать естественных выво­дов из своих посылок, как бы мог остановиться и Ма­геллан или его спутники в кругосветном плавании, если бы им пришла дикая мысль не давать доказатель­ства шарообразности земли. Но возможна ли такая остановка? Кроме того, скептицизм и критицизм, под­рывая основы знания, обратив в развалины все миро­воззрение человечества, утверждая, так сказать, что мысль может только мыслить, представлять, а не ви­деть и осязать, т. е. что она не имеет доказательной силы, ни права придавать своей мысли, своему пред­ставлению действительности, объективности, тем са­мым требует, чтобы образ мира, человечества, восста­новляемый в области мысли, был восстановлен в действительности; иначе это будет только фантазия, ко­торой хотят удовлетворить потребность человека в бес­смертии. Подобным образом «Критика практического разума» восстановляет разрушенное критикою разума умозрительного, т. е. только теоретически, только мыс­ленно, мнимо; иначе сказать, человеку, остающемуся в прежней зависимости от слепой силы природы, остающемуся несвободным, предоставляют мыслить себя свободным. Может он также и умерших представ­лять себе живыми, существующими, т. е. верить в их бессмертие, хотя не может ни видеть их, ни находиться с ними даже и в обыкновенных человеческих отноше­ниях. Точно так же человек может мыслить совершен­ство, Бога существующим, хотя в наличной действи­тельности, насколько нам ее дает опыт, совершенства человек находить не может. Вопреки опыту, показы­вающему только изменяющееся, исчезающее, человек может, конечно, мыслить в себе и других что-то неиз­менное, бессмертное, но в этой мысли выражается соб­ственное желание, управляя изменяющимся, исчезаю­щим, восстановить исчезнувшее. Итак, скептицизм и критицизм, уничтожив веру в действительное сущест­вование совершенства, бессмертия, свободы, но не имея сил уничтожить в человеке потребность всего этого, тем самым заставляет, так сказать, человека поставить все это своей целью, своим проектом.

Россия, вступая в союз с протестантскою и свобо­домыслящею Европой, с которою только союз и был для нас возможен, усваивала по преимуществу крити­цизм; по вера и критика могут найти свое примирение только в проекте, так как для проекта бессмертие хотя и не факт, как для веры, но также и не мысль, как для критики; в проекте бессмертие является предполо­жением, осуществляемым в воскрешении. Некоторые попытки превращения мыслимого в проект уже появ­ляются, хотя и не у нас, где бы всего, казалось, есте­ственнее им явиться. Так, прежде полагалось, что в основе всех обществ лежат контракты; теперь же при­нимается это за цель; прежде признавалась за чело­веком свобода воли; в настоящее же время ставится человеку целью достижение этой свободы. В возмож­ной же полноте содержание этого проекта может быть выражено в учении о Троице, как образце для челове­чества, и в учении об искуплении, только пе отвлечен­ном, а конкретном, т. е. в учении о всеобщем воскре­шении или воссоздании. Уже протестантизм отнесся к учению о Троице с недоверием, пе находя в Писании самого слова «Троица»; философия же, даже догмати­ческая, совсем не хотела признавать этого учения, допуская только единство (деизм); но отрицали это учение только как догмат, как теорию, а не как обра­зец. То же самое было и с учением о воскресении: сна­чала оно заменилось бессмертием души, т. е. призна­вали кроме мира, доступного чувствам, еще иной мир, чувствам недоступный, трансцендентный; но крити­цизм признал трансцендентным миром (так сказать, внемирным) только субъективное, мысленное сущест­вование. На самом же деле бессмертие не может быть признано ни субъективным только, ни объективным: оно проективно. Мир, каков он в настоящем, каким он дан нам в опыте, но в опыте, так сказать, пассивном, есть только совокупность средств для осуществления того мира, который дан нам в мысли, в представлении, и который мы представляем себе существующим вне чувственного мира; но это осуществление или воссо­здание должно быть имманентным; оно не выступает из пределов доступного человеку, из пределов активно­го опыта, ибо и смерть не выступает из пределов опы­та, иначе злу, смерти, разрушению пришлось бы при­дать значение безусловного.

Проект, имеющий своим содержанием учение о Тро­ице как образце, заключающее в себе и учение о во­скрешении, будет состоять из следующих частей: 1) предмет действия, т. е. земной шар в его отношении к солнцу и вообще природа; 2) способ действия, т. е. различные профессии, и особенно земледелие, превра­щаемые в опыт, в исследующие действия; и 3) согла­сование этих действий, направленных к общей цели, т. е. центр.

Результатом действия, направленного на один об­щий предмет, будет умиротворение, подобно тому как всякое общее предприятие примиряет, как способство­вали водворению мира в Европе крестовые походы, указывая всем общую цель, а также и удаляя беспо­койные элементы; подобно тому как Европа из фео­дальной превратилась в монархическую, усобицы или мелкие войны между вассалами — в войны межгосу­дарственные. Когда Западная Европа проходила эллин­скую стадию развития, то, находя в себе подобие Эл­лады, она исполнилась сочувствия к этой стране; это-то сочувствие и было причиной освобождения Греции. Когда европейская мысль в своей языческой стадии развития разрушала византийские учения о Троице как теории и о воскрешении как трансцендентном, то, конечно, сочувствия к Византии не могло быть; но когда та же европейская мысль сознает недостаток «теоретичности», происшедшей вследствие выделения из массы человечества, из народа особого сословия, узурпировавшего, захватившего в исключительное до­стояние разум, а все прочее обратившего в «темный люд», когда вместе с тем будет понято, что разум, на­ходясь в руках одного класса, теряет доказательную силу, ибо мысль доказывается только действием, опы­том всех (мыслить не значит доказывать, доказывать — значит мысленное сделать видимым), когда почувст­вуют все зло, которое заключается в розни умственной н практической, и сознают необходимость центра дей­ствия — тогда византийские догматы, разрушенные в теории, восстанут в проекте, тогда Константинополь озарится новым светом, сделается привлекательным, тогда забудется его теологическое высокомерие и со­вершится освобождение, причем оно может быть даже мирным. Но чем же научное высокомерие отличается от теологической гордости, богословская нетерпимость от нетерпимости ученых? Чтобы избавиться от спеси, нужно и кабинетным опытам не придавать полной до­казательности. Век критики и революции (последняя

была ведь только приложением к жизни первой, т. е. критика была мысль, а революция — действие), иначе, время теоретического и практического разрушения, придет тогда к концу. Критика привела знание к субъ­ективизму, т. е. к личному мнению, а революция унич­тожила общую цель, открыв свободу для личного про­извола, для личных целей, ибо идеалом государства стала наибольшая свобода мысли, свобода личного дей­ствия.

Из всего изложенного очевидно, что все стремления человеческие сходятся в два центра, из которых один Константинополь, а другой Индия, центр соблазна, искушения, который привел, однако, к Памиру, центру искупления; эти-то стремления и вызвали как улучше­ние существовавших уже путей сообщения, так и от­крытие новых. Но улучшенные пути сообщения хотя и вели людей к сближению, однако же лишь к чисто внешнему, которое было поводом к новым между ними столкновениям.

Итак, бессознательная деятельность, вырабатывая средства к достижению воскрешения, направляет их на разрушение, к которому мир идет и сам по себе; что мир идет к своему концу, это понимается и верующи­ми, к тому же заключению приходит и наука, которая всю классификацию миров, или звезд, основывает на степени их близости к концу, определяя их возраст спектральным анализом. На основании такой класси­фикации наш солнечный мир вышел уже из возраста юности, не принадлежит к звездам первого типа, но не дошел еще и до такой степени охлаждения и угасания, как миры третьего класса.

Если хотя в одном из этих последних и зачалось сознание (что, однако, весьма сомнительно), то оно не сделалось правящим, восстановляющим разумом этого мира, потому, конечно, что сознающие существа огра­ничились созданием подобий, кабинетными опытами (экспериментальная наука), скоротали свой век в усо­бицах, в интригах земских, конституционных (поли­тика, общественное дело) и других всякого рода или в праздном созерцании (философия), а между тем силы этого мира рассеивались, угасали. И наше солнце хотя и медленно, но меркнет, и мы вправе сказать не толь­ко, что настанет час, когда оно совсем не даст света, но что это уже настанет «и ныне есть». Угасание звезд (внезапное или медленное) представляет для нас по­учительный пример, грозное предостережение; истоще­ние же земли, истребление лесов, извращение метеори­ческого процесса, проявляющееся в наводнениях и за­сухах,— все это свидетельствует, что будут «глади и пагуби», и побуждает нас не оставлять тщетными все эти предостережения. Но кроме своего медленно, по­степенно наступающего конца мы не можем быть уве­ренными, что землю, эту песчинку вселенной, не по­стигнет какая-либо внезапная катастрофа... (А меж­ду тем земля, быть может, единственная носительница спасения мира, а прочие миллионы миров только не­удачные попытки природы)... Не слышится ли в этом грозное «не весте ни дня, пи часа» и не должно ли это побуждать нас к еще большему бодрствованию и тру­ду, чтобы выйти из этой мучительной неизвестности? Итак, мир идет к концу, а человек своей деятельностью даже способствует приближению конца, ибо циви­лизация, эксплуатирующая, но не восстановляющая, не может иметь иного результата, кроме ускорения конца.

Во главе этой цивилизации стоит Англия, которая силится все народы, и в особенности Россию, обратить в чернорабочих, в орудие для эксплуатации земли, стремится принудить их добывать сырые продукты, ко­торым Англия придает лишь красивую внешность и соблазняет ими ту же деревенщину, глушь, которая сама же и добыла их. (Что такое цивилизация, т. е. Западная Европа, Англия в особенности, как не экс­плуатация природы руками чернорабочих народов, как Россия, например, при помощи фальсификаций, т. е. фабрично-мануфактурной обработки, красивой по внеш­ности и гнилой, непрочной по сущности; причем эта эксплуатация поддерживается в случае сопротивления принимать предлагаемую гниль новоусовершенствован­ными орудиями, Армстропговыми, например, пушка­ми.) Выражением этой цивилизации являются: 1) при­вязанность к мануфактурным игрушкам, которая и произвела весь современный индустриализм, и 2) лич­ная свобода, или возможно меньшее стеснение в заба­вах этими игрушками. Естественно вытекающая из этих двух склонностей и стремлений ожесточенная борьба признается законною и даже нравственною, т. е«разрешается вредить друг другу с сохранением лишь юридических приличий. Заповедью цивилизации ста^ иовится борьба; это уже не «любите друг друга», а не­что другое, противоположное. Цивилизация пришла к тому, что все предсказанное как бедствие при начале конца (Матф. 24, 7 и проч.), под видом революции, конкуренции, оппозиции, полемики и вообще борьбы стало считаться условием прогресса (все это и есть условие, но только не прогресса, а слепого развития). Те, кои стараются убедить, что человечество само со­бою идет к прогрессу,— истинные губители человека. Если человечество и шло до сих пор ко всеобщему воскрешению бессознательно, то достигнуть его таким путем оно не может. В теории, в мысли цивилизован­ное общество даже превзошло предсказание, потому что всякое поддержание слабых, больных, всякая по­мощь угнетенным, хотя бы то были целые народы, должпо считаться вредным, как усиление слабости; если основатель трансформизма выражал сочувствие угнетенным турками болгарам, то это свидетельствует лишь, что он несравненно выше и лучше своей теории, по которой болгары, если не могут выдержать борьбы, должны погибнуть, быть замещенными турками, баши­бузуками, которые сильнее, следовательно, лучше их. Вообще порицание, осуждение, «хула» есть начало премудрости для современной цивилизации. Восстание сынов против отцов делается основою общественного устройства («щепята во чреве щенницы брехаху», по выражению одного апокрифа); и наша молодежь, сама того не сознавая, становится орудием разрушающих общество элементов. (Бессознательность такого дей­ствия не уменьшается, несмотря на то что сама эта молодежь провозглашает, что дело их есть дело раз­рушения, что они плюют и па небо, и на землю и проч. тому подобное.) Наконец, небытие в учениях песси­мистов поставляется как высшая цель человечеству; в этом отношении пессимисты сближаются с учениями Дальнего Востока; буддийское учение из трансцендент­ного превращается в имманентное: уже написано что­то вроде проекта всеобщего самоуничтожения, т. е. как будто природа чрез человека, в лице его, хочет сама себя уничтожить, лишить бытия. Как иначе назвать этот проект уничтожения, если не покушением на са­моубийство, вызванным такою скорбшо, для которой Господь обещал «сократить дни».

Итак, Запад приходит к тому, к чему давно уже пришел Дальний Восток, Но, признавая жизнь злом, скорбью, пессимизм осуждает собственно (сам того не сознавая и даже восхваляя бессознательное) слепой прогресс (в смысле развития) природы и истории; он осуждает природу, как поток, уносящую жизнь чувст­вующих существ; осуждает науку как сословное толь­ко знание, как мысленное лишь восстановление, как иллюзию; осуждает искусство как недействительное воспроизведение жизни; пессимизм осуждает и обще­ство как имеющее в основе невежество и слепоту, вы­ражением которых может быть только борьба и угне­тение, ибо там только, где нет ни субординации, ни разделения, где нет пи слияния, ни отчуждения, только в таком обществе нет тьмы, невежества, слепоты, там невозможна и скрытость, т. е. в обществе по образу Троицы, Триединого Бога. Пессимизм, понятый так, осуждает, следовательно, антихристианство. Пессимизм и буддизм, как сознание и осуждение зла во всей его полноте, являются не антихристом, а предтечею явле­пия христианства в силе и действии. Родина буддиз­ма — Индия, страна эпидемий, где часто уже одно при­косновение, всякого рода общение между людьми смер­тоносно; страна зноя и влаги, где жизнь течет с такой быстротою, что непрочность становится очевидною, раз­рушение делается видимым, ясным, где, говорят, даже благородные металлы, как серебро, ржавеют; где все необычайно быстро покрывается плесенью, которая принимает роскошные формы (растительность); где борьба, взаимное истребление в среде животной жизни, самая ожесточеппая, где болезни, эта своего рода фло­ра и фауна, принимают также колоссальные размеры, где юность соприкасается со старостью,—только в та­кой стране и могла явиться известная легенда о Будде и учение, признающее жизнь злом, а небытие благом, т. е., осуждая жизнь за зло, в ней заключающееся, оно теряет надежду пред силою этого зла, впадает в отчая­ние. Христианство, благая весть, тогда только получит там признание, будет принято, когда явится с орудия­ми блага, с орудиями знания, регулирующими зной, влагу и все, что ими производится.

Итак, в настоящее время мы видим, что человечест­во деятельностью своею без общего плана приведено в следующее положение: новоязычество (цивилизация) и новоиудейство (исламизм, который осуществил идеал царя-завоевателя, мессию, по понятиям евреев), имея во главе Англию и угнетая Дальний Восток, испове­дующий благодаря крайним бедствиям (естественным и общественным), доведенным в последнее время евро­пейскою цивилизациею до высшей степени, крайний пессимизм,—восстали против России, которая только в задатках носит проект воскрешения.

Задатки эти, которые нами считаются условиями дальнейшего движения, другими же могут считаться только низшими формами жизни, суть: 1. Родовой быт, в котором потерявшие отца ставят себе власть в отца место, а себя называют сиротами, как и называли се­бя крестьяне в отношении к помещикам и властям.

2. Община, а) при которой не может быть вражды между отцами и детьми; б) в которой лежит зародыш учения о круговой, так сказать, поруке в общем, а не личном только спасении; в) которая не допускает та­ких улучшений в земледелии, при коих получается наибольший доход, но способна на улучшения, обеспе­чивающие наиболее верный урожай, т. е. она стремит­ся к удовлетворению лишь действительных потребно­стей, к прочному обеспечению существования, а не к роскоши, прочное же обеспечение существования в последнем результате есть бессмертие. 3. Земледель­ческий быт (земля черного хлеба, грубой поскони и прочного льна), допускающий благодаря климату и обычаю мануфактурную промышленность только как побочный, зимний промысел, при коем утонченность немыслима, пока, конечно, земледельцы не впадут в фабричное искушение (которому, к сожалению, ока­зывается покровительство) и не изменят земле. (У нас нет привязанности к ремеслу, нет ремесленной или це­ховой гордости, и это указывает на возможность пол­ного освобождения от идолопоклонства.) 4. Бессослов­ность, т. е. типом нашего государственного устройства служит, очевидно, не организм, а какой-то иной обра­зец. 5. Государство служилое, в основу которого было положено самоотвержение, имеющее целью не благо­состояние сочленов, а службу; ибо ему некогда было заботиться о благосостоянии, ему почти непрерывно приходилось спасать самое существование государства: оно было поставлено в такое положение, что постоян­но должно было жертвовать собою за весь мир, и осо­

бенно за Западную Европу. Самое крепостное право, распространявшееся на все чины государства (так как все были призваны к обязательной службе), было тою же всемирною жертвою. Самою важною ошибкою на­шей новой истории должно быть признано освобожде­ние от службы (или, что то же, от долга) вместо обла­горожения ее, вместо возведения ее в служение, в дело священное. Отрекаться от службы, делать ее достоя­нием только немногих, безнаказанно нельзя. Не обя­зательная служба, а вольности дворянства действовали разрушительно и привели к самодурству, создали лиш­них людей, разочарованных и т. д. 6. Государство не признающих за собою прав, а сознающих себя вино­ватыми; отсюда вытекает необходимость повиновения, повинности; при более же глубоком сознании чувство виновности отожествляется с первородною виною, с первородным грехом. 7. Способ распространения госу­дарства при помощи сторожевых линий, как это было объяснено выше. 8. Географическое положение Рос­сии: а) по широте Россия соответствует таким высотам (представляя земной шар как два полушария, как две юры, соединенные подошвами, причем линия соедине­ния подошв соответствует экватору, а вершины — по­люсам), как, напр., С. Бернардский монастырь на Аль­пах, куда могло влечь только самоотвержение, а не искание наслаждения; б) гладь, равнина, не приковы­вающая взора своею красотою к земле (природа для нас не картина, и из серого неба мы не могли сделать себе идола); в) простор, который не мог развить упор­ства во внутренней борьбе, но развивал удаль, могу­щую иметь и иное приложение, а не одну борьбу с кочевниками; г) континентальное положение, т. е. глушь, окаймленная полуостровами и островами, бой­кими местами, из которых бойчее всех Англия, так что, если бы нужно было одним словом определить наши границы, можно было бы сказать, что мы окружены Лнглиею, которой все наши соседи служат как бы ору­диями; д) ближайшая сухопутная /jopora в Индию (путь из варяг в индусы), к богатствам которой наш первый путешественник, Афанасий Никитин, выказал такое равнодушие и даже не нашел в среде этих богатств товаров, годных для нас; и в противополож­ность этому — пятисотлетняя принадлежность к Кон­стантинопольскому приходу, прекратившаяся лишь с

Дата добавления: 2015-07-02