Нежелание мира, достижимого единственно на тех ус­ловиях, которые мы себе представляем, когда говорим о Триедином Боге. 3 страница

(При менее поверхностном изучении «австралийская идиллия» исчезла, буддизм, как оказалось, поучал пессимизму, а Китай показал, какая будущность ожи­дает тех, кто промышленность поставил исключитель­ною целью.)

На средневековую Европу (Западную) нужно смот­реть как на совершавшую постоянный крестовый по­ход, «очистительное таинство, военное покаяние», по выражению Мори («Похвальное слово Людовику Свя­тому»⁵⁴), как на создавшую рыцарство, дворянство, которое свое благородство основывало на подвигах в Палестине, увековеченных гербами. Новая же Евро­па, совершая обходное движение, создает, благодаря забвению цели, капиталистов и пролетариев, истреб­ляет на своем пути дикарей, грабит Индию и Китай и в то же время выносит из такого обхода сознание чистоты и невинности, отрицание падения, и произво­дит в силу этого сознания переворот. Это поход не по­каяния, а признания себя правыми.

Превращению обходных движений в меркантиль­ные, совершению измены, способствовало ослабление исламизма и вообще прекращение нашествий благо­даря сильному земледельческому государству, создав­шемуся на путях следования кочевых нашествий, не напоминавших более об общем долге, т. е. о христиан­стве (религия же, которая не требует дела или требует его очень мало, может считаться мертвою или умираю­щею); ослабление исламизма делало, казалось, ненуж­ными ни прямые, ни обходные против него движения. Следствиями такой измены были: 1) имущественное неравенство, прямое следствие меркантилизма, под влиянием которого патриархальный характер феода­лизма сделался невыносимым; и 2) мысль о чистоте человеческой природы (т. е. отрицание падения и не­обходимости искупления, или всего христианства), на­шедшая себе подтверждение в обходных движениях из поверхностного знакомства с дикарями.

Когда англичане лишили Францию заправления (гегемонии) обходными движениями, т. е. большей части колоний, тогда постепенное изменение приняло характер взрыва, измена превратилась в вероломство (хотя и те, против кого оно было направлено, не оста­вались верными общему, отеческому долгу). Взрыв (революция) произведен был людьми, не признавав­шими солидарности между живущими (настоящим) и умершими (прошлым), т. е. не сынами, а гражданами, купцами, признававшими себя чистыми и невинными и обвинявшими только власть, которая будто бы на­сильственно поставила их в отношения, несвойствен­ные их чистой природе.

Все совершенное энциклопедистами и их предшест­венниками может быть названо превращением поми­нальной трапезы в банкет, в салонные беседы; это ве­роломство, совершенное с изумительным легкомыслием. Для этого не требовалось ни продолжительных иссле­доваиий, ни глубокого изучения, которое в данном случае ограничивалось беглым обзором, мимолетным взглядом, чтобы ставить свои решения о самых важ­ных для человека вопросах, и при этом легкомыслие достается на долю философов, а вероломство совершено псториею, превратившею патриархально-земледельче­ский быт в городской. Все это отрицательное миросо­зерцание выработано в салонных разговорах, шутя, в виде остроумных выходок, это отрицание без боли, потому что чувства сыновней любви, любви к отцам, уже давно не было в сердцах.

Поминальная трапеза основана на памяти об отцах, на вере в загробное существование, банкеты же — на забвении отцов, на отрицании бессмертия. Поминаль­ная трапеза была жертвою за живых и умерших, пи­щею для живых и умерших или же простою формаль­ностью, как ныне. Банкет — веселый пир, где отрица­ние бессмертия было побуждением не терять минуты наслаждения; эти банкеты, «dégeimers» и «soupers» ⁵⁵,потому уже были веселыми, что, забывши умерших, забыли и о своей неправости, о наследственных поро­ках. Для поминальной трапезы хлеб и вино имели священное значение; они были условиями бытия, су­ществования; для банкета же — это не более как пред­мет наслаждения. Банкетные философы считали себя вправе вести роскошную жизнь, ибо они, кажется, были уверены, что виною бедности — христианство, которое проповедует аскетизм в настоящем и блажен­ство в будущем, а не они сами, живущие в роскоши. Они принимали эту роскошь как справедливое возна­граждение за то, что предметом салонных бесед было такое же, т. е. роскошное, будущее для всех живущих. Тем не менее эти салонные банкеты, это отрицательное направление имело значение протеста против храма, заменившего церковь, против литургии, обратившейся в службу, воскрешавшую будто бы в своих мессах Христа; жизнь не могла бы так извратиться, если бы христианство вошло в жизнь, стало единым, общим для всех сынов и дочерей человеческих делом. До ка­кой степени вышеозначенное направление не понимало предшествующего, которое отрицали, лучше всего мо­жет показать толкование открытых позднее египет­ских памятников. Сцены обыденной жизни, изображен­ные в египетских могилах, принимались или за биогра­фические картины, или же за изображение того блаженства, коим наслаждались умершие в загробной жизни. Судя по себе (и это неотъемлемая, характери­стическая черта нашего времени), думали, что и егип­тяне также заботились о существовании в памяти, о номинальном существовании, были также тщеславны, также желали только казаться, а не быть; но тщатель­ное изучение не подтвердило такого толкования: на все эти изображения египтяне смотрели как на дейст­вительное средство, приписывали им действительную силу поддерживать жизнь умерших в загробном мире. Такая забота о предках была принадлежностью всех первобытных народов и сохранилась, более или менее, даже до настоящего времени у всех земледельческих народов: самая евхаристия в народном понимании есть поминальная трапеза, которая имеет действительную силу облегчать умерших или же, как прежде думали, питать их.

Из превращения поминальных трапез в банкеты и образовалось эпикурейское, материалистическое, атеистическое направление. Другое направление было менее последовательно: то был деизм, который отно­сился к направлению, вышедшему из превращения поминальной трапезы в банкет, точно так же как стремление Лютера удержать в трапезе хотя бы от­части действительное пресуществление к его богослов­ской теории, в которой тот же Лютер признает доста­точным для спасения одно воспоминание о заслугах Спасителя, одно представление Его заслуг. Эти два направления господствуют и в революции: гебертисты соответствуют первому, а робеспьеристы были уже на­чалом реакции.

Выраженная сокращенно, в одной формуле, рево­люция может быть названа заменой общего отеческого, праотеческого дела общественным, изменою или отре­чением от долга сыновне-отеческого, от воскрешения умерших ради благосостояния живущих. Общее дело вытекает из общих всем людям бедствий (смерть и все ведущее к ней); общественное же дело касается не всех, а только некоторых, большей или меньшей части об­щества, и вытекает из таких явлений, как бедность. Но при более глубоком отношении к делу, а не таком по­верхностном, легкомысленном, каково направление, породившее французскую революцию, люди убедятся, что бедность будет существовать до тех пор, пока бу­дет смерть, как это сказано еще Христом: «Всегда бо нищие имате с собою». Общее дело есть действительно общее, которое и сама смерть не ограничивает, не де­лает менее общим; общее дело не ограничивается только живущими, оно есть объединение живущих для воскрешения умерших, т. е. оно есть воскрешение, тре­бующее всеобщего соединения, не внешнего только, но и внутреннего, истинного братства, братства но от­цам, по отечеству, а не гражданства. Общее дело не входит в компромисс и со смертью, потому-то в нем и нет произвола; тогда как общественное дело есть по самому существу своему сделка. Общее дело изна­чально: оно родилось с человеком; все, что известно о дикарях, о первобытных людях, доказывает заботу об умерших, т. е. что смерть не разрушает связи живу­щих с умершими; и пока хотя одно слово будет про­износиться над умершими, как это бывает даже в граж­данских погребениях, не будет безусловного признания смерти, безусловного отрицания этой связи; когда же порвется и эта последняя связь с умершими, когда они будут лишены уже всякого, даже гражданского, погре­бения, тогда не будет и человека. При общем деле ста­новится понятною христианская идея о Боге, как о со­вершеннейшем Существе, как о Существе Триедином. Признавая же последнею целью общественное дело, мы искажаем и самое понятие о Боге, лишаем Его со­вершенства, ибо, объявляя Бога властителем и Судией, мы признаем, что не способны быть братьями и не имеем Отца, а нуждаемся во властителе и судии, и чем ниже падаем нравственно, тем суровее нужен нам вла­ститель. Приписывая Богу эти свойства, т. е. господ­ство и правосудие, хотят, однако, не умалить тем до­стоинство Бога, а превознести, усилить значение этих самых свойств; ибо предпочитают такое устройство общества, при котором каждый пользуется властью, этим благом подчинения себе, хотя бы временно, дру­гих,—правом осуждать и наказывать (мы берем об­щество в его идеальном устройстве по революционным принципам, где каждый, хотя временно, периодически, пользуется верховною властью), и подобное-то устрой­ство общества предпочитают такому состоянию, при котором общее дело, открывая всем обширное поприще деятельности, устраняет всякие раздоры и делает

ненужными власть и суд. Какое же общество выше, то ли, в котором господствует правда, т. е. власть и суд, всем попеременно принадлежащие, всеми попеременно отправляемые, когда ни один из общества не изъят от права и власти судить и наказывать, т. е. от такого права, которое не может принадлежать состоящим в родстве, так как отца не делают судьею сына, и наобо­рот (хотя подобные случаи и бывали, на них и указы­вают как на примеры пожертвования любовью правде, родством общественной пользе)? или же общество, в основе коего лежит любовь, т. е. отечество и брат­ство? Если бы даже экономическим устройством и было достигнуто невозможное, невозможное не потому, что люди дурны, а потому, что человек не может не иметь общего и притом великого всеобщего дела, не может удовлетворяться пустяками, если бы и было достиг­нуто невозможное, т. е. отсутствие всяких преступле­ний, то и в таком случае это не было бы еще братст­вом, потому что, если люди не дерутся, это еще но значит, что они любят друг друга. Самое равенство, пока люди ничтожны, т. е. смертны, не может быть признано благом; при равенстве всякое превосходство, высшие способности должны быть изгоняемы; в общем же деле, в братстве, всякий талант возбуждает не за­висть, а радость. То же самое надо сказать и о сво­боде; свобода жить только для себя — великое зло, хотя бы в ней и не нарушались нрава других и правда не допускала бы до столкновения. Самая высшая прав­да может требовать лишь того, чтобы способные тру­диться не были лишены работы, а неспособные к тру­ду — средств к жизни. Но то, что в обществе, не имею­щем общей цели и дела, в обществе правды, в правовом обществе, есть самое высшее, то при отеческом деле и братстве есть самое низшее. Общее дело дает участие всем в религии, науке, искусстве, предмет ко­торых, в их совокупности, есть восстановление и пол­ное обеспечение существования всех. При таком деле не может быть и вопроса о праве на труд, потому что очевидна обязанность всех, без всяких исключений, участвовать в нем, не может быть вопроса и о том, чтобы неспособные трудиться получали средства к су­ществованию, так как в предмет общего дела входит не доставить им только эти средства, но и восстано­вить или наделить их теми способностями, которых

они лишены. И если мы сделаемся, наконец, участни­ками в общем деле, тогда мы можем благодарить судьбу, что не были испорчены, не растратили своих сил в приложении к общественному делу.

Теперь мы можем оценить, насколько верны воз­зрения, по которым французская революция была в действительности двумя совершенно отличными рево­люциями, из которых «одна совершилась в пользу индивидуализма» (она имеет началом 89-й год), в другой же сделана была шумная попытка во имя братства (эта пала 9 термидора). (В сущности обе уже знакомые нам формы антихристианства: языче­ский индивидуализм и семитический социализм, пора­бощение личности,) Из предыдущего очевидно, что то братство, во имя которого сделана шумная, вернее, кровавая попытка, свидетельствует лишь, что самое понятие о братстве у пытавшихся достигнуть его ис­чезло, потому они и приняли за самое братство, отож­дествленное ими с свободою и равенством, то, что есть лишь следствие братства и чего к тому же они ду­мали достигнуть насилием, т. е. не братским путем; а это вело к тому, что и то малое, чего желали достиг­нуть, не могло быть достигнуто, и даже к осуществле­нию его в будущем полагались новые препятствия. Только любовь освобождает, т. е. делает обязанность к другим желанною, и исполнение этой обязанности приятным, чем не только не тяготятся, но к чему стре­мятся по влечению собственного сердца; и только лю­бовь всех уравнивает, заставляя обладающих боль­шими способностями, большими силами обращать их, по внутреннему влечению, на услуги другим, своим присным. Сожительство же с нелюбимыми налагает и такие обязанности, к исполнению которых не лежит сердце; а между тем, чтобы сожительство не расстрои­лось, необходимо делать и то, чего не хотелось бы, но при этом стараются, конечно, сделать только самое необходимое, минимум обязанности: равенства при этом не может быть, потому что обладающий боль­шими способностями, большими силами, не будет тра­тить их на тех, к которым не чувствует любви. Только любовь, следовательно, приводит к братству; свобода же исполнять свои прихоти и завистливое равенство к братству не приведут. Согласно христианскому уче­нию о первородном грехе, согласно народному знанию и, наконец, преобладающему ныне научному воз­зрению, наследственность есть факт неоспоримый, признавая же ее, нужно признать, что ни одно пороч^ ное чувство (как возбуждение вражды и т. п.) не про­ходит бесследно, т. е. оно найдет себе исход, будет проявляться даже и в то время, когда исчезнет самый предмет, вызвавший это чувство. Следовательно, воз­буждая ненависть, озлобление, совершенно невозможно создать братство ни из того поколения, в котором были вызваны эти чувства, ни из их потомков, невозможно создать его даже в том узком смысле, в каком пони­мали его деятели революции и их предшественники философы. Никакое внешнее устройство не уничтожит внутренних свойств, грехи — материальны, это — бо­лезни, требующие лечения.

Как братство деятелей революции было ложью, так же ложен был и их патриотизм (иначе это и быть не могло, потому что только истинный патриотизм мог привести к истинному братству, и наоборот), так как патриотизм этот был у них или отвлеченным поня­тием, или же собирательным; под именем отечества они разумели или общее лишь происхождение, или же совокупность живущих, заменивших отцов, т. е. самих же себя; в этом случае они ничем не отличались от всякого государства, от всякого гражданского обще­ства, которое по временам взывает к патриотизму граж­дан, а потому их братство не могло иметь действи­тельного, настоящего отличия от гражданства. Но, отожествляя самих себя с отечеством, ставят, следова­тельно, самих себя целью, свое наслаждение, и именно наслаждение, а не одно насущное; ибо насущное, не­обходимое, предполагает иную цель, предполагает, что наше существование нужно не для нас только самих, но для чего-то иного. Говоря же о патриотизме и ставя целью наслаждение, отрицают необходимость действи­тельной жизни отцов, а следовательно, и действитель­ного братства, потому что наслаждение эгоистично по существу и в большинстве случаев требует взаим­ного исключения в пользовании этими благами. С дру­гой стороны, ставить целью не одно материальное благо, но и нравственное — значит ограничивать первое по­следним, ограничивать материальное благо необходимо нужным, насущным, следовательно, отвергать наслаж­дение как цель, как единственное благо. Французская революция была полным отрицанием долга и обязан­ностей и декларацией) прав, а между тем обстоятель­ства вынудили ее прибегнуть ко всеобщей обяза­тельной повинности, которую она считала временною и от которой Франция поспешила освободиться, но впоследствии она вновь была вынуждена к ней возвра­титься.

Все народы Передней Азии, прибрежий Средизем­ного моря, Индии и Китая, подверженные нашествию кочевых варваров, желали, не отдавая себе в том от­чета, чтобы эти громадные силы, вносящие разорение, убийства, были обращены к земледелию, т. е. чтобы кочевники сделались мирными земледельцами, и страна, откуда выходили эти бичи Божий, стала земле­дельческою. Страна эта была известна у арийцев Ирана под именем Турана, царства мрака и зла, у Иезекииля это страна Магог, царство Гога, нашест­вие коего признавалось таким ужасным событием, что должно было знаменовать близкую кончину мира. Ви­зантия, испытывавшая, по выражению Полибйя, муки Тантала, вследствие разорений, производившихся бли­жайшими варварами, сделавшись Константинополем и, следовательно, сильнейшею приманкою, действовав­шею даже на отдаленнейших варваров, не могла не сходиться в своих желаниях с народами Передней Азии. Того же желал, конечно, и Запад в V веке, хотя и видел причину бедствий в отступничестве от богов, когда был еще языческим, и вообще во грехах, когда сделался христианским. И то, на что уповали пророки V века, т. е. сокрушение «бичей Божиих», Провидение осуществило, хотя и не тем путем, как это ожидалось пророками, не внемирным, а естественным, человече­ским, создавая оплот против нашествий в лице славян, и особенно в лице России. Сухопутное обходное дви­жение не было торговым, по крайней мере вначале оно было колонизационное, земледельческое, и если оно не было действием сознательным, тем не менее это дви­жение было службою, исполнением долга. Эллинской прелести мы не усвоили, и когда Запад дробился, упо­добляясь Элладе, у нас шло собирание для общей службы отечеству.

По освобождении России от татарского ига со сто­роны левого фланга началось движение, имеющее осо­бый характер, оно заключалось в том, что Россия, лишенная всякой естественной защиты и подвергаясь постоянным нападениям со стороны кочевых и полуко­чевых (магометанских или по характеру своему склон­пых к магометанству) племен, постепенно окружала их, обносила валами и сторожевыми постами, обезору­живала, но не отнимала у них той земли, которую за­воевывала; и так дошла она до Узбоя, Амударьи, Ат­река, по которым идет наша последняя сторожевая линия. Движение с таким характером, борьба, которая ведется для того лишь, чтобы внести в завоеванный край мир, чтобы кочевников, живущих по преимуще­ству грабежом, набегами, войной, обратить в мирных земледельцев, чтобы обезоружить их, и все это по воз­можности без пролития крови,— только такая война, которую можно назвать обезоружением, и может быть ведена христианским народом. Но и это обходное дви­жение, особенно под влиянием наплыва иностранцев — англичан (Ченслер⁵⁶и др.), голландцев, датчан,шведов и проч., и главным образом при Петре Великом, пре­вращалось из священного в торговый поход. Однако чем дальше подвигались русские в этом направлении, тем яснее становилось значение этого движения как диверсии против европейцев, и англичан в особенности, распоряжающихся в Царьграде, изменивших общему делу и ставших союзниками турок и кочевпиков. Но если бы европейцы не изменили общему делу, если бы морские движения оставались движениями в обход ислама, в таком случае встреча русских с англичанами в Азии не была бы враждебною, напротив, эта встреча свидетельствовала бы о приведении к концу общего дела. Кроме того, это движение отрезывало турок от их родины, откуда они получали подкрепления, ре­зервы; это же движение вводило русских в сношение с Китаем, который подобную же работу умиротворения совершил в восточной части Средней Азии (Монго­лии). Россия росла с этим движением, которое, можно сказать, началось еще в Киеве, сперва отдельными походами в степь (которые, однако, приносили боль­шее облегчение Константинополю, чем крестовые по­ходы Запада, кончившиеся даже взятием его); затем движение это объединилось в Москве, откуда и напра­вилось далее к Востоку, к Индии. Усиленная царст­вами Казанским, Астраханским, Сибирским, Россия получила патриаршество и вместе с тем приняла па сеоя долг «опростать» христиан из рук неверных, взять на себя дело просвещения всего восточного хри­стианства («Москва — третий Рим, а четвертому не быть»). Отстояв последнюю сторожу у Индии — бога­той, русский народ, воевавший поневоле, возвращается к земле, делается Ильею Громовником, т. е. оружие расковывает в громопровод, в регулятор растительной жизни; и таким образом желательное становится дей­ствительностью. Пока Запад совершал обходные дви­жения с моря, а Россия — с суши, со стороны фронта il Запад и Россия ограничивались только оборонитель­ными действиями: Россия, как и Польша, выставила казачество, а Запад — сборный корпус из немцев, венг­ров и главным образом из славян (Австрия),занявший Венский проход, открывающий путь в трансальпий­скую Европу. В это время в Западпой Европе не было единства, папская власть была парализована проте­стантизмом, который пользовался даже страхом турец­кого нашествия и вынуждал к уступкам. Только во 2-й половине XVI века папская власть благодаря иезуитам настолько усилилась, что чрез фанатизиро­ванную Польшу и порабощенную Западную Русь

(уния), а также чрез посредство самозванцев могла стремиться к порабощению и самой России. Целью та­кого порабощения было обратить эту силу, если бы удалось ею овладеть, на подавление протестантизма и затем всею уже массою можно бы было обратиться против турок и, освободив от них Константинополь, подчинить его себе (этим подтверждается вышесказан­ное, что Запад может идти на К[онстантино]поль только чрез Москву). Принимая во внимание, что пан­ство чрез иезуитов действовало и в обходных движе­ниях с моря в Индии, Китае, Японии и Америке, по­корением Константинополя была бы достигнута, можно сказать, полнота католицизма.

Императорская власть, тоже стремившаяся, в лице Карла V, к объединению Европы для борьбы с тур­ками, также была бессильна для наступательного про­тив них действия, вследствие противодействия того же протестантизма, а главное Франции, этого постоянного союзника Турции. Впрочем, если бы Франция успела победить Австрию, занимавшую, как сказано, Венский проход по дороге в Константинополь, то отношения Франции к Турции должны бы были измениться и из

союзников они сделались бы врагами, в особенности же если бы Франции удалось победить и другого своего противника в Европе, Пруссию, которая образовалась из Тевтонского ордена, возникшего в Палестине, стре­милась к объединению Германии и также, в силу ужо своего происхождения, не могла не ставить своей целью Константинополя. (Ибо что значили учреждение протестантского епископства в Иерусалиме, в союзе с Англиею, и связанные с этим учреждением критиче­ские и археологические нашествия на Палестину, кото­рые могли только снять обаяние святости со Святой земли?) Пруссия, также союзница Турции, пока имела против себя Австрию и Россию. В настоящее же время, воздвигая крепости в открытой Прибалтийской рав­нине, Пруссия направляет Австрию под видом Со­луня к Царьграду, а Францию — на Тунис. Хотя из духовного государства Германия и сделалась светским, но, отдавая избыток своего населения в чуждые себе страны, она не может не желать приобретения коло­ниальных земель за морем и обеспечения сухопутного сообщения с ними. Россия, с своей стороны, не могла начать прямой атаки против Турции, потому что имела в тылу Польшу (занимавшую Западпо-Славянский пе­решеек, соединяющий Альпийский полуостров, т. е. Запад Европы, с материком земли, или с Россиею) и Австрию, занимающую такую превосходную позицию, как Карпатские горы, этот, можно сказать, Карпат­ский редут, господствующий над дорогой из России в Константинополь. Таким образом, только в союзе с Польшею и западным славянством Россия могла пред­принимать прямые атаки против Турции; но и в таком союзе эти атаки, вплоть до Прутского похода и с ним включительно, оставались бесплодными. Это-то и вы­нудило Россию искать нового пути к Константинополю и новых средств к его завоеванию, как материальных, так и умственных.

Построение Петербурга, из которого выходили наши флоты, направляясь к Константинополю, имело значение создания исходного пункта того нового пути, посредством которого мы могли поддержать наши дви­жения на Константинополь с суши. Построение Петер­бурга давало также России возможность войти в сно­шения с народами Западной Европы и, не входя в их застарелые споры, заимствовать от них усовершенство­ванные способы для борьбы с турками, а вместе и сде­латься беспристрастною между ними посредницею (а между тем Россия не только вошла во все споры Запада, но сделалась даже орудием спорящих сторон, которым действует то одна, то другая сторона). На­стоящее значение, действительный смысл построения Петербурга в настоящее время забыт; сам он считает себя только окном в Европу с единственною целью подражания ей, тогда как сближение с Европою нам нужно было как средство для борьбы за освобождение Царьграда, этого мирового центра.

Отрицательное влияние магометанского Истамбула было так же могущественно, как и положительное влияние христианского Царьграда. Ислам, поставив свой стан на берегах Босфора, господствуя над доро­гами в Индию, обратив Средиземное море в Турецкое озеро, в озеро пиратов, затруднил прямое сообщение Запада с Востоком и этим вынудил первый искать но­вых путей и обратить на них колонизационные и кре­стоносные (как явления естественного прироста насе­ления) токи, которые уже по причине шарообразности земли не могли не привести к тылу магометанства. С другой стороны, поставив свои аванпосты пред Вен­ским проходом, пред воротами Западной Европы, исла­мизм унизил христианство и придал смелости возрож­давшемуся язычеству [...], поддерживал иконоборче­ский протестантизм против католицизма и дал преоб­ладание Франции над Австриею и вообще западным державам (Франции и Англии) над Италиею и Герма­нией), торговое значение которых было утрачено вслед­ствие одного уже преграждения магометанами прямых путей сообщения с Индиею. Благодаря Истамбулу же в настоящее время весь Запад объединяется в общей ненависти к России. Могущество Истамбула, вынудив и Россию искать средств борьбы у Запада, подвергло ее нравственному его влиянию, которое составляло полную противоположность с коренными началами и с тем, что вырабатывало из нас обходное движение. Еще сильнейшему влиянию подверглись западные славяне и греки.

С изменением крестовых походов в торговые изме­

нилось и самое оружие. Огнестрельное, поражающее

издали, оружие гораздо более соответствует меркан­

тильным, чем рыцарским, войнам. Это оружие в числе

других причин способствовало нравственному упадку, хотя вместе с тем войны перестали быть благородным занятием, а только необходимостью. Впрочем, необхо­димость эта понималась весьма обширно; напр., войны велись из-за пряностей, ароматов и т. п. Огнестрельное оружие дало силу таким народам, как турки, генуэзцы, которые перевезли их на европейский берег и научили их употреблению огнестрельного оружия, как вене­цианцы, которые сообщили это искусство врагам ту­рок — египетскому султану и персиянам; ибо торговля космополитична, т. е. не имеет стыда. Со введением этого оружия прежнее вооружение, щиты, замки, кре­пости, потеряло значение, в том числе и Константино­поль. Константинопольские стены охраняли архивы человеческого рода; там хранилось не только знание, но и замыслы (напр., дорога в Индию с Запада), кото­рые не могли быть осуществлены вследствие варвар­ских погромов. Но архивы были уже перенесены, а печатный станок заменил вскоре и стены. Благодаря открытию книгопечатания явилась книжная религия, протестантизм.

Высшей степени могущества турецкий Истамбул достиг при Сулеймане Великом⁵⁷, этом мусульманском Юстиниане. Строитель знаменитой мечети «Сулейма­ние» превращал в завоеванных странах христианские церкви в мечети, как в Родосе, Коне, Шабаце, Бел­граде, Офене-Темешваре и проч. (О постройках Сулей­мана Великого, по словам Гаммера, можно составить книгу, подобную Прокопиевой De edificiis.) В его цар­ствование западные государи (Франция, Англия, Ис­пания), без преувеличения можно сказать, были вас­салами султана. Греки же и отчасти славяне, в эпоху самостоятельности ждавшие кончины мира, антихри­ста, во время порабощения, напротив, стали прони­каться надеждою на освобождение, составлять про­рочества о падении и изгнании турок. Стремление католиков к совращению православных в унию не пре­кратилось и после завоевания Константинополя турка­ми; но с этого времени оно встретило сильное сопротив­ление со стороны протестантов. Не говоря о сноше­ниях с Меланхтоном при патриархе Иосифе II и с Крузием при Иеремии II, протестанты достигли на­ибольшего влияния при Кирилле Лукарисе (патриарх Александрийский с 1602 и Константинопольский

с 1621 г.) по низложении Неофита II, которого под­держивали иезуиты⁵⁸; при Кирилле Лукарисе действо­вал кальвинский проповедник Гаген, поддерживаемый послами Голландии, Англии и Швеции. С этих пор возведение и низложение патриархов зависело от пре­обладания в Константинополе протестантских или ка­толических держав. Существенною причиною слабости православия был недостаток внутренней силы, созна­ния; поэтому оно склонялось то к католицизму, то к протестантизму. Так было и у нас: Стефан Яворский и Феофан Прокопович были представителями один ка­толического, а другой протестантского направления. Чтобы не подвергаться колебаниям, надо определить себя. Очевидным доказательством тому, что все зави­сит от недостаточного самосознания, самоопределения, служит сама Россия: несмотря на независимость, она не имеет самостоятельности и служит орудием то од­ной, то другой европейской партии. Как в религии у нас нет православных, так в политике у нас нет рус­ских. Между язычествующею Европою и иудействую­щим исламом Россия может быть посредником. Москва не третий Рим, не новый Константинополь, а только паместник последнего. Она будет посредником, если сознает свое значение — не противодействовать ду­ховно умственной или научной силе. Степень влияния турецкого господства на покоренные ему народности наглядно представляется храмом Софии, обращенным в мечеть; но даже в самом названии этой мечети — Айя (т. е. святая) София — сохранилось название хри­стианского храма; точно так же сохранились в совер­шенной неизменности и мозаики храма, покрытые только тонким слоем. Подобным образом продолжалась под турецким господством и византийская история; даже не прекратилось влияние греков на славян, осо­бенно на болгар, это нравственное болгаробойство. Ту­рецкий быт и религия, отличавшиеся умственной и художественной простотою (или пустотою), не могли произвести влияния, изменения в жизни покоренных народов; они могли только охранить их от влияния более сильных в этом отношении европейцев.

Дата добавления: 2015-07-02