ЧАСТЬ IV 3 страница

Народ знамения ищет, желает видеть проявление жизненной силы, т. е. мощи в останках, в мертвых костях; в ученых же нет согласия, и даже местонахож­дение колыбели арийского племени и всего рода чело­веческого не пользуется общим признанием. Конечно, кости не могут дать достоверного свидетельства; нуж­но, чтобы они облеклись плотью, чтобы в этом теле появилось сознание, которое засвидетельствовало бы о себе, о том, кто оно есть. Всеобщее воскрешение бу­дет последним, несомненным доказательством, в нем только заключается несомненный критерий достовер­ности, ибо только во всеобщем воскрешении мыслимое воспроизводится, делается осязаемым, и тогда самые ничтожные останки проявят свойственную жизни мощь. Христианство, но словам Фаустина Манихея⁹,обратило культ идолов в культ мощей. Оно не отверга­ло, конечно, некоторой жизненной силы в останках; да такое отрицание и невозможно, если не будет дока­зана безусловная действительность смерти; но хри­стианство и не ограничивалось жизненностью, при­знаваемою в мощах, ибо имело впереди Всеобщее Воскресение. Не отвергая жизненности в самых остан­ках, мы можем положительно утверждать, что останки отцов или вообще людей, чем-либо славных, могут пробуждать в нас силы; это и проявлялось при защите могил отцов или в подражании их делам, подвигам. Между отвергающим мощи протестантизмом и суевер­ным католицизмом православие должно стать в иное положение; не отвергая некоторой жизненности мо* щей, оно должно открывать их, как и иконы, для вос­питания народа, для пробуждения тех доблестей, кои необходимы на пути к осуществлению полной жизнен* ности. В данном случае открытие костей предков всех народов должно действовать в целях примирения,объединения для общей цели.

Когда будут наделены землей индусы, в видах исполнения всеобщей всекастной воинской повинности, в связи со всеобщеобязательным образованием, т. е. исследованием, тогда Англия силой самих обстоя-«тельств принуждена будет к справедливости и относи-· тельно собственных земледельцев; и тогда исчезнет эта удивительная аномалия, при которой население в 30 миллионов находится на постое у 30 тысяч человек· Россия стоит за земледельческую Англию, или за обез­земеленных англичан, против Апглии промышленной, за старую Византию против новой; но и тут нет стро­гой противоположности. Что же касается Западной Европы, там изменение в пользу земледельцев после-· дует еще скорее. Не нужно опасаться, чтобы требовав ние о наделе земледельцев землею могло продлить войну, потому что и без того самою главною затаен-· ною причиной войпы служит опасение такого влияния России. Само собой разумеется, что Россия не должна искать владений в Индии, ибо такое обладание неиз­бежно влечет народ к гибели; надо падеяться, что кашмирские шали и пряности не обольстят нас, какие обольстили они и нашего соотечественника Афанасия Никитина, хотя и обольстили все народы. Требование же поземельного надела заключается в деле воскре­шения, ибр земля — прах наших предков, материал воскрешения, а поземельный надел с общиною есть первое его условие; таким образом, это требование не юридического, а нравственного характера. Только об-· щина, примиряющая в себе все касты, может возвра­тить Индии единство и свободу, после такого много­векового ига почти всех народов, от древних персов, может быть, даже ассириан, до англичан, которые овладели Индиею уже вполне. Освобождение Индии необходимо для того, чтобы человечество могло устроиться по образу Триединого Бога, ибо с осво­бождением Индии вся торгово-промышленная органи­зация, во главе которой стоит Англия, должна пасть; тогда Англии не нужны уже будут ни Гибралтар, ни Мальта, ни так беззастенчиво приобретенный Кипр, ни все другие ее станции к Индии; тогда все народы, служащие Англии чернорабочими (а на нее работают и Ю. Америка, и Африка, и Австралия), возвратят себе экономическую независимость и, можно надеять­ся, промышленность соединится с земледелием как побочный промысел, и тем самым мир будет избавлен от борьбы города с селом, четвертого сословия с пя­тым, борьбы, которая, по-видимому, уже начинается.

Всемирное влияние Индии. Индия играла до сих пор роль искусительного древа познания добра и зла; все народы, имевшие значение в истории, вкушали от пего, и эпоха такого вкушения была порою их процве­тания и вместе падепия. Все великие, так называемые всемирные, монархии, как Вавилония, Ассирия, воз­никли на перепутье в Индию; Финикия, Царство Со­ломона также обязаны своим возвышением и падением сношениям с нею; пятиградие, потопленное водами Мертвого моря, могло бы служить примером влияния Индии, если бы было доказано, что и оно лежало па пути к пей, что, впрочем, вероятно. Греко-Македонпя, Рим и Византия лежали на тех же путях. Италия и Германия в средние века своим возвышением были обязаны тому же пути через них в Индию; они пали, когда были открыты иные пути, и теперь опять возвы­шаются благодаря открытию Суэцкого канала. Пири­нейские государства, Голландия, Франция, Англия сменяют друг друга в обладании этими новыми дорога­ми. Все исчисленные государства играли всемирную роль, когда обладали путями к Индии, но только Анг­лия в настоящее время, когда Россия, единственный ее противник, так унижена (писано летом 1878 г.), по справедливости может назваться всемирною империею.

Стремление к обладанию богатствами Индии есть факт естественный (но не нравственный), оно возни­кает само собой, подобно тому как само собой совер­шается падение тел, и это стремление ведет к распа­дению общества. Индия есть притягательный центр, куда стремятся все нечистые пожелапия человечества, центр, вносящий вражду в него и преобладание или

иго богатства; словом, центр, дающий человеческому роду антихристианскую форму, отвлекающую его от истинного долга. С освобождением же Индии освобо­дится и Царьград, этот другой истинный центр, где могут найти свое выражение чистейшие стремления человеческого рода и где должен быть поднят вопрос о международном переоружении.

Характер влияния Индии. Натуралистический тип. Разумные существа берут образец для своих отноше­ний друг к другу у слепой силы, т. е. изгоняют из своих отношений нравственность и разум. Вредное влияние Индии объясняется очень просто; сношения с нею вызывают торговлю и промышленность, вместе с коими и начинается обезземеление; возникают мно­голюдные города с неизбежным пролетариатом; обще­ство распадается па резко разделенные сословия; взаимное отчуждение, «раздельность», увеличивается, а вместе увеличивается и порабощение, т. е. «субор­динация»; словом, государство устраивается по типу организма и, как все органическое, неизбежно умирает, ибо нельзя удаляться от бессмертного образца, не под­вергаясь смерти, т. е. падению. Наступающая эпоха составляет, может быть, решительный момент в исто­рии всего человеческого рода; увлечется ли Россия об­щим потоком и, вместо того чтобы быть стражем индийской свободы, не пожелает ли и она обладать богатствами Индии? Если же Россия удержится от этого влечения, тогда настанет переход от истории че­ловечества, как факта естественного, к истории, как к нравственному деянию, и тогда откроется возмож­ность обратить внешнее сближение во внутреннее объединение. Для Западной Европы непопятно, почему иго Англии так тяжело, так невыносимо для Индии, как не было ни одно из предшествовавших; хотя Анг­лия наделила Индию свободою прессы, почти консти­туционными учреждениями, в которых Европа видит верх возможного для человека совершенства и непри­нятия коих индусами никак уже не отнесет к ограни­ченности самих учреждений, а скорее к неспособности племени или недостаточности его развития для при­нятия этих форм жизни, в которых нашли свое выра­жение идеалы европейцев, не имеющих ни малейшего сомнения в их всемирности, общечеловечности. По, уничтожив общину, а с нею и орошение, англичане

сделались истинными виновниками голода и эпидемий в Индии. Последние не ограничивались пределами ее, а, кажется, более всего обрушивались на Россию и менее всего на Англию. И это справедливо! Россия в силу общей солидарности народов справедливо терпит такое наказание, она не защитила Индию от Англии и потому на нее обрушиваются бедствия, которые, по­стоянно усиливаясь, должны или обратить ее к долгу или же привести к гибели. К этому нужно прибавить, что англичане в Индии составили из себя самую гор­дую, самую недоступную касту, какая никогда не су­ществовала даже в этой классической стране каст; а Европа умиляется между тем, когда слышит, что благодаря англичанам индусы уже не бросаются под колесницу Джагерната, а находят иные способы, что­бы освобождаться от жизни, которую кроткая власть англичан сделала им невыносимою. Стремлениям, ко­торые выражаются в бросании под колесницу Джагер­ната и тому подобным подвигам, указывающим на способность к великому делу, необходимо дать соот­ветствующий исход в таком деле, как общее, которое соответствовало бы великости подвигов, для коих нет приложения на уровне посредственности и пошлости, удовлетворяющих европейские идеалы. Запрещением же таких подвигов нельзя уничтожить, задушить са­мые стремления, и они всегда найдут иной себе исход.

Оканчивая индийский вопрос, нужно сказать, что христианское дело, как общее всего нашего рода, не может выразиться ни в политике, ни в войне, которые составляют предмет общественного дела; христианское дело, в самой войне действуя против неприятеля путем великодушия, бескорыстия, путем, так сказать, полу­братским, имеет своею задачею вовлекать всех в об­щее дело, и не уничтожением лишь поводов к вражде или неверности (что опять-таки предмет общественно­го дела), а установлением необходимости постоянного сближения и сотрудничества в вопросах, как продо­вольственно-санитарный, который есть внехрамовая литургия верных; таким сотрудничеством и будут уничтожены не поводы только, но самая возможность войны.

Если же Россия будет вынуждена вести войну, то и себя не может считать правою, ибо становиться воюющею стороною значит утрачивать братство, хотя это и может быть смягчено великодушием и бескоры­стием. Вина России заключается в том, что тот обще­ственный тип, коего задаток содержится в родовом бы­ту, не выражен ею во всей полноте в самом устройстве общества пли государства и даже не формулирован надлежащим образом; напротив, мы подражаем вовсе несвойственному нам западному образцу. По западному же взгляду, утратившему сознание истинной цели, цель соединения людей состоит в достижении мате­риального и нравственного благосостояния; но таковое невозможно для общества, устроенного по типу орга­низма, ибо это устройство по существу своему без­нравственно; при таком строе большинство делается механическим орудием с вознаграждением за односто­ронность красивыми нарядами и тому подобными бла­гами, а также правом на досуге, если будет охота, составлять мнение о чем угодно; незначительному же меньшинству предоставляется заниматься познанием, носить в себе целый мир в виде мнимом или мыслен­ном, подчинять понятию всю вселенную, ибо приложе­ния знания лишь случайны и незначительны. Усовер­шенствование подобного общества, так называемое развитие, состоит в наибольшем разделении занятий, т. е. цель состоит в том, чтобы оставить за каждым че­ловеком только одну какую-либо способность и ли­шить его всех других, так что лишь в совокупности люди составляют целого человека. Такое общество со­стоит не из личностей, не из людей, а из органов производства. Просвещение является только задерж­кою естественного развития этого организма, искусст­венным внесением чего-то чуждого, инородного, из другого мира взятого. Хотя просвещение со своей сто­роны и старается приладиться к новой родине, обра­щаясь в грамотность, счет, катехизис, популярные рас­сказы, и не переходит в дело, но, несмотря и на такое искажение, оно все-таки плохо прививается к несвойст­венной ему среде. При такой бесцельности общества никакое распределение занятий между особями не может улучшить положение человека. Если бы даже каждый употреблял одинаковое время как на механи­ческую, так и на умственную работу, то и тогда от мнения, каково бы оно ни было, положение несамо­стоятельное не изменится; оно и останется несамостоя­тельным, пока действие человека ограничивается под­делкою под природу, т. е. мануфактурного промышлен­ностью, которою напрасно думают создать материаль­ное благосостояние. Дело в том, что при таком строе общества одинаково парализованы и знание, и дея­тельность: первое вращается безвыходно в области мысли, а вторая, эксплуатируя природу, дает лишь сы­рому материалу все более и более красивый вид. В та­ком виде этот материал способен в высшей степени возбуждать и усиливать вражду в обществе. Вся за­дача промышленности, как и современного искусства,— скрыть настоящее положение человека, отвлечь его от истинного назначения; если даже и на трупы наводят лоск жизни, белят и румянят мертвецов, то действуют весьма последовательно.

Совершенно иная наша задача; она не изобретен­ная, не выдуманная, не может служить для нас и предметом гордости (она была для нас предметом по­рицания со стороны западного соседа и тех из нас, кои не устояли против этого порицания); все наше преимущество заключается лишь в том, что мы сохра­нили самую первобытную форму жизни, с коей нача­лось истинно человеческое существование, т. е. родо­вой быт. В основе его лежит пятая заповедь, и тем не менее мы пережили смерть предков! Мы одного только греха не совершили — это то, что весь народ не от­рекся еще от отеческого завета. Христианство, можно сказать, придало окончательную форму пятой запове­ди; и в этой окончательной форме пятая заповедь есть самая сущность христианства. Откровение о предвеч­ном рождении Сына заключается в том, что Сын, рождаясь, как Дух исходя, и будучи оба самостоятель­ными лицами, не отделяются, однако, от Отца, а пребы­вают с Ним в неразрывном единстве; и это как про­тивоположность отживающей формы вселенной, не пришедшей еще через человека к самосознанию, в коей всякое последующее поглощает предыдущее, чтобы быть поглощенным в свою очередь, и где жизнь вслед­ствие изолированности миров не может проявляться иначе как сменою поколений; личности чувствующие, сознающие умирают, живет же только род, он один не умирает, не исчезает, сохраняется. С пятою заповедью наступает новая эпоха во вселенной, устанавливаются новые отношения между последующими и предыдущи­ми, между отцами и детьми, а в христианстве эта заповедь переходит в заповедь о воскрешении, которая долг к родителям не ограничивает уже только почте­нием, европейским ли то или китайским; и последст­вием исполнения этой заповеди будет уже не долго­денствие, а бессмертие. Сыны, поставленные между умирающими отцами и расцветающими дщерями чело­веческими, не увлекаются последними до оставления первых, а дщери, поставленные между отходящими роди­телями и цветущими сынами, не оставляют первых ради последних; сочетание сынов и дочерей тогда только бу­дет приближаться к своему образцу, когда союз для рождения будет превращаться в союз для воскрешения.

В десяти заповедях нет заповеди о любви к детям, к жене, как нет заповеди и о любви к самому себе; но разуму Декалога следует ожидать скорее ограничения этих трех родов любви; он вводит строгость в воспита­ние, ограничивая этим непосредственное (естествен­ное) чувство чадолюбия; он дисциплинировал любовь к женщине, усматривая в женолюбии слабость, наклон­ность к чувственности. Это ограничение не так естест­венно, животно, зато более человечно. Наше время отличается глубочайшим разрывом между детьми и отцами. Дети, утратив связь с отцами, утратили и цель в жизни. Пятая заповедь подтвердилась: дети, утра­тивши связь с отцами и естественную цель в жизни, при всяком ничтожном случае лишают себя ее; пото­му-то настоящее время нуждается уже в заповеди о любви к самому себе или, лучше сказать, о любви к жизни, к сохранению ее. Такая заповедь будет проти­водействием усиливающемуся самоубийству, которое можно рассматривать также как любовь к самому себе, выразившуюся в желании избавиться от неприятно­стей жизни. Напрасно думают, что материальное улуч­шение жизни, наслаждения могут уменьшить число самоубийств; человек не дорожит даровым, а жизнь, конечно, есть дар, и напрасный и случайный, нужно прибавить — и бесцельный, если только он не будет выкуплен трудом, объединенным в общей цели,— для человека дорого лишь то, что он сам выработал, при­обрел трудом. Любовь к детям увеличивается преиму­щественно продолжительным трудом воспитания. Дети для родителей не только плод их рождения, но и их труда, забот и проч. Любовь же детей к родителям не имеет таких сильных побуждений. Поддержание

угасающей жизни родителей не может усилить любовь к ним, как дело отчаянное.

Вот почему нельзя ограничивать долг к родителям одним почтением. Христианство устраняет этот недо­статок ветхозаветной заповеди, превращая дело от­чаянное в дело упования, надежды, в дело воскреше­ния, и из долга воскрешения выводит самый долг к детям. Дети — надежда будущего и прошедшего, ибо будущее, т. е. воскрешение, есть обращение прошед­шего в настоящее, в действительное. И любовь брат­ская может получить твердую основу только в воскре­шении же, ибо только оно объединит каждое поколение в работе для общей цели, и чем ближе к ней будет подвигаться эта работа, тем более будет усиливаться братство, ибо воскрешение есть восстановление всех посредствующих степеней, кои и делают из нас, бра­тии, единый род, уподобляя наш род тому неразрыв­ному единству, в котором пребывает Отец, Сын и Св. Дух. Если наш род распался и мы обратились в не помнящие родства народы и сословия и если тот же процесс распадения продолжается внутри самих народов, сословий и отдельных обществ, то причину этого явления нужно искать в отсутствии, в недостат­ке прочной основы, т. е. общей цели и общей работы; а иной высокой цели, естественной, невыдуманной, неискусственной, кроме воскрешения отцов, или вос­становления всеобщей любви, нет и быть не может.

Итак, долг воскрешения, или любовь к отцам, и выте­кающая отсюда любовь братии, соработников (разумея оба иола), и любовь к детям как продолжателям труда воскрешения — этими тремя заповедями и исчерпы­вается все законодательство. Нет в человеческом родо чуждых, оттого и весь закон заключается в одной бо­гоподобной заповеди о родстве.

Но пока человечество не достигло воскрешения, оно составляет единый род только в представлении, в мыс­ли, и то неопределенной; оно не может еще иметь пол­ного взаимознания и совершенной любви, а потому необходима власть, которая представляет прошедшие поколения, становится в отца или праотца место, блю­дет и представляет интересы всех прошедших поколе­ний,— и Христос, как царь и первосвященник, назван вторым Адамом и стал для нас в нового Адама место. Только такая власть, такое представительство и имеет

законное основание; власть же, представляющая инте­ресы лишь одного поколения, заботящаяся об одних материальных выгодах, не может иметь нравственной основы. (Обещание долгоденствия за почтение к отцам еще более приложимо к обществам, государствам.) По­коление, отрекшееся от своих отцов, написало на своем знамени: свобода, равенство и братство; но из свободы следовать своим личным влечениям и из за­вистливого равенства неизбежно должна произойти вражда, а не братство. Нужно искать братства, а все прочее само собой приложится, ибо при истинном братстве немыслимо порабощение и неравенство. Уди­вительно при этом то обстоятельство, что поколения, которые наиболее отрекались от прошедшего, наиболее и потрудились для изучения его (прошедшее, изгнан­ное из жизни, переселилось, можно сказать, в науку). Эти поколения открыли и арийское родство таких, по­видимому, несходных народов, как немцы, славяне и проч., изучали гиероглифы, клинообразные письмена, самым прилежным образом искали и ищут останки доисторического человека.

Санитарный вопрос. Впрочем, интересы прошедших поколений не противоположны интересам настоящих и будущих, если главною заботою будет прочное обеспе­чение бытия человеческого, а не наслаждение сущест­вованием. Но прочное существование невозможно, пока земля остается изолированною от других миров. Каждый обособленный мир по своей ограниченности не может иметь бессмертных существ. На каждой пла­нете средства к жизни ограниченны, не бесконечны, хо­тя и могут быть очень велики, а следовательно, и смерть должна в конце концов явиться уже по недо­статку средств к существованию, если бы она не успела явиться раньше по причинам случайным.

Больший или меньший недостаток пищи, голод производит скорую либо медленную смерть. Смерть есть результат голода в смысле или недостаточного питания, или же полного его прекращения. Недостаток производит борьбу, которая ограничивает жизнь су­ществ, т. е. делает их ограниченными во времени и пространстве. Смерть происходит и от болезни, в смыс­ле менее или более вредного, смертоносного влияния природы (смерть как разложение, заразы). Вообще смерть есть следствие зависимости от слепой силы при­роды, извне и внутри нас действующей и нами не управляемой; мы же признаем эту зависимость и под­чиняемся ей.

Голод и смерть происходят от одних и тех же причин, а потому вопрос о воскрешении есть вопрос и об освобождении от голода. Человек, чтобы быть обес­печенным от голода, должен настолько познать себя и мир, чтобы иметь возможность производить себя из самых основных начал, на которые разлагается всякое человеческое существо; а чрез это он не только приоб­ретет возможность, но и станет в необходимость вос­произвести и все умершие существа, т. е. живущие должны будут подвергнуть как себя, так и умерших одному и тому же процессу воскрешения, и только чрез воскрешение умерших живущие могут воссоздать и себя в жизнь вечную.

За вопросом о средствах существования, вопросом о голоде или продовольственным поднимается вопрос санитарный.

Процесс гниения, необходимый (по причине той же обособленности земной планеты) для жизни сменяю­щихся поколений, своим влиянием производит различ­ные эпидемии, и в случае недеятельности человека должен ускорить гибель рода. Вопрос о способах по­гребения составляет часть санитарного вопроса об ассенизации (оздоровлении) земного шара. Сожигание трупов, проведенное последовательно, как истребление огнем всех гниющих веществ, привело бы нас к исто­щению средств к жизни, т. е. к смерти от голода. Для человеческого рода остается, таким образом, только выбор рода смерти — от голода или от эпидемий. Вопрос об эпидемиях, как и о голоде, выводит нас за пределы земного шара; труд человеческий не должен ограничиваться пределами земли, тем более что таких пределов, границ, и не существует; земля, можно ска­зать, открыта со всех сторон, средства же перемещения и способы жизни в различных средах пе только могут, но и должны изменяться.

Радикальное разрешение санитарного вопроса со­стоит в возвращении разложенных частиц тем сущест­вам, коим они первоначально принадлежали; всякое другое решение этого вопроса не представляет полной гарантии безвредности частиц (молекул), подвергав­шихся процессу смерти в целом ряде существ. Таким

образом, вопрос санитарный, как и продовольственный, приводит нас ко всеобщему воскрешению. Обращая бессознательный процесс рождения, а также и питания в действие, во всеобщее воскрешение, человечество чрез воссозданные поколения делает все миры средст­вами существования. Только таким путем может разрешиться формула Мальтуса, противоположность между размножением и средствами существования. С другой стороны, только таким путем избавится челове­чество и от всеобщей смертности, явившейся как слу­чайность, от невежества, следовательно, от бессилия, и чрез наследство сделавшейся врожденною эпидеми­ческою болезнью, пред которой все прочие эпидемии могут считаться спорадическими болезнями. Смерт­ность сделалась всеобщим органическим пороком, уродством, которое мы уже не замечаем и не считаем ни за порок, ни за уродство. (Смерть некоторые фило­софы не хотят признать даже злом на том основании, что она не может быть чувствуема, что она есть потеря чувства, смысла; но в таком случае и всякое отупле­ние, безумие, идиотство нужно исключить из области зла, а чувство и разум не считать благом.) Кроме того, смертность еще постоянно усиливается внешним гние­нием, разложением, которое мы должны обращать чрез посредство растений в пищу себе и потомкам. Очевидно, что разрешение вопросов продовольствен­ного и санитарного зависит исключительно от земле­дельческого класса. Городской ничего не производит; он дает лишь утонченную форму всему добываемому вне города. Продовольственный вопрос для города представляется только с экономической стороны, т. е. со стороны распределения. Город игнорирует зависи­мость человека от природы, он равнодушен к урожаю и неурожаю, он и не воображает, не хочет знать, что недостаточное количество нельзя разделить так, чтобы все были довольны, что нельзя разделить 100 фунтов хлеба на 100 человек так, чтобы каждому досталось по 2 фунта. В этом и выражается вся странность пред­лагаемых решений социально-экономических вопросов. Отделение города от села, независимое существование мануфактурной промышленности от земледелия и да­же господство над последним составляют главную при­чину пролетариата. Кроме взаимного страхования, город ничего не придумал для обеспечения существо­

вания, а так как природа не принимала при этом ни­какого обязательства, то и нельзя считать действитель­ным подобное застрахование.

Цивилизация, умеющая брать с земли большие ба­рыши, не умеет обеспечить даже необходимого мини­мума навсегда и для всех. Судя по равнодушию горо­да к земледелию, к урожаю или неурожаю, можно по­думать, что город верит в буквальное значение выра­жения, что можно «питаться от всякого ремесла». По неурожаи в больших размерах напоминают городу об его зависимости от села, напоминают, на каком не­прочном основании держится существование всего человечества. Ничтожная тля, жучок, муха могут по­ложить конец жизни человечества. Какое место зани­мает в общем мировом ходе явление этих насекомых? Будет ли оно идти, прогрессивно возрастая, или же наоборот, во всяком случае мы в полной зависимости от этих случайностей; потому-то на всех питающихся и лежит обязанность принимать участие в деле ограж­дения, обеспечения человечества от подобных случай­ностей. Уничтожать жучков посредством посева гриб­ков, производящих эпидемии в среде их, не значит предупреждать появление жучков, предупреждать из­вращение природного процесса, вследствие которого органическая сила принимает энтомологическую фор­му; а между тем самое производство хлебных расте­ний, превратившее степи в непрерывное поле пшени­цы, способствует размножению насекомых, питающих­ся этими растениями. Признающие прогресс в природе, а не в разумном труде отнесут ли это явление (раз­множение фауны, живущей чужим трудом) к явле­ниям прогрессивным? Для поклонников слепого про­гресса австрийский жучок имеет такое же право на существование, как и человек. Борьба должна решить, кто из них имеет большее право на существование. Последователи естественного прогресса должны при­знать незаконными, т. е. неестественными, самые средства, употребляемые человеком для борьбы. При­знавая же, что прогресс состоит в обращении само собой производящегося (рождающегося) в действие, в труд, мы должны признать чужеядных коренным по­роком, свойственным слепой природе. Приведенное средство борьбы против жучка не может считаться безусловно нравственным, ибо пользуются пороком

природы, распространением эпидемий; не может быть названо нравственным и вообще истребление насеко-» мого какими бы то ни было средствами. Истинно нрав­ственно только полное обращение.слепой силы — рож­дения в сознательное действие. Второе средство (про­тив гессенской мухи), изменение времени посева, даст, вероятно, преимущество особям, позднее выводящимся, так как время посева может быть изменяемо только в ограниченных, весьма тесных пределах, время же вывода насекомых едва ли ограничено такими узкими границами, как это предполагают. Наконец, культурные средства, лучшая обработка земли, плодоперемепность могут ослабить, но не уничтожить развитие этой чу­жеядной фаупы; надо предполагать, что с обращением необработанных земель в пашни будет совершаться и превращение насекомых в исключительно хлебоядные, и таких хлебоядных образуется столько видов, сколько видов будет разводиться культурных растений, и они приспособятся ко всякого рода плодоперемеппости. Существенный биологический вопрос заключается в объяснении условий, которые вынуждают органическую силу принимать энтомологическую форму.

В санитарном отношении города производят только гниль и затем почти не превращают ее в раститель­ные продукты; следовательно, отдельное существова­ние городов должно давать перевес процессам гпие­ния над процессами жизни. Города производят фауну вибрионов, бактерий и т. п., борьба с которыми будет несравненно трудпее борьбы с мамонтами и мастодон­тами, этими исполинами допотопного мира. По меро увеличения городов вопросы санитарный π продоволь­ственный будут принимать все более острую форму, становиться все жгучее и жгучее. Существование го­рода есть вообще призпак того, что человек предпочи­тает роскошь, минутное наслаждение прочному обес­печению существования. Отдельное существование го­рода и преобладание его над селом развилось по преи­муществу в океанических странах; в континентальной же глуши установилась иная форма жизни; здесь пере­вес должен перейти па сторону земледелия, а ману­фактурная промышленность должна обратиться в по­бочный промысел. В континентальной глуши устано­вилось общинное владение, при котором со смертью отца соединена потеря участка земли, что должно уси­

ливать свойственное человеку чувство утраты и, сле­довательно, воспитывать то чувство, которое лежит в основе долга воскрешения; вместе с тем община, наде­ляя семьи новыми участками не на каждое новорож­денное дитя, а лишь на достигших совершеннолетия, воспитывает в членах общины целомудрие, которое также требуется долгом воскрешения в наивысшей степени. Но самая великая выгода общинного земле­владения состоит в том, что земледелие не может при­нять промышленного характера, будет заботиться не об извлечении наибольшего дохода, а об наиболее вер­ном доходе, т. е. главная забота общины — обеспечить урожай. Этим община воспитывает стремление проч­но обеспечить существование, окончательным выра­жением коего является бессмертие вместо временных удовольствий и наслаждений. В странах мануфактур­ных наука не может раскрыться во всей полноте, не может получить приложения, соответственного широте мысли, там действительность не совпадает со знанием, ибо первая ограничена производством мелочей (пустя­ков), тогда как последнее, т. е. знание, стремится охватить всю природу. Очевидно, наука перерастает свою колыбель, ей тесно в мастерской, и фабрика не дает ей должного простора. Положим, наука достигла бы, как некоторые надеются, возможности производить зерно фабричным путем (это идеал городского Запада), но тогда и разнообразная деятельность земледельца будет приведена к однообразному исполнению роли клапана, рычага и т. п., фабричная тюрьма вместо по­ля, неба! Не говоря уже о том, что изменение в спо­собе производства не может дать обеспечения, ибо средства земного шара не безграничны; как все это ничтожно, чтобы не сказать гадко (ибо это было бы окончательной нравственною и умственною гибелью народа), в сравнении с тем безграничным простором, который открывается в деле обеспечения урожая, так как условия, от коих зависит урожай, вообще расти­тельная жизнь, не ограничиваются даже пределами земной планеты. «Не земля нас кормит, а небо», — го­ворят крестьяне («Податная десятина» Трирогова, Вестн. Европы, 1878 г., № 11); т. е. урожай зависит не столько от почвы, сколько от метеорологических явле­ний. Проект Каразина (1. Русск. Старина, 1873 г., февраль; 2. Сборник историч. материал., извлеченных

Дата добавления: 2015-07-02