ЧАСТЬ IV 1 страница

В чем наша задача?

Воскрешение, как акт совершающийся, объединяет не только все религии, все исповедания, оно объеди­няет в одном действии, во всеобщей родственной, пра­отеческой любви как верующих, так и сомневающихся, ученых и неученых, сословия, город и село. Время спо­ров приходит к концу, ибо слова или мысль не имеют доказательной силы; обращая же догмат в заповедь, в сыновий, в прасыновий долг, мы переходим из обла­сти теоретической, наиболее спорной, из области зна­ния вообще, в область нравственную, наименее спор­ную, в область действия. Сомневающиеся находятся в положении апостола Фомы: сомнение не лишает его звания последователя Христова, и другие ученики не поверили одному слуху и убедились только тогда, ког­да увидели воочию; для Фомы же недостаточно было и десяти свидетелей-очевидцев; но сомнение в этом случае равнозначаще глубочайшей любви, жаждущей видеть и слышать возлюбленного Учителя (или же удостовериться самыми осязательными доказательства­ми), а любовь «выше веры, выше надежды», «с верою без любви мы ничто» (Кор., 1, 13, 2).

Союз веры и любви, или единство трех так назы­ваемых богословских добродетелей, т. е. всеобщая до­бродетель, есть верность Богу, которая не может быть, однако, без верности всем отцам, как одному отцу, и без верности братьям; точно так же как верность от­цам и верность братьям немыслимы одна без другой. Все зло заключается в измене, в несчастье, по поня­тиям нашего парода; но и тот «несчастный», с именем которого слилось представление о высшей степени это­го преступного предательства, тот, которого Запад в лице Данта поместил в самую глубину безвыходного ада \ мог бы быть поносим только тем, кто сам чист от измены («Кто без греха из вас, пусть первый бросит камень»).

Как сомнение ап. Фомы равнозначаще любви, так, наоборот, вера нынешняя равнозначаща равнодушию. Равнодушию нужно приписать обстоятельство, что яв­ления воскресшего Христа считаются законченными, вопреки прямому обещанию Спасителя, сказанному в ответ на глубоко человечный (а м[ожет] б[ыть], на грубо иудейский) вопрос Иуды не Искариотского: «Гос­поди, и что бысть, яко нам хощеши явитися, а не ми­рови?» (Иоан. XIV, 22). Соблюдение слова ставится условием явления,— «аще кто любит Мя, слово Мое соблюдет: и Отец Мой возлюбит его, и к нему прииде­ма и обитель у него сотворима» (там же, XIV, 21, 23) с Не нужно, кажется, делать вопроса, явится ли Христос, когда весь мир сделается исполнителем слова, совер­шителем заповеди всеобщего воскрешения. Мы пола­гаем, позволительно желать, чтобы весь мир пришел в разум истинный, чтобы весь мир мог избежать вечных наказаний. Можно надеяться, что такой исход дела не найдет себе противников между людьми и, конечно, совершенно сообразен с христианской идеей о Боге, как о любви. Труд всеобщего воскрешения, начатком которого было воскресение Христово, не прекращался, хотя в то же время не останавливалось и противодей­ствие ему. Труд Запада в деле воскрешения, в коем и мы принимали некоторое участие, может быть назван воскрешением мертвых; ибо какое другое имя может быть дано этому собиранию различных памятников, вещественных и письменных, кои сохранились от са­мых отдаленных времен с целью восстановить образ только мира в области мысли (т. е. совершить мыслен­ное или мнимое воскрешение)? Кроме этого собирания различных остатков, или останков (реликвий), прошед­шего наука имеет в своем распоряжении, для попыток воспроизведения явлений жизни в малом виде, лабора­тории, физические кабинеты и т. п. Затем остаются еще страдательные созерцания, или наблюдения, над теми условиями, небесными и земными, от которых за­висит жизнь. Этими тремя способами исчерпываются в настоящее время все средства науки для мысленного восстановления целого образа мира,

Но если довольствоваться только мысленным вос­становлением, в таком случае мы или никогда не мо­жем быть убеждены, что этот образ соответствует дей­ствительности (это субъективное только знание), или же, если мы его примем за действительный образ ми­ра, в таком случае этот образ, как его знает настоящая наука, будет изображением всеобщего шествия к смер­ти, сопровождаемого всякого рода страданиями; т. е. такое представление будет истинным мучением для че­ловека, ибо созерцать страдания и смерть, не иметь возможности помочь и при этом не чувствовать муче­ния от такого созерцания могут только ученые, но са­мому своему положению не обязанные иметь ни серд­ца, пи воли, а один только ум. К тому же должно заме­тить, что, пока наука находится в своей языческой, т. е. городской, стадии развития, пока она есть только образ мира, каким он дается нам в нашем ограничен­ном опыте и остается в лабораториях и кабинетах, истинного единства между нею и религиею быть не мо­жет. Сомнение для науки в таком состоянии обяза­тельно (и это есть сомнение, не жаждущее видеть и слышать, сомнение бесчувственное, не из любви про­истекающее), религия же при этом сама ограничивает свое дело храмом, пресуществлением вместо воскреше­ния, и самое собирание, производимое ею, будет бес­цельно. В такой науке народ не принимал никакого участия, ибо для него, как не лишенного ни чувства, ни воли, живущего сердцем и нуждающегося в дея­тельности, нужно не мертвое, не мнимое или мыслен­ное, а живое, действительное воскресение; он не мо­жет найти утешения в воскрешении мнимом, в какие бы пышные фразы оно ни было облечено и как бы ни были соблазнительны эти фразы для сословий в роде адвокатов, ораторов, живущих фразами. Вот, напри­мер, как изображают это мнимое воскрешение: «Мир прошедший, покорный мощному голосу науки, подни­мается из могилы свидетельствовать о переворотах, сопровождавших развитие поверхности земного шара (поднимается из могилы не для себя, не для жизни, а лишь для того, чтобы удовлетворить наше праздное любопытство); почва, на которой мы живем, эта над­гробная доска жизни миновавшей, становится как бы прозрачною, каменные склепы раскрылись; внутрен­ности скал не спасли хранимого ими, Мало того, что полуистлевшие, полуокаменелые остовы обрастают сно­ва плотью! Палеонтология стремится раскрыть закон отношения между геологическими эпохами и полным органическим населением их. Тогда все, некогда жи­вое, воскреснет в человеческом разумении, все исторг­нется от печальной участи бесследного забвения, и то, чего кость истлела, чего феноменальное бытие совер­шенно изгладилось, восстановится в светлой обители науки, в этой области успокоения и увековечения вре­менного» (Герцен. Письма об изучении природы). Впоследствии, впрочем, тот же писатель логику назвал кладбищем и в этом ближе подошел к истине.

Все сказанное относительно того, что сделано Запа­дом для мнимого, или мертвого, воскрешения, отно­сится, конечно, к одной лишь чистой, неприкладной, науке. Но приложения науки случайны и не соответст­вуют широте ее мысли, иначе она вышла бы из раб­ства торгово-промышленному сословию, которому в на­стоящее время служит; в этом служении и заключает­ся характеристика западной науки, которая с тех пор, как из служанки богословия сделалась служанкою тор­говли, уже не может быть орудием действительного воскрешения. Если бы наука имела в виду быть вполне прилагаемой, то, развившись внутри торгово-промыш­ленного организма, она должна была бы выйти на свет, родиться в новую жизнь.

Начало настоящей, нынешней науки положено вме­сте с образованием особого городского сословия, с от­делением города от села, имеющего дело с живою при­родою, живущего одною с природою жизнью; вместе с отделением мануфактурного промысла от земледелия полагаются основы мертвого, так называемого субъек­тивного знания, мысленного или мнимого восстановле­ния. Всякое ремесло должно прежде всего лишить жиз­ни растение или животное, выделить из общего хода или строя предмет или вещь, чтобы произвести над ними свои операции. Среди таких-то работ и родилась наука; мастерская была колыбелью физики и химии. За этими эмпирически отвлеченными науками последовали, по­шли тем же путем анализа, разделения, и умозритель­ные. Все развитие этих последних состоит в разделе­нии и отвлечении: человека наука рассматривает отдельно от условий его жизни, антропологию от космо­логии; точно так же душу отделяют от тела, психоло­гию от соматологии; последняя также разделяется на физиологию и анатомию; словом, чем далее идет ана­лиз, тем мертвеннее продукты его. Выше всего, каза­лось бы, стоит в этом отношении метафизика, эта мерт­веннейшая из мертвых, отвлеченнейшая из отвлечен­ных. Однако есть еще онтология, наука о самом отвлеченном бытии, равнозначащем уже небытию. Поэ­тому понятно выражение Плотина (который в данном случае является представителем вообще спиритуализ­ма—откуда и аскетизм), что состояние смерти есть самое философское понятие; и еще более ясно, почему воскресение есть самое нефилософское поня­тие: воскресение все собирает, восстановляет и ожив­ляет, тогда как философия все разделяет, все отвле­кает и тем умерщвляет, в конце же концов философия не только восстановление делает лишь мысленным, т. е. самым отвлеченным, но даже самый впешний, сущест­вующий мир благодаря созерцательной, сидячей, не­деятельной жизни обращается в представление, в пси­хический лишь факт, в фантом; и такое превращение действительного мира в субъективное явление есть ре­зультат сословной жизни, функция мыслящего органа человечества.

Но тем не менее все это необходимый, предшест­вующий момент, ибо прежде нужно все разложить, разделить, чтобы потом сложить и соединить, так как только смертью может быть попрана смерть. Нужно было дойти именно до такой глубины сомнения, что­бы только воссоздание, восстановление всего исчезнув­шего и бессмертие исчезающего признать полным до­казательством действительного существования, и для такого доказательства необходимо, чтобы мышление стало действием, чтобы мысленный полет превратился в действительное перемещение.

Собирание начинает и современная наука; она со­брала лишенных жизни животных, высушенные расте­ния, минералы и металлы, извлеченные из их естест­венных месторождений,— все это в виде обломков, осколков, гербариев, чучел, скелетов, манекенов и проч. — в особые кладбища, названные музеями. Но изумительно ли при этом то обстоятельство, что это собрание, если бы даже оно было приведено в такой порядок, что могло бы служить полным отображением развития всей жизни мира, могло считаться оконча­тельною целью знания (музеолатрия)?

В противоположность искусственному собиранию лишенных жизни животных, растений и других пред­метов, производимому современной наукой, в противо­полояшость кабинетным ее опытам и пассивному на­блюдению является сельское знание, которое не отде­ляется от жизни, составляет с ней одно.

Впрочем, сельское знание в строгом смысле не мо­жет быть названо знанием, так как оно не вышло еще из мифической стадии развития. Городское знание уже высказалось, можно сказать, все; и тем не менее по­пытки введения его в село (так как другого образова­ния, кроме городского, пока нет) не имели успеха; это доказывает, что городское знание для сельской жизни не пригодно и не полезно и что оно должно принять иное направление, чтобы войти в сельскую жизнь, сде­латься сельским знанием. От такого изменения знание не только не потеряет, но бесконечно выиграет, пото­му что сознание всех условий растительной и живот­ной жизни в видах управления процессами ее (в чем и заключается задача сельских жителей) потребует при­ложения знания во всей полноте его, что особенно оче­видно для естествознания.

В основе сельской жизни, сельского дела лежит астрономия, т. е. движение солнца по Зодиаку с его проявлением в метеорологическом процессе (конкрет­ная физика и химия), в явлениях растительной и жи­вотной жизни. (В какой связи находятся степная зоология с астрономиею, доказывает существование Зодиака; с началом земледельческой жизни вошли, ве­роятно, в небесный круг и растения, от которых остал­ся теперь только «Колос» в «Деве».) По верованиям сельских жителей, они сами были участниками в про­цессе восстановления жизни растительной, животной, который они видели, и даже в процессе возвращения к жизни предков, который они предполагали только. Византия, столица греко-славянского мира, соединив возвращение солнца к весне с празднованием Воскре­сения, полагала в основу знания Пасхалию; но, не­смотря на это, Византия не могла примирить городско­го идолопоклоннического знания с сельским; начало такому примирению, примирению религии с знанием, т. е. объединению верующих и сомневающихся, поло­жил, можно сказать, Коперник. Быть может, не про­стая случайность, что славянин Коперник произвел переворот в астрономии, который должен послужить исходным пунктом нового направления всего знания и в свою очередь произвести переворот и в сельской жиз­ни, направив ее от мнимого управления движением солнца к действительному управлению движением земли, так чтобы весеннее возрождение превратилось в действительное Воскрешение, ибо такое направление знания, по-видимому, могло бы дать только земледель­ческо-общинное славянство.

Выше мы заметили, что городское знание, город­ское образование для сельской жизни не полезно; но даже мало сказать, что оно не полезно, оно действует на село губительно, потому что, давая сельским жите­лям такие знания, которые могут быть пригодны лишь в городе, оно отрывает от села, для жителей которого и без того слишком много приманок представляет го­род; таким образом, город разрушает село тем, что, так сказать, всасывает его в себя; кроме того, город, сам ничего не производя, прививает и остающимся в селе коммерческие, городские, свойства. Таким образом, мож­но думать, что дело идет к превращению всего в город, а это было бы окончательною порчею, падением. В прежнее время обновление производилось путем на­шествия варваров, путем опустошения, после чего вшмзь возникала первобытная сельская жизнь, которую, впро­чем, ожидала та же участь; допустим, что и в настоя­щее время возможны еще подобные погромы, но жела­тельно ли, чтобы таким путем продолжалось дальней­шее движение человечества? Фаталисты, конечно, ответят: «Таков закон развития», т. е. ответят в сущности то же, что и те, которые говорят (и кото­рых обзывают за это «просвирнями»): «Таков предел, его же не прейдеши»; а к таким фаталистам принадле­жат все, думающие, что задача науки состоит лишь в том, чтобы констатировать факты, узнавать болезни, а не лечить их.

Отдаленнейшую причину обращения знания только в мысленное восстановление, причину отделения его от жизни, нужно искать в изначальном нарушении це­лостности человеческого рода, т. е. в забвении своего долга к отцам. Вследствие этого забвения произошли народы, не помнящие своего родства, враждебные друг другу языки, или язычники, и тот международный раз­дор, при коем воскресение стало предметом лишь ожи­дания, а не действительности, сделалось выражением мщения, суда.

Язычниками назывались именно те племена, кото­рые в противоположность семитическому племени на­именее сохранили единства в языке (т. е. наиболее забыли родство, единство происхождения), так что утратили всякую возможность ко взаимному понима­нию. У этих же племен утратилось и понятие об Еди­ном Боге, ибо прилагательные, обозначающие свой­ства Единого Существа, сделались названиями особых существ, богов. Семиты же сохранили даже имя родо­начальника арийского племени Иафета, Япетоса, Юпи­тера; нет народа правее семитов пред своим родона­чальником Симом, и нет преступнее народа против общего отца всех людей, которого они называют Ада­мом. Если христианство есть действительная взаимность, то оно не может ограничиваться сохранением лишь возможности понимания при некоторых усилиях и при­том между некоторыми лишь народами; оно должно создать всечеловеческий, всенародный язык и тем устранить одно из важнейших препятствий к установ­лению взаимности между ними.

Вследствие забвения долга к отцам произошли со­словия, забывшие общее происхождение, неспособные даже понимать друг друга, потому что одни говорили искусственным, книжным языком, другие же — живым, народным; и чем глубже различие между сословиями, тем мертвее становится первый и грубее второй. Из этих сословий одно, интеллигенция, удовлетворяется мни­мым, или мертвым, воскресением (наукою и искусст­вом), а другое, народ, и самых мертвых признает жи­выми. Знание, отделенное от действия, превратилось в созерцание, а действие без знания — в механическую работу. (Отсюда и борьба между идолопоклонниками, признающими недействительное воскрешение, и идоло­борцами, отвергающими его, борьба Востока с Западом, которая и составляет содержание всемирной истории.)

Новейшие лингвистические исследования показы­вают, что первыми отделившимися и забывшими своих отцов были нынешние западные пароды: кельты, пе­лазги (вероятные предки греков и римлян), фракийцы, германцы и проч.; славяне же и зенды последними

оставили родину арийского племени, и это выселение их случилось в то время, надо полагать, когда покло­нение естественным силам начало заменяться почита­нием нравственной силы (так Бог и по-персидски Бо­гас, также и железо имеет один корень с персидским названием железа), когда человек начинал уже созна­вать обязанность борьбы со злом, следовательно, за­ключал уже в душе своей зародыш мысли о воскресе­нии, которая и была развита зендами². Племена, отде­лившиеся прежде славянского и зендского, не только забыли об общем происхождении, но и выработали презрение ко всему иноплеменному и даже одно к дру­гому. Этим характером особенно обозначилось племя крайне-восточное (индусы, составившие высшие касты в Индии) и крайне-западное (гордые британцы). На­против, славяне (хотя и забыли об общем происхожде­нии) не чуждались общения даже и с не принадле­жащими к арийскому племени народами, опи родни­лись со всеми инородцами. В континентальной глуши совершалось великое явление сближения двух самых отдаленных по генеалогической таблице племен, арий­ского и чудского, за что мы и получили кличку «ту­ранцев».

Это распространение славянского племени по мате­рику и сближение его с инородцами, стоившее огром­ных трудов и страданий, не записано историею; ибо история следила за другими объединениями и колони­зацией), за объединением через порабощение в бойких местах, океанической, богато одаренной полосы, коей два полюса составляют Индия и Англия, слившиеся в одно через порабощение первой последнею. Англо­индийская колония основана не на родовом, конечно, начале, а родство тем не менее между ними существу­ет, и названо оно индогерманским, или индоевропей­ским, и напрасно не названо индобританским. Такая же связь существует и между всеми народами земли. В науке это открытие (родства всех народов) самое недавнее и еще не доказано; в религии же не только христианской, но и иудейской — старая истина. А у нас чувство родства со всеми составляет отличительную черту народного характера, выработанного формой бы­та (родового), в которой мы до сего жили. Но этому признаку нас и относят к отсталым, деревенщине, не­образованным; и эти названия будут действительно

11 Η. Φ. Федоров 321

(справедливо) укоризненными, и даже вполне укориз­ненными, если деревня, не переставая быть собою, не создаст лучшей жизни, если из нее не выйдет спасение городу. Соглашаясь, что родовая форма самая перво­бытная, примитивная, архаическая, дикая, детская, мы тем не менее должны отдать ей решительное преиму­щество перед самыми развитыми юридическими фор­мами. Родовая форма в идеальном, т. е. проективном, смысле есть такой союз, который держится внутрен­нею силою (чувством), не употребляя внешнего при­нуждения, насилия, она тот союз, образ которого дан нам в Троице. В действительности родовой союз та­кого идеального совершенства, какой дан в Троице, иметь не мог, ибо внутреннее чувство, на коем он ос­нован, есть чувство темное, происходящее из бессозна-«тельного и невольного процесса рождения; и чем более размножался род, тем менее становились ощутительны­ми признаки родства по причине той же темноты или, лучше сказать, трудности постигнуть процесс размно­жения (рождения). Однако трудность постижения но давала человеку права отказываться от тяжелого, труд­ного пути знания и заменить родствепный союз при­нудительной силой, в чем бы она ни выражалась, в личном ли насилии или в юридическом законе. (Заме­чательно, что именно слова, обозначающие родство, сохранили наиболее сходства во всех языках арийско­го происхождения.) Существование юридического, внешнего закона оправдывается неведением внутрен­него, естественного; но такого оправдания допустить нельзя, если уже нельзя оправдываться незнанием да-> же закона юридического, придуманного, сочиненного. Из этого видно, почему грехи неведения, т. е. вообще невольные, бессознательные,—первородный грех, суть грехи смертные, наказуемые смертью; не признающио же этого становятся на сторону неведения, делаются обскурантами, противниками знания, противниками обращения бессознательной слепой силы природы в со­знательную, управляемую разумною волею. Несмотря на наше неведение, родство все-таки существует, и как ни велико различие особей разных племен, но все они произошли от одного родоначальника, между всеми су­ществует родство как физиологическое, так и лингви­стическое, и из последнего должно произойти собирание для раскрытия первого. Как естественная задача,

так и Божественная заповедь требуют обратить бес­сознательное, невольное рождение во всеобщее вос­крешение и психофизиологическое знание в психо­кратию.

Объединение в языке не может не быть результа­том сознания родства, потребности взаимного понима­ния при общем деле. Стремление западной науки от­крыть единство всех языков может быть поставлено ей в большую заслугу, если из этого произойдет дей­ствительное объединение в одном языке. Мы разумеем не создание языка искусственного, а такого, который был бы результатом всеобщего сравнительного языко­знания. Языки через разделение подвергаются порче, слова, которыми говорим, делаются непонятными, а по­тому всемирный язык будет не новым, а усовершенст­вованием, возвращением каждого частного языка к пер­воначальным чистоте и понятности, что увеличит его силу и выразительность. Нельзя, конечно, считать объ­единением те уродливые языки, которые образуются при торговом сближении, как воляпюк, или язык, на котором объясняются русские с китайцами в Кяхте. Такое смешение происходит и происходило во всяком Вавилоне, т. е. во всяком торговом городе, и служит лишь к затемнению смысла слов, это наказание за искажение языков отеческих. Политическое и экономи­ческое преобладание может, конечно, изменить язык, уподобить в этом отношении подчиненный народ пре­обладающему; но не в этом состоит лингвистическое объединение, филологическая пятидесятница³, это свя­щенное дело, литургия собирания (оглашенных), дело миссионерское. Если смотреть на христианство как на собирание, как на миссионерское дело, т. е. оглашение, как на первую только часть литургии, то и тогда со­вершение богослужения на понятном только для каж­дого отдельного народа языке будет далеко не полным исполнением задачи, будет общением лишь в чувствах, отчасти в мысли, но не в слове; общение в слове бу­дет зависеть от успехов лингвистики, которая далека от исполнения и теоретической своей задачи, словаря корней всех языков. Причина малой успешности линг­вистики и вообще наук зависит от того, что человече­ство считает главным своим делом общественное, а не общее; наука же принадлежит к общему делу, хотя в настоящее время она и составляет предмет занятий

11* 323

лишь немногих. Пятидесятница, после которой нача­лось собирание, т. е. первая часть литургии, есть праздник лингвистики; но то, что совершилось тогда чудом, теперь должно совершиться трудом. Съезд линг­вистов есть уже начало трудовой пятидесятницы. Пере­вод Священного Писания на какой-либо народный язык есть вместе и начало изучения его; изучение же языка есть открытие родства его с другими языками; таким образом, по мере распространения христианства и лингвистика делалась бы более и более христианскою, т. е. всемирною, и собор представлял бы съезд лингви­стов со всего мира; общее в языках выделилось бы и составило бы всемирный, всенародный, т. е. всеязыче­ский, или христианский, язык. (В этом деле семина­рии имеют гораздо больше зьачепия, чем гимназии; семинарии все-таки еще помнят, что должны образо­вать учителей для народа, и потому все почти семина­рии, кроме центральных, имеют в числе своих предме­тов местные языки, гимназии же задаются целью унич­тожить в своих воспитанниках всякий след даже местного говора.) Пока же не будет единства в слове, до тех пор люди будут братьями, которые не говорят друг с другом, точно так же, пока люди не будут сбли­жены лучшими средствами сообщения, не на основа­нии экономических интересов созданными, до тех пор люди будут братьями, которые даже не бывают один у другого.

Местные литургии суть миссионерские действия, действия собирания, приобщающие местные населения ко всеобщему союзу для всеобщей литургии; и если каждая местная литургия не приводит местное населе­ние к общему делу, то служит лишь к большему осуж­дению; мы живем в период оглашения, покаяпия, и называть себя верными было бы дерзостью.

С войны 1877 года, казалось, должна бы начаться для нас новая эпоха; собирание русской земли должно бы было, по-видимому, расшириться в собирании це­лого славянского племени; казалось, что узы, соеди­няющие свободные народы с нами, будут теснее, глуб­же; исчезнет все принудительное, все насилие в этом новом собирании. Плачей, подобных плачам Новгорода и Пскова, которые доходили, конечно, до слуха Иоан­на III, не услышит новый собиратель. Связь умствен­ная, нравственная, художественная соединит нас с ос­вобожденными народами. Ближайшею же нашею целью должно быть раскрытие родства всех народов славян­ского племени.

В проект церкви в научном смысле входит прежде всего проект всеобщего переоружения, т. е. употребле­ния оружия для метеорологической регуляции, что только и может привести к устранению причин враж­ды и борьбы. Нет надобности скрывать, что нынешние передовые сделаются отсталыми обскурантами, защит­никами сословного знания, юридической лжи и эконо­мической продажности; «Всякий труд есть товар, каж­дый шаг должен быть оплачен»,—будут повторять они; «Весь мир торжище, борьба законна»... Нынешние про­грессисты, утратившие всякий нравственный смысл, бессознательно, простодушно-циничны, а будущие кон­серваторы, т. е. эти же нынешние прогрессисты, будут наглыми циниками. Настоящее человечества благодаря своему устройству есть ложь, и ложь организованная; но человечество станет, сделается истиною, когда пере­ору жится. Долг ученого и интеллигентного сословия быть деятелями, посредниками при этом переоруже­нии. Истина может принадлежать не сословию, а толь­ко всему человечеству в совокупности всех поколений. Разум всего человечества и наука должны быть тож­дественными, тогда и будет истина.

Византия была столицей греко-славянского мира; история Московского государства, как справедливо замечено, являлась отражением истории Византии, но Византии времен упадка. Москва, собирательница Рос­сии, можно сказать, дочь Византии, но рожденная в старости, потому-то и храмом собирания был в ней храм Успения Богоматери, а не храм Софии — Премуд­рости Божией, которая была символом Троицы и храм коей, созданный в цветущую эпоху Константинополя, был как бы художественным выражением этого дог­мата. В образе Троицы Царьград создал идею собира­ния человечества, как в иконописи и вообще в священ­ном искусстве, или обряде, создал средство к этому собиранию, которого совершить, однако, не смог, по­тому что на выработанное им уже учение о Триединстве смотрел лишь как на догмат, а не как на проект со­бирания, на иконопись же и на обряд даже и не смот­рел как на средство к собиранию. И Москва, находив­

шаяся под опекою Византии до самого почти падения ее, не могла усвоить иного взгляда на собирание, кроме того, какой был у ее воспитательницы; поэтому-то Московское собирание и отличалось такою суровостью; она, как говорили, «вынимала души из областей». Если православие есть иконопись, обряд или вообще искусство как средство пародообразовательное, то в настоящей, временной столице православия все на­глядные средства образования должны быть соединены, т. е. должны быть соединены все музеи: исторический, этнографический, антропологический (или путь к объединению всеславянскому и к всенародному) н музей земледельческий (или естествознание, как образовательное средство к разрешению вопросов про­довольственного и санитарного). Все эти музеи дол­жны быть соединены и обращены в храм Премудро­сти, в чем и будет выражаться объединение светского и духовного, научного и религиозного, классического и реального в христианском, потому что христианство не сторона, не партия, оно само объединение. И таким образом объединяющим храмом Премудрости будет вы­ражепо объединение всего того, что не могло быть объединено Константинополем, всего того, что поело падения его разошлось в разные стороны: одно (клас­сическое, языческое и проч.) перешло на Запад, а дру­гое стало наследием России; Запад получил капитал древнего знания, Москва же наследовала лишь долг, приняла на себя обязанность освобождения Востока и просвещения его (Мелетий Пигас⁴); но исполнить этот долг Москва может, только получивши умственные средства от Запада. Музей и должен представлять соединение всех этих средств в видах достижения од­ной общей христианской цели. Создание музея, коего центром, основанием и венцом будет храм Премудро­сти Божией, и укажет человеку дальнейшую его цель и долг. Создание такого народовоспитательного храма есть превращение промышленной, художественной и научной (хаотической) розни в одно общее отече­ское, прародительское дело, есть воссоединение объе­диненной таким образом интеллигенции с земледельче­ским трудом. Строение этого храма Премудрости есть в то же время и внесение стройности в общество. Со­зидая храм, создают из себя церковь. Функция этого ярама, как и созидательница его, есть литургия.

Дата добавления: 2015-07-02