ЧАСТЬ IV 8 страница

Брак, основанный на любви к родителям, имеет главною целью уже не рождение, а воскрешение, и та­кой брак (с целью воскрешения) имеет решительную всеобщность; ибо нет людей, у коих не было бы роди­телей, тогда как неимение детей — явление возможное и не очень редкое. Союз, основанный на совершенней­шей откровенности, на ежедневной взаимной исповеди, без коей он немыслим, ибо и тень лжи делает невоз­можным воскрешение,— такой союз и в этом отноше­нии имеет решительное преимущество пред союзом для рождения, который не заключает в себе безусловного требования чистоты и душевной откровенности. Точпо так же брак для воскрешения требует значительной подготовки, просвещения, тогда как рождение вовсе не нуждается в просвещении. Несмотря на такой тесный союз, в какой приводит долг воскрешения брачную че­ту, не может она враждебно относиться к другим подобным союзам, ибо всеобщее воскрешение — резуль­тат всеобщей любви; церковь — общество, основанное на взаимознании, психократия есть для нее первое, не­обходимое условие.

Воскрешение не есть дело (результат) одного ума и даже воли, оно есть результат также и чувства, отку­да и следует, что участие женского элемента в деле воскрешения составляет необходимость. Мария Магда­лина, которая первая удостоилась видеть Воскресшего, является представительницею женщин с их лучшей, чистейшей стороны. Если бы даже явление Христа бьь ло только психическим фактом (как желают того те, для большей части коих вовсе не существует действи­тельности и весь мир есть только факт психический), то и тогда подобный факт открывает в женщине нео­цененное свойство для того дела, о котором идет здесь речь. Почти всех женщин можно подвести под два ти­па; в первом типе преобладает, можно сказать, исклю­чительно властвует чадолюбие, способное воздоить и воскормить не людей, а деспотов; тип этот очевидно низший, чувственный, нетерпимый, которого весь мир ограничивается детской; женщины этого рода способны и к самоотвержению (которого не лишены, впрочем, и животные), может быть, и к другим добродетелям.

Ко второму типу принадлежат Антигоны, отчасти Корделии и т. п., тип, отличающийся преобладанием ду­ши, способностью к глубокому состраданию; в противо­положность первому типу добродетель, свойственную женщинам второго рода, следовало бы назвать отцелю­бием. Недостаток слова для выражения этой доброде­тели (если только нет такого слова) доказывает, ка­жется, что класс этот немногочислен. Есть, конечно, женщины, соединяющие в себе добродетели того и дру­гого типа, как есть, впрочем, и такие, которые не име­ют ни одного из добрых свойств обоих этих типов. Про­свещение имеет задачею во всех женщинах развить свойства второго типа, ибо только при этих свойствах можно приступить к труду воскрешения. (Мы не же­лаем унизить этим принадлежащих к первому типу, ибо отсутствие чадолюбия в женщине есть страшный порок, ставящий ее ниже животного, но потому-то, впрочем, чадолюбие и не добродетель еще.) Конечно, принадлежащие ко второму типу, когда услышат ра­достную весть о труде воскрешения, не поверят, как не поверила и Мария Магдалина, встретив Воскресшего; но неверие, слово «невозможно», которое мы услышим из уст женщин второго типа, будет звучать иначе, чем в устах женщин первого типа.

Еще есть разновидность женщин — это женщины, которые желают казаться мужчинами; быть мужчиною, быть подобными, во всем равными, равноправными мужчинам — идеал таких женщин. В основе этого стремления, конечно, лежит глубокое презрение к жен­ской природе; между тем этим ревнительницам кажет­ся, что они возвышают женщипу. Причина этого анор­мального, тератологического явления лежит в городской жизни. Такой тип отличается искусственностью и вы­зван необходимостью иметь занятия вне семейной жиз­ни. Конечно, пока достоинство человека, его самостоя­тельность будут зависеть от денег, и женщина будет стремиться к приобретению прав на участие во всей этой юридической и экономической жизни, доставляю­щей денежную самостоятельность; а между тем эта жизнь является как нечто временное, допускаемое лишь в силу необходимости, можно сказать, как необходимое зло. До сих пор женщина была избавлена от участия в этой жизни, которая никак уже не может быть на­стоящею, действительною жизнью (в смысле, которою должно.жить). Освобождение от этой жизни составляет идеал даже мужчины, потому и нечего закабалять ей женщину, которая должна беречь свои силы, развивать их в целях иной жизни, в видах жизни, основанной на долге воскрешения. Если бы и женщина сделалась участницею жизни юридико-экономической, тогда мож­но было бы сказать, что конец близок.

Влияние женщин второго типа, остающихся девами и по рождении, которые, становясь дочерьми родителей своего мужа, не оставляют и своих родителей, должно придать иной характер и иную обстановку семейной жизни. Семейное жилище, дом не будет капищем, ху­дожественною игрушкою, принимаемою за осуществ­ленную действительность, для коей уже все закончено, нет уже упования, нет будущности, остается одна без­выходность. Оно, это капище, игрушка, может быть и прекрасно, уютно, комфортабельно, но одно оно, и только оно, может привести к отчаянию, навести ужас. Таких домов-фетишей особенно много в Англии, Гол­ландии, где рядом с этими до безвыходности закончен­

ными домами-идолищами еще больше таких жилищ человеческих, которые скорее похожи на груды разва­лин, чем на жилища человеческие или на что-либо за­конченное, отчего замкнутость, законченность, игру­шечный характер первых еще более поражает. Дома эти (первого рода) производят такое впечатление, как будто они созданы для того, чтобы заставить забыть, что смерть и тление еще существуют; они, как маска, прикрывают собой наше бессилие пред природой; все в них так выглажено, вылощено, все так блестит, что может казаться, будто естественная сила потеряла спо­собность производить тление, гниение, ржавчину и т. п. В этих домах отведено место и предкам, и они в них живут, но только портретною жизнью.

При влиянии женщин второго типа семейные жили­ща не будут и замкнутыми крепостями, так как семьи составляют единицы прихода, общины. Идея общины и теперь даже выражается в архитектуре, или построй­ке, нашего села, что будет очевидно, если мы сравним наше село с немецким или вообще с западноевропей­ским; последнее строится не сплошною улицею с пло­щадью посредине, как у нас, но отдельными домиками, или группами домов по разным фасадам. Что же каса­ется до прихода, т. е. той же общины, но в смысле свя­щенного союза, то он не имеет архитектурного выра­жения. Правда, с принятием христианства на площади был воздвигнут храм, но единство храма с жилищами прихожан не было выражено; вероятно, единство это не было настолько сильно, чтобы выразиться архитектур­но. Если бы христианство было принято не внешне толь­ко, а преобразовало бы общину в церковь в том смыс­ле, как это было сказано выше, тогда и самые избы своими фасадами составили бы стену храма, которая могла бы быть украшена священными изображениями

(и образах, крестах, которые нередко можно видеть на воротах крестьян, купцов и т. п., нельзя ли даже ви­детьпачалотакого архитектурного выражения церкви). Тогда самый храм обратился бы в святилище прихода, в общий киот с образами, в общий передний угол всех прихожан; на кровле же этого невысокого храма мог бы быть воздвигнут престол для совершения службы летом; и тогда вся площадь, окруженная домами прихожап, обратилась бы в храм. Кладбище, помещенное на пло­щади, около святилища, в сердце общины (внутри са­

мого летнего храма), верно выражало бы идею об от­ношении живущих к отшедшим; школа поместилась бы в ряду домов в таком месте, где был бы вход на пло­щадь, т. е. в храм, внутри которого не может, конечно, быть места ни судебным, ни административным учреж­дениям, которые ничего общего с церковью не имеют и если существуют, то лишь потому, что церковь не ус­пела еще объединить всех людей в союз без принужде­ния и внешней силы; означенные учреждения сущест­вуют как внешняя сила, связующая людей до тех пор, пока церковь не соединит их внутренно. Словом, чем больше будет возрастать церковь, тем дальше будут отодвигаться, умаляться, приходить в запустение суды, волостные и всякие другие правления и управы. И то­гда, конечно, семейные жилища не будут уже капища­ми, не имеющими будущности, не будут и английскими крепостями (мой дом — моя крепость) и турецкими, вообще мусульманскими, тюрьмами (без окон на ули­цу), но представят верное изображение общения, един­

ства прихода.

Само собой разумеется, прежде нравственное прео­бражение, архитектурное же выражение придет за ним само; или лучше сказать, что нравственное преображе­ние и архитектурное выражение необходимо должны последовать одно за другим, и притом последнее долж­но служить закреплением первого. Препятствия (для архитектурного выражения) являются не с художест­венной, не с технической стороны, а с нравственной; и пока воскрешение не поставлено целью, пока отцы не помещены внутри храма, в сердце общины, не будет и братства, и будут, следовательно, лачужки рядом с домами зажиточных, притча о богаче и Лазаре будет представлена еще наглядно и приход не будет еще миогоединством.

Какая противоположность между Россиею и Анг­лией) и в жизни, и в их архитектурных проявлениях! Англия, окруженная океаном, на «отоце» моря, может считаться превосходной крепостью, внутри которой, иод защитою моря, живущие могли свободно предавать­ся собственным делам, жить для самих себя. Россия же не имеет никакой естественной защиты, отсюда и служилый характер ее населения; жить для себя, для личного наслаждения, как в Англии, было невозможно; постройки при таких условиях приняли временный

Характер, жилища не могли принять вид законченно­сти, обратиться в идолов, кумиров; при всяком нападе­нии их оставляли почти без сожаления. С другой сторо­ны, на наших постройках лежит характер родовой общи­ны, ибо что такое наш русский дом? По словам одного на­шего археолога, русский дом есть совокупность клетей, соединенных сенями или покрытиями. Он мог расши­ряться неопределенно вместе с расширением рода; от­того он и носит собирательное название «хоромы», «па­латы». И когда христианство не будет у нас одним только обрядом, тогда ряд своеобразных клетей (не как казарма, которая есть ряд совершенно одинаковых клеток), не замкнутых (не крепостей), а соединенных сенями, ряд таких клетей составит тогда внешнюю оболочку храма с населением умерших внутри, и храм этот будет свободен, открыт со стороны неба, призрак небесного свода в виде крепких, неподвижных сводов, куполов, не закроет от взора действительных явлений, происходящих в небесном пространстве, и они не будут казаться нам столь недоступными, как теперь.

И весь домашний скарб по тем же причинам по­стоянного опасения грабежей, не мог сделаться у нас кумиром, как он сделался у западных народов и осо* бепно у голландцев и англичан. Произведения ману-· фактурной промышленности (домашний скарб, хлам)] также нужно причислить к идолам или идольчикам, как, напр., одежды, это несовершенное подобие естест­венных покровов (также, впрочем, несовершенных по причине бессознательности происхождения), эти тлен­ные, и еще более тленные, оболочки нашего тленного одеяния, т. е. тела.

Мануфактурная промышленность и есть истинное, действительное идолоделание в противоположность зем­леделию, которое гниющие вещества обращает в жи­вые, здоровые тела (т. е. может служить к разрешению санитарного и продовольственного вопросов и даже в настоящем состоянии служит началом литургии, даю­щей священное, значение этим вопросам); мануфактур­ная промышленность в противоположность земледелию есть обращение живого в мертвое, она увеличивает только гниль и, не увеличивая продовольственных за­пасов, умножает число потребителей, т. е. мануфактур­ная промышленность действует антигигиенически и во­преки разрешению продовольственного вопроса; или, лучше сказать, мануфактурная промышленность не принимает никакого участия в разрешении вопросов санитарного и продовольственного в настоящем смысле, т. е. так, как они должны быть разрешены.

Но если прежде мы не сделали себе идолов из на­ших жилищ, из нашего скарба по нужде, то теперь мы должны уберечься от сего вследствие сознания истин­ного отношения человека к вещи. В действительности не человек владеет вещью, а вещь обладает человеком, связывает его, делает несвободным, вносит раздор в среду людей. Мы разумеем здесь как вообще вещь, так и ту, которая получила отпечаток труда человеческого; этот отпечаток заставляет думать человека, что он ов­ладел уже вещью, тогда как отпечаток этот закрывает от человека истинную сущность вещи, которой чело­век не знает, потому что не владеет ею. Называя ужо теперь вещь своею, мы присваиваем не принадлежащее нам, грешим, следовательно, против восьмой запове­ди²⁵; только принимая то, чем мы пользуемся, как по­лученное нами в долг с обязанностью уплаты, мы сни­маем с себя обвинение в нарушении восьмой заповеди; но зато можем навлечь на себя другое обвинение, не ме­нее тяжкое, обвинение в несостоятельности, так как все, чем мы пользуемся, есть произведение земли, т. е. проценты с капитала, который не принадлежит нам. Чтобы не быть обвиненными в краже или чтобы не ст^ть несостоятельными должниками, что должно по­влечь тяжкие для нас последствия, мы должны посред­ством труда приобрести этот капитал, приобрести его именно трудом, а не хищением или грабежом.

Совокупность вещей, носящих на себе отпечаток труда человеческого (жилище со всем в нем скарбом), составляет особый мирок, приспособленный к жизни человека; из этого-то мирка и не должно творить себе кумира, потому что он есть лишь подобие другого, большого мира, который также не должен быть обожа­ем. Не соперничать, не равняться с лилиями долин, с блеском солнца, как это мы делаем в наших позолотах, с голубизной неба в наших обоях, стенных украшени­ях, в наших одеждах, но вносить сознание и волю в слепую силу — вот в чем задача человека.

Теперь должно решить, что мы выберем, будет ли наше жилище замкнутым, закрытым и от Бога, общего нашего отца, и от других людей, наших братьев, соработ­

Дата добавления: 2015-07-02