К проекту юбилейной столетней выставки 2 страница

праздновался выставкой 1889 года, имела в виду соз­дать промышленное государство, поднять третье, т. е. промышленное, сословие и низложить первые два (дворянство и духовенство),то она, несомненно, дости­гла своей цели, и лучшего доказательства тому нельзя было дать, как устроив всемирно сравнительную вы­ставку. Франция, очевидно, желает войны и употре­бляет все возможные средства, чтобы вызвать ее; вы­ставка свидетельствует, что все возможные меры для поощрения промышленности были приняты во Фран­ции, т. е. привлечено к этому делу возможно наиболь­шее число; а между тем занимающиеся томительной по своему однообразию, хотя и легкой фабричной ра­ботой представляют себе войну по ее противополож­ности с их ежедневными занятиями чем-то желанным; но, располагая к войне, фабричная работа лишает, однако, занимающихся ею способности к войне, так что покровительство промышленности не только вызывает войну, но и ведет к поражению. Аппетит к богатствам, которые были так искусно выставлены Франциею, про­бужден не в Германии только, но еще более в самой Франции: четвертое сословие самой Франции также увидало богатства третьего сословия, и, быть может, в конференции по рабочему вопросу, собранной импера­тором Вильгельмом⁸, можно видеть начало союза между Германией и четвертым сословием самой Франции* Но у Франции есть враг посильнее Германии, посиль­нее и четвертого сословия, враг, общий третьему и чет­вертому сословию; этот враг — вымирание того и дру­гого сословия, вообще горожан. Для спасения от этого врага недостаточно одного ограничения прилива сель­ского населения в города (в эти морильни всего живо­го), для этого необходим обязательный в видах спасе­ния земли ежегодный набор в городах для перевода в села и на окраину с устройством кустарного произ­водства вместо фабричного. Это и будет таким при­готовлением к войне, которое может дать мир; это же средство, спасительное от внешних врагов, ведет к водворению и внутреннего мира, оно же избавит и от переворота, который ожидают от четвертого сосло­вия.

Еще вреднее, может быть, влияние французской выставки в Москве, в центре русской промышленно­сти. Кроме увеличения спроса на французские произве­

дения русские друзья французской промышленности ожидают как великого блага, что совершеннейшая в мире промышленность вызовет в нашей промышлен­ности подражание, т. е. не только увеличит движение от сел в города, но и нынешних фабричных, времен­ных лишь горожан заставит порвать последнюю связь с селом, сделав их специалистами, посвятившими себя исключительно фабричному делу, так что Св. Пасха окажется уже бессильною возвратить их к полям, к могилам предков, как это было до сих пор, когда праздник Пасхи, этот весенний праздник, вызывал дви­жение рабочих из городов в села, вызывал возвраще­ние к селам, к земледельческим работам. А между тем голод 1891 года у нас в России, как и засуха в 1893 го­ду во Франции, когда во многих деревнях Нормандии и в других частях Франции были вынуждены пить грязную воду, как об этом уже выше упоминалось, на­стоятельно требует не только не отвлекать, а даже приковать внимание всех, людей всех специальностей, ученых всех наук, к селу, к тем условиям, в которых живет село, чтобы не могла ускользнуть от внимания малейшая возможность регуляции метеорическим и вообще растительным процессом, так как только такое разностороннее внимание и может привести к откры­тиям; отвлекать же внимание от этого дела, от регуля­ции метеорическим процессом, в такое время, как на­ше (1893 год), устройством выставки может только самый злейший враг не только России, но и Франции. Если же союз с Францией должен выразиться выстав­кою в Москве, то не может не родиться вопрос: что лучше — дружба ли с Францией или же война с Гер­манией; что лучше — грозное ли нашествие на нас французов в 1812 году или же соблазнительное, раз­вращающее нашествие на нас тех же французов в 1891 году, губительное не только для России, но и для самой Франции, как подтачивающее ту опору, на ко­торую она возлагает свои упования. Этот вопрос столь­ко же важен для Франции, сколько и для России, и для первой даже больше важен, чем для последней; ес­ли Франция желает ослабить своего будущего союзни­ка в войне с Германиею, то ничего лучшего не могла придумать, как выставку. Если ход цивилизации, культуры, т. е. вырождения телесного и душевного, неизбежен,.то такому бедствию должна прежде всего

подвергнуться Германия, а потом уже Россия. Герма­ния и умирая может, однако, сказать, что она недаром жила. А Россия?!.. Хуже всего, что Россия не сознает опасности, как не сознает ее, конечно, и Франция... Выставкою, устроенной в Париже, у нас или восхища­лись, или же молчали, потому что не хватало смело­сти говорить против культа всего интеллигентного класса.

Выставка имеет целью сделать Россию данницею французской промышленности, имеет целью эксплуа­тацию, это мирное завоевание, т. е. то, чего немцы ду­мают достигнуть войною, Франция думает достигнуть под видом дружбы. Для нас, может быть, выгоднее не только война с Германией), но и первоначальное пора­жение, которое заставило бы Францию отказаться от преследования нас своей дружбою. Французская вы­ставка в Москве — это приглашение гувернера или гу­вернантки для всей России. В деле нашего подчинения Западу, нашего обезличения дальше идти нельзя, если уже партия, считающая себя самобытною (славяно­филы), определяет православие, в котором видит на-«шу отличительную черту от Запада, веротерпимостью, составляющей принадлежность именно Запада, и при­том эпохи упадка, когда иссякла всякая вера, поте­ряна всякая надежда на истину и на такое благо, ко­торое могло бы объединить всех, которое исключало бы рознь. Бесплодность трехсотлетнего проповедова­ния веротерпимости на Западе, казалось, могла бы нас чему-нибудь научить; бесплодность этой проповеди, казалось, могла бы дать познать все ничтожество этой терпимости. Определять православие веротерпимостью тем удивительнее, что православие само себя опреде­лило не терпимостью ко вражде и розни, а именно печалованием о всякой розни и вражде; да и не веро­терпимостью только определяется православие у само­бытной партии, а веротерпимостью, соединенною с уважением к чужой вере, т. е. к вере западной, а вся вера, вся надежда, вся любовь Запада заключается в этой выставке — она соединяет и католиков, и проте­стантов, и евреев, в нее верили и Хомяков, и Аксако­вы, и Самарины, а западники молились и молятся на нее.

Городская роскошь и составляет предмет спора между буржуазией и рабочими, между либеральною и

социалистическою партиями, хотя предмет раздора и не называется настоящим именем. Эта же роскошь, производство которой считается делом, достойным че­ловека, мешает и пятому сословию, поселянам, понять настоящее свое положение; эта же роскошь держит и все науки в разъединении и заставляет их работать тлению, т. е. прихотям города. Когда пред мыслию, понявшей причины раздора, откроется великое отече­ское дело, в котором все науки могут объединиться, объединиться не искусственно, а естественно, тогда науки, насильственно отделенные одна от другой и по­рабощенные городом, освободясь, будут возвращаться часть к части, каждая к своему составу. Все науки, сознавшие в своих специальных органах свое служение небратскому делу, представят картину воссоединения паук и соединения служителей этих наук (т. е. уче­ных) в один собор; это и будет всенаучный музей⁹. Мысль, исследующая раздоры в видах соединения для общеотеческого дела, объединит и художников всех направлений, всех мест в создании одной поэмы, иллю­стрируемой, драматизируемой и не оканчивающейся со смертью даже целого поколения,, так что произведе­ние одного поколения будет одним лишь актом драмы. Мысль, действующая всеми художественными средст­вами, не разъединяемая пространством, не разрываемая временем, действующая воспитательно, объединит ис­кусство, соберет и всех художников в один всехудоже­ственный собор, в один храм-музей, соединяющий в себе все искусства. Драма объединит все направления в одном естественночеловеческом направлении, и объеди­пение это произойдет из исследования причин разъ­единения по месту и времени, причин, препятствую­щих драме быть объединенным действием всех мест и многих поколений. Не может и не быть единства, если произведение выходит от сотрудников, литерато­ров, художников всех редакций, пришедших к согла­сию,— когда произведение это есть их общее создание· Три пресловутых единства драмы, которых требовали классики и которые отрицали романтики, могут быть приняты теми и другими, если в основе будет единство самой действительности, потому что единство места, несмотря на обширность пространства, обнятого дей­ствием, действительно будет, если местные будут дей­ствовать согласно с центральными; будет и единство

времени, если произведение последующих поколений станет только продолжением произведения предыду­щих; так что, как бы ни продолжительно было время, которое произведение обнимает, единство ни времени,ни действия утрачено быть не может. Итак, это будет музей трех единств: объединением направлений выра­зится единство действия, в объединении всех местно­стей в общем центре выразится единство места и, на­конец, в такой последовательности поколений, при ко­торой младшие поколения действуют под руководством старших, выразится единство' времени.

Истинный музей есть музей всех трех способностей души, объединенных в памяти, т. е. он есть выраже­ние согласия и полноты душевной, ибо он есть разум не только понимающий, но и чувствующий утраты, и не только чувствующий (т. е. не скорбящий только), но и действующий для возвращения утрат, для воскре­шения погибших.

Музей не допускает отвлечения от всеобщего бла* га ни знания, или истины, ни художества, г. е. красо* ты, но только память делает благо всеобщим. Если из разума, или знания, выделить нравственное, то без­нравственное знание будет служить чувственности, произведет промышленность и подчинится ей, т. е«вследствие такого выделения нравственности из разу-· ма произойдет город. При отвлечении от знания нрав­ственного начала знание не может оставаться даже и чистым, т. е. равнодушным к чувственности; город же без чистого знания — это идеал четвертого сословия, которое понимает только приложения, а чистым зна­нием не дорожит. Знание, отвлеченное от художеств венного, от прекрасного, будет чистым, мертвым. Худо-· жественное, отвлеченное от нравственного, обратится в промышленность (в мануфактурное производство) — в промышленно-художественныи музей; отвлеченное от нравственного, художественное не может быть даже искусством для искусства: прекрасное, отделенное от нравственного, будет чувственной красотой, которая создает общество полового подбора, живущее для на-«стоящего и забывающее прошедшее; если же отделить от прекрасного истинное, то получится обман, оболью щение. Благо, отделенное от прекрасного, будет стра«данием, а не блаженством; отделенное от прекрасного, благо не может быть даже мертвым, бездушным аске-.

тизмом; благо же без знания, невежественное благо, обращается или в личную, эгоистическую Добродетель (в заботу о личном лишь спасении, о личном самоусо­вершенствовании), обращается в добродетель, бессиль­ную уничтожить зло, об уничтожении которого она и не помышляет, или же в добродетель гражданскую, которая состоит в том, чтобы делать действительное зло одним в видах доставления воображаемого блага дру­гим. Нравственное, благое, истинное, прекрасное стали отвлеченными понятиями и должны быть необходимы­ми принадлежностями жизни и составлять самое су­щество человека. Чувство прекрасного, или эстетиче­ское чувство, возможно только у разумно-нравственных существ, и предметом эстетического чувства может быть только одушевленное существо, т. е. нравственно­разумное, ибо если и находят природу прекрасной, то только потому, что приписывают ей душу, чувство. Если находят прекрасное в произведениях искусства, то тоже лишь потому, что видят в них нечто живое. Потому-то истинно прекрасным и может быть только общество, т. е. одушевленные существа, союз одушев­ленных существ. Приписывать прекрасное только об­ществу — это не значит ограничивать область прекрас­ного, ибо искусство есть напоминание, а воскрешение, как осуществление в памяти хранимого, есть расшире­ние общества, а следовательно, и области прекрасного па все поколения. Точно так же и природа, когда будет управляема разумом, будет выражением человеческой мысли и чувства, т. е. будет прекрасной. Эти три свой­ства Бога и человека — благо, истина и красота — не­делимы пи между собою, неотделимы и от того, кому принадлежат, не могут делаться эти свойства принад­лежностью и отдельных сословий; истина не может быть принадлежностью ученых, а прекрасное—принад­лежностью художников. Прекрасное не может принад­лежать бездушным вещам, ни даже лицам, взятым в их розни или в их подчинении; прекрасное, истина и благо принадлежат только Богу как Триединому и че­ловеку как многоединому.

Всемирная выставка как указание значения го­рода (или городской, европейско-американской цивили­зации и культуры),— значение города, заключающееся в отрицании цели и смысла жизни. Выставка есть изображение измены отцам сынами, увлекшимися

красотой женщин, это дефратернизация через депа* триацию или экспатриация для служения женщинам, ©ффеминизация. В гуманизме, или гомункулизме,— в самой неопределенности уже этого слова заключается отрицание смысла жизни. Сыны, оставившие прах от­цов, построили город, изменили наименование сынов на человек, чтобы ничто не напоминало о смерти, об умерших отцах. Город должен быть вечным брачным пиром, на котором слово, переставшее быть делом, стало орудием увеселения, забавы, как и все другие искусства, ставшие служанками полового подбора, искусства не Парнасского, а Альпийского полуострова, подчиняющие художественное промышленному.

Выставка 1882 года может быть названа художест­венно-промышленною не потому, что она заключала в себе особый отдел изящных искусств, а потому, что выставки суть вообще художество нашего времени, хотя со стороны выразительности формы их не пред­ставляются удовлетворительными. Видно, что авторы выставки 1882 года недостаточно продумали, прочув­ствовали ту жизнь, тот быт, который они изображали в этой выставке, и потому не могли дать ей такого единства, какое требуется от художественного произ­ведения. Выставка — это панегирик XIX веку, по па­негирик, пока жизнь не представляет совершенства, есть самая несовершенная форма искусства. Необходи­ма экспертиза — как новая критика для нового искус­ства,— экспертиза необходима для того, чтобы выстав­ка получила надлежащую форму. Сравнивая две вы­ставки: ту, которая основана на сознании смертности (музей), с той, которая старается скрыть смерть, эк­спертиза не может не признать первую гораздо более верною действительности, чем последняя.

Наша выставка 1882 года была близка к истине, к действительности, когда представила Елену или Еву (вообще женщину, которая и повинна в падении мира); по выставка не дала этому изображению централь­ного положения, не показала отношения к этой фигуре всех произведений промышленности, не показала, что вся культура есть культ этого идола. Но если бы это и было осуществимо, то и тогда выставка была бы односторонним лишь изображением действительности. Согласно с действительностью выставка, по крайней мере с наружной стороны, должна представлять кре­пость, т. е. быть выставкою всех усовершенствований в деле военного искусства, должна представить это в виде битвы или осады. Точно так же не было бы про­тиворечия действительности, если бы после самой Ас­самблеи или же против нее была представлена казар­ма или полицейское учреждение, ибо и эта часть не оставалась в застое, а совершенствовалась вместе с ус­пехами самой промышленности и ее следствиями — проституцией и пьянством. Намек на эти темные сто­роны фабричного производства не был бы лишним, ибо это тот же культ, только в самой грубой форме; уст­ранить эти темные стороны фабричного производства может замена фабричного производства кустарным промыслом. Таким образом, выставка была бы роман­тическою внутри и героическою вне, но героическою не в смысле торжества, победы, а в смысле сокруше-· пия о жертвах, о гибели, которую несут новоизобре-» тенные наукою и учеными орудия. С одной стороны — внутри — брачный пир, вечный праздник, постоянная ярмарка, а с другой — вне — пир смерти. Но было бы ошибкою видеть противоположность между впутреп­ним и внешним, напротив, внутреннее порождает внешнее, внутренний пир есть истинная причина внеш-* ней битвы — пира смерти.

Всемирная выставка, должным образом представ* ленная, будет изображением индустриализма — внутри и милитаризма — вне. Милитаризм на подкладке инду­стриализма оказывается бессильным для защиты: ору­жие улучшается, а войско ухудшается, не говоря ужо о расслабляющем действии индустрии,— население, отторгнутое от земли, становится интернациональным, земля для такого населения не прах предков, а богат­ство, только не ему (большинству) принадлежащее«Поэтому выставка, верная истине, должна показать, что оружие, устроенное искусною техникою промыш­ленного парода, хотя и назначается для своей защиты, в действительности оказывается приготовленным па свое поражение и погибель. Разве мы не видали, как земледельцы-буры побивали англичан оружием, в усовершенствовании коего англичане принимали очень живое участие. Промышленный Запад не должеп от себя скрывать, что он изобретает и кует оружие, чтобы вооружить им земледельцев или же кочевников Восто­ка для своего же этим оружием поражения.

Итак, выставка, с одной стороны, показывает бо­гатство как приманку, а с другой — показывает оружие, которым эти богатства будут отняты, взяты у Запада; Запад даже сам вооружает те народы, кото­рые явятся — могут явиться — на смену ему. Слух о колоссальной выставке проникает в самые дальние аулы Верхней Азии и степи пустынной Африки, и при­том в преувеличенном до мифических размеров виде (башню построили до небес и т. п.).

Всемирная выставка представляет собой нарушение или, вернее, отрицание всех десяти заповедей вообще, а двух первых и пятой в особенности. Она признает только иных богов, в слепых силах природы и в чувст­венных влечениях проявляющихся, и отрицает Едино­го и особенно Триединого, требующего от разумных существ объединения против слепых сил природы, торжество над которыми, управление ими и даст чело­веку власть и над собственными влечениями. Вся вы­ставка, само здание и все в нем заключающееся есть именно творение подобий, и не тому лишь, что есть па небе и на земле, но даже и самого неба, подобий коего столько же, сколько куполов на этом многоязыч­ном храме народов, состязающихся в воспроизведении всего, что есть на небе и на земле, в воде и под водой. Всемирная выставка, эта гигантская суета сует, погло­щающая все силы души, не дает ни места, ни времени даже для мысли о Боге, не говоря уже о деле, об ис­полнении заповеди управления слепыми силами, ко­торое только и освободит нас от ига этой силы и вся­ческой суеты. Четвертая заповедь Ветхого закона, снисходительно, как детям, разрешавшая шесть дней действительно служить мнимым богам и требовавшая только одного дня для служения истинному Богу, и для служения притом мнимого — лишь мыслью, созер­цанием, а не исполнением Божественной воли, не де­лом управления (регуляции) слепыми силами во всем мире, который (т. е. мир) по причине бездействия человека и стал смертоносной силой,— этот-то единст­венный день хотя бы лишь созерцания Бога и отни­мает выставка, чтобы всех богатых и бедных привлечь к душепагубному созерцанию соблазнительных вещей, порабощающих человека. С величайшим озлоблением относится выставка к пятой заповеди; облекая дочь человеческую всем, что есть на выставке самого со­

блазнительного, выставка старается отвлечь сынов и дочерей от отцов и матерей; освобождая от запреще­ния, заключающегося в седьмой заповеди, и не только разрушая, а даже соблазняя, подталкивая тем, что есть на выставке, к нарушению этого запрещения, воз­водя запрещаемое этой заповедью в высшее благо жиз­ни, превращая воспрещение в повеление, выставка хочет вычеркнуть пятую заповедь из закона внешнего и внутреннего, выставка требует осуждения отцов за рождение сынов без их, сынов, на то разрешения. Стро­гое применение новой заповеди прелюбодеяния (про­ституция) и приведет к исполнению заповеди нерож­дения. Франция, по справедливости получившая пра­во на Всемирную выставку, на себе может показать верность этого закона. Развивая во всей силе соблаз­нительную привлекательность внешности, наружной стороны вещей, выставка пробуждает аппетиты стяжа­ния, хищения, кражи, паживы и всякого рода нечи­стые пожелания, она вселяет зависть, вражду в людях друг к другу, возбуждает сословие на сословие (четвер­тое на третье, пятое на четвертое), сынов па отцов, восстановляет народ на народ, царство на царство, вооружая их истребительнейшими орудиями; так что выставка, будучи внутри магазином — не дамским только, но и кавалерским счастьем, извне является крепостью с образцами истребительнейших орудий, орудий не убивающих только, но и сожигающих тру­пы убитых, предающих их огненному погребению (кремация). Таким образом, выставка всю жизнь обра­щает во взаимное истребление, истребление всякого рода оружием, даже мыслью, словом, писаным, печат­ным, скоропечатным; она и знать не хочет шестой за­поведи, признает ее даже вредною, антипрогрессивною, сохраняющею жизнь менее сильным. Еще более, ко­нечно, игнорирует выставка заповеди девятую и деся­тую, и, возбуждая взаимные обвинения рабочими ка­питалистов, а капиталистами рабочих в нарушении восьмой заповеди, выставка доказывает только, что ни те, ни другие не могут считаться действительными об­ладателями, собственниками,— вся выставка есть ко­лоссальная кража, в которой много дарового и мало трудового, ибо она, как и вся наша жизнь, есть произ­ведение не управляемой разумными существами сле­пой силы, которая, потому что не управляема разумом,

и творит зло; представляя это зло благом, выставка есть величайшая ложь. Называя выставку величайшею ложью, мы не можем, однако, не признать необходи­мости ее созидания, устройства, только нужно отно­ситься к ней не панегирически, а критически; в самом устройстве выставки надо показать, что она есть пе благо, а величайшее зло; но это зло может быть обра­щено в величайшее благо.

Выставка и музей, или кажущееся (выставка) и действительное (музей), действительное, скрываемое под внешним блеском векового прогресса; музей, раскрывая действительное, раскрывает и то, что долж­но быть. Музей не отрицание лишь выставки как лжи и порока, но и указание, проект истинного и действи­тельного. Выставка есть произведение гуманизма, а музей — произведение сынов человеческих.

Проект юбилейной выставки XIX века есть проект наглядного изображения XIX или даже — точнее — че­тырех последних веков, изображение этих веков не хвалебное, не такое, какими они кажутся, не казовое, а изображение их, т. е. так называемой новой истории (гуманистической), в ее истине и действительности, в истине и действительности отрицательной; проект же музея не гуманистического, а сынами отцам воз­двигаемого, который не ограничивается хранением останков прошедшего, но присоединяет к хранению наблюдение и текущего для восстановления протекше­го. Проект музея есть проект изображения действи­тельности в положительном смысле, изображение того, что должно быть, в противоположность выставке, ко­торая есть изображение того, что не должно быть, т.е. такой музей, как им он здесь проектируется, есть то, во что должна обратиться выставка.

Таким образом, музей, в котором погребается то, что на выставке есть ложного, занимает во 2-м пре­дисловии (которое есть призыв ученых (людей зна­ния или мысли) русских и нерусских к переходу от мысли к делу) то же место, какое в первом (т. е. в призыве ученых духовного сана, православных и ино­славных, к делу объединения внутреннего и внешнего) занимает храм-памятник (или тот же музей) в его внутренней и наружной росписи¹⁰, т. е. музей во 2-м предисловии есть указание на положительное, на то, что должно быть; выставка же относится ко 2-му пре·· дисловию, как парламент религий в Чикаго относится к 1-му предисловию, т. е. с отрицательной стороны (говорим о парламенте религий в Чикаго в его Ше­яаваровском изображении или каком бы то ни было Пантеоне как соединении религий, признаваемых π одинаково истинными, и одинаково ложными¹¹). Пар­ламенту религий 1-го предисловия, или лжесобору, со­ответствует выставка 2-го предисловия, а храму-памят­нику (1-го предисловия), заключающему в себе проект действительного соединения церквей, соответствует музей (2-го предисловия) в отрицательном (как отри­цание лжи и порока выставки, как погребение всего ложного на выставке) и в положительном, или проек­тивном, смысле.

Выставка и музей указывают и на то, что не долж­но быть, и на то, что должно быть: общество челове­ческое не должно брать себе образец в слепой, или в животной, природе, каков организм, где большинство обезглавливается и обращается в слепые орудия; и только лишь лицемерно или же по недомыслию можно говорить при этом о всеобщем просвещении, невозмож­ном при обезглавлении большинства, как бы ни увели­чивали часы праздности. Все юридико-экономнческие общества построены по типу организма, и никакой гуманизм смягчить этого зла не может, ибо гуманизм состоит в снисхождении и поблажках слепой чувствен­ности, таково выражение: человек есмь, и ничто чело­веческое мне не чуждо, т. е. не чуждо человеческое, в котором так много еще скотского и зверского. Толь­ко в долге сынов человеческих, коих слепая смертонос­ная сила лишает отцов, не может быть никакого снис­хождения, никакой поблажки. Только Сын Божий и Дух Святой в их отношении к Богу-Отцу могут слу­жить образцом для общества сынов и дочерей челове­ческих.

Всемирная выставка как последнее искажение птоломевеско го искусства и музей как переход к ко­перниканскому искусству. Птоломеевское искусство (по преимуществу религиозное) падает вместе с рас­пространением коперниканского воззрения, коперни­ковской системы, которая низводит небесное на зем­ное, подчиненное тому же закону падения, как и все земное: и там, следовательно (думали), нет существ свободных, высших человека. Хотя коперниковская си­стема оставалась гипотезою, тем не менее птоломеев­скому искусству и вообще искусству был нанесен удар, и оно, искусство, стало заменяться промышленностью, храмы высшим существам заменились дворцами и хра­мами выставок, литература сделалась земною, реаль­ною, она только знала любовь сынов и дочерей друг к другу, а не к отцам, и особенно умершим, т. е. искус­ство признавало Царицу промышленности Царицею мира, а следовательно, и для литературы, как и для философии, не было другого блага, кроме того, которое производит фабрика, которое обобщается в деньгах.

Когда пессимисты позволили себе усомниться и в этом благе, то такое отрицание вызвало изумление; однако первого места деньги не потеряли, деньги не лишились первого места, потому что пессимисты, как, напр., Толстой, не признавая блага в деньгах, ничего другого на место их не поставили. Если и деньги — они дума­ли — не благо, то остается лишь нирвана.

Но точно ли коперниковская система отвергала вся­кое благо, закрывала всякий путь к благу?!.. Если Ко­перник распространил земное далеко за пределы земли, если Кеплер лишил эти земли свободного движения, а Ньютон подчинил и их земному закону падения, то не следует ли из этого прямо, что существо, самое начало которого совпадает с противодействием падению, всеоб­щему тяготению, и которое из этого противодействия сделало, можно сказать, закон жизни, которое и в дви­жении кругом земли не подчиняется кеплеровскому закону,— не следует ли из этого, что для такого суще­ства земля не граница? И если бы во всей вселенной, доступной нашим чувствам, не было ничего, кроме земного, то для существа, для коего уже при Самом начале не все было данное природой и которое посто­янно трудится, чтобы заменить рожденное трудовым, превосходящим даже рожденное,— для такого суще­ства распространение земного на всю вселенную будет лишь распространением пределов его собственного существования. Когда все будет делом, делом, конечно, воссозданным, а не созданным, тогда не будет ничего искусственного, а все естественное, тогда существую­щее, правимое разумом, и будет воссоздатель и Созда­тель. За признанием производимого фабрикою не толь­ко не благом, а даже злом, как и всей культуры, и от­кроется истинный путь к благу.

К эстетике птоломеевского и коперниканского искус* ства. Следя за последним вздохом отцов и матерей, сыны обратили взор к небу, а вместе со взорами и ру­ки, или передние конечности, которые у животных служат опорами (у человека передние конечности, сла­бые как опоры, сделались орудиями взятия, вооруже­ния), поднялись вверх, к тому же небу, прося о помо­щи, ища опоры в небе; и эта просьба, мольба о помощи, это обращение передних конечностей, рук, из опор в орудия действия дали существу, от земли поднявшему­ся, силу, мощь. Вместе с обращением к небу и чело этого существа поднялось и сделалось подобным не* бесному своду, и стало оно, это существо, храмом, руки его, стремящиеся вверх, сделались как бы башнями, а между ними глава. Голос или вопль обратил это созда­ние слез в храм отпевания. Руки поднялись к небу, чтобы привлечь, возвратить удаляющийся дух жизни умершего, вместе со стремлением возвратить удаляю­щийся дух жизни, руками же старались вызвать умер­шего из земли — ставили столб и давали ему подобие умершего. Соединение многих столбов или плит с изо­бражением умершего, соединение их совокупными си­лами сынов составляло или создавало храм; сводя пли­ты кверху, сыны создавали подобие небу и своему челу, голове, носящей образы умерших отцов. Храм­музей с вышкою (с вышкою для наблюдений и изу­чения небесных явлений) открывает в куполе храма, как подобии кажущегося неба, выход к небу действи­тельному, к небесным мирам или землям, носящимся в нем, т. е. в небе, чтобы изображенным па куполе,(на этом подобии неба) умершим дать действительную жизнь на действительном небе, т. е. храм-музей с вышкою представляет переход от птоломеевскоео со­зерцания к коперниковскому небесному делу; тогда как Всемирная выставка XIX века как собрание всех произведений «бесцельного труда» ¹²есть крайнее ис­кажение птоломеевского искусства, есть торжество нововековой бесцельности (как естественное следствие признания своего ничтожества во вселенной) над средневековым обманом, торжество отрицательной сто­роны коперниковского мировоззрения над положитель­ной птоломеевского. Храм-музей с вышкою, поднимая, возвышая взор к небу, возвращает блудных сынов к первобытному их состоянию, к началу вертикальной выправки, а вместе с тем храм-музей с вышкою со­ставляет оборотную сторону Всемирной выставки, указывает на ее изнанку: на выставке блестящие тряпки, служащие для сближения полов, а в музее — ветошь. Музей открывает тленность того, что на вы­ставке является красотою и что приводило бы к «не­деланию», если бы музей с вышкою пе указывал дела и ради этого дела не объединял бы все науки в астро­номии и все искусства в архитектуре, т. е. в храме-му­зее, и притом в храме-музее с вышкою, как переходе к коперниканскому искусству. Соединяя в себе искус­ства как способы выражения и все науки как способы изучения, храм-музей есть истинный памятник умер­шим и не может идти ни в какое сравнение со скульп­турным только изображением, которое было, как это видно из вышеизложенного, лишь началом, первым камнем созидания храма.

Дата добавления: 2015-07-02