Нежелание мира, достижимого единственно на тех ус­ловиях, которые мы себе представляем, когда говорим о Триедином Боге. 1 страница

249.

деспотизм есть зло, то свобода есть отсутствие добра. Полуостров розни есть полуостров свободы, для которо­го нет цели, а потому нет и общего отеческого дела. Всемирная история есть не история западных народов, с которою, однако, ее отождествляют; она и не история греко-славянского мира; всемирная история есть отно­шение этих двух миров, центром которых был Констан­тинополь; поэтому мы и отождествляем ее с историею этого города, не забывая, однако, что Константинополь всемирен только в связи с Памиром, хотя Памир но город, не жилье даже, а земля мертвых, но забвение мертвых и делает наше существование бесцельным, философским, буддийским, т. е. заставляет нас в смер­ти и уничтожении видеть спасение. Если всемирная история отождествляется каким-либо народом, племе­нем или страною с собственной своей историей, в та­ком случае это отождествление будет выражением «знай только себя» (Сократ, Декарт, Запад); но есть и другая крайность, когда историю собственного наро­да, страны совсем исключают из всемирной, и тогда это будет выражением «не знай самого себя» (Россия), самооплевание.

Влияние Константинополя, выразившееся возрожде­нием наук и искусств, в сущности же, как сказано, возрождением язычества, этой эллинской прелести, ограничивалось только верхними слоями народов; сво­ею же народной литературой, апокрифами, легендами, Константинополь действовал и на самые глубокие слои народа, являясь в этом случае проводником восточных сказаний, так что через него совершалось «народно-ли­тературное общение Востока с Западом»; через посред­ство Константинополя и Индия, давшая всему челове­ческому знанию формы аполога, басни, мифа, иначе сказать, превратившая отвлеченную идею в форму, до­ступную для понимания народа,— и Индия сделалась учителем Запада и Севера. По этим легендам, заимст­вованным в Индии и переработанным в Византии, на­род, можно сказать, учился" всем отраслям знания; в них вся природа посредством аллегорико-символиче­ских объяснений делалась учителем нравственности (Физиолог, Бестиарий³⁹и пр. излагали всю государст­венную мудрость). По этим же легендам составился и образ, представление, самой Индии как страны бо­гатств, страны чудес, соседственной земному раю,

где божествепные человеки (рахманы, брамины) слы­шат пение ангелов. И буддизм познакомил с собою вос­точное и западное христианство в византийской же переделке сказания о царевиче Иосафе и Варлааме. Эта легенда важна тем, что в ней под именем Иосафа или Варлаама канонизирован христианами сам Будда, хотя и в совершенно измененном виде, подобно тому как Индия в лице Кришны канонизировала основателя христианства (если только это последнее верно) ⁴⁰. Эти легенды направляли народные движения, а стран­ствующие повести, выйдя из Индии, возвращались к ней же. Все это доказывает, что различия в вере ко­ренятся в верхних слоях, которые делаются все более и более индифферентными, а народы всех стран одной ве­ры, веры сельской, более близкой к христианству, т. е. к делу христианскому, чем это думают те, которые веру признают только в догматах, а язычество смешивают со скульптурою. Индия, страна роскоши, учила Запад аскетизму, но, очевидно, не научила, потому что обла­дать Индиею сделалось маниею Запада. Нужно заме­тить, однако, что Константинополь не был простым передатчиком индийских сказаний, он переделывал их так, что в его пересказах они становились из буддий­ских, или браминских, христианскими. Но не в этом заключается великое значение Индии: в лице европей­ских ученых она открыла борющимся за ее богатства народам родство по языку, смысл дела, о коем вели споры католики с протестантами, указала на Памир как на могилу их праотца, и только благодаря сослов­

ности ученых все это осталось предметом праздного любопытства, не коснулось чувства и совести, не стало и предметом дела.

Собственно византийское зпапие развилось из Пас­халии, которая сама по себе есть астрономическое зна­ние; из Пасхалии развилась летопись, в которую вноси­лись и общественные и естественные явления (к со­жалению, впрочем, только явления, выходящие из ряда обыкновенных); в календарной же форме излагались и жития святых, а также проповеди, подлинники, ли­цевые и толковые, и все службы; словом, полный круг христианского знания и искусства в Византии имел стремление войти в форму Миней, как у пас, напр., Макарьевские Мипеи составляют почти полную библи­отеку всех чтомых книг⁴¹. И нельзя не признать, что календарная форма есть самая естественная для всех знаний (знания сельского, а не городского, для народов сельских, а не мануфактурных), если не ограничи­ваться одними только суточными, месячными и годо­выми периодами, но если принять все астрономические циклы, и тогда форма знания не будет произвольною, отвлеченною от того, каким оно является в действи­тельности. Славяне — народ по преимуществу сельский, земледельческий, а Константинополь — столица сел, поэтому он и не был торговым и мануфактурным горо­дом в современном значении этого слова, но всегда со­хранял за собой религиозное, патриархальное значение.

Итак, Византия, сохранив свою внутреннюю само­стоятельность относительно латинского Запада и маго­метанского Востока, жизни сохранить не могла. Огра­ничиваясь пассивной защитой и отказываясь от актив­ной роли примирения вовне — Востока и Запада, а внутри — язычества с христианством при помощи об­ряда как образовательного средства для обращения догмата в действительность, Византия признавала свою неспособность к продолжению исторической службы и приступила к составлению завещания, подводя итог, составляя опись своему достоянию. Западу она переда­ла наследственное: науки и искусства, России же заве­щала она благоприобретенное: свое дело, дело внутрен­него и внешнего примирения Запада с Востоком (ибо и ислам не был совершенно чужд Византии). Вопрос об иконах, отвергнутый ли по-магометански или раз­решенный по-язычески, был бы одинаково губителен для К[онстантино]поля; усвоенный же но-христиански, мог быть орудием примирения и спасения; но в по­следнем смысле учение об иконах не могло быть еще принято К[онстантино]полем, хотя бы он и хотел это­го; в этом и заключается безвыходность, трагичность судьбы его. В самом деле, не можем же мы отказаться от уподобления Богу, имеющему свой образ в Сыне и создавшему по своему образу человека, по не можем мы и признать ни искусство таким уподоблением, ни промышленность истинным отображением Божествен­ного могущества; действительное же воспроизведеппе тех, от кого мы родились, в чем только и могло заклю­чаться истинное отображение (исполнение) Божест­венной благости, всеведения и могущества, проявив­шихся в рождении Сына, было для тою времени не­

мыслимо. Уподобление Богу — это желание не быть грешниками, это нелицемерная любовь к Богу как со­вершенству; называть это гордостью значит иметь оскорбительное понятие о Боге и скотское о чело­веке.

Праздник восстановления икон 19 февраля 842 года назван «Православием»; при той же императрице Феодоре, при которой учрежден праздник Правосла­вия⁴², и славяне начали принимать учение об иконах или вообще об обряде как образовательном средстве, т. е. православие.

Православие есть по преимуществу обряд, т. е. ре­лигия иародообразовательиая (вернее сказать, право­славие может и должно быть религиею иародообразова­тслы-юю, но таковою оно никогда во всей силе еще не было). Обряд есть средство, помощью коего догмат, как заповедь, переходит в действительность, обряд есть переход от трансцендентного к имманентному, от Хри­ста к христианскому, от внутреннего, таинственного к явному, материальному. Этим православие отличается от протестантизма, как ученообразователыюй религии, ученообразовательной не потому только, что она обра­зует ученых, но, главное, потому, что удерживает дог­мат в области теории, школы. Православие как обряд не признает живописи, музыки, театральпости, т. е. имеет целью не поражать, не ошеломлять, чтобы сде­лать народ послушным орудием духовенства, и этим отличается от католицизма. Но православие тогда толь­ко будет образовательно, когда каждый приход будет иметь иконописную и хоровую земледельческую школу (а не школу грамотности только), научающую симво­лическому языку церкви, изучающую стены самого храма как наглядную картипу (если только сами сте­пы храма будут образовательны). Только посредством рисования может быть осуществлено наглядное образо­вание (наглядность, глазомер), так же как посредством только музыки, иепия может быть развит орган слуха, его верность и проч. Между тем для протестантизма нужна лишь школа грамотности; католицизм же не­вежество большинства считает за лучшее средство для сохранения веры; по иезуитским «Constitutiones» слуг (домашних) нельзя учить чтению π письму без согла­сия Генерала, «ибо слуге достаточно служить И. Хри­сту, Госиоду нашему, во всей простоте и смирении» ⁴³,

Рассматривая историю Констаптинополя как рели­гиозный диспут, мы можем разделить ее, или, что то же, всемирную историю, на два периода, из коих пер­вый есть спор о догмате, а второй — об обряде; иконо­борство же можно считать переходным временем от первого периода ко второму. В этом втором периоде православное христианство было принято славянским племенем, которого, таким образом, споры о догмате даже не коснулись, и оно всецело отдалось вопросу об обряде, т. е. об осуществлении догмата, насколько это было возможно, в самой жизни, нравах и обычаях. В наше время содержание этого вопроса расширилось, и споры славистов с западниками, вопрос о личности и общине и т. п. должно признать за продолжение того же спора о бытовых началах, должно признать, что ос­вобождение личности есть только отречение от общего дела и потому целью быть не может, а рабство может быть благом, вести к благу, если оно будет лишь выра­жением общего дела. Только с разъяснением бытовых особенностей могут быть найдены способы к примире­нию сказанных племен, и тогда спор об «одном слове» не будет иметь места; точно так же без разъяснения бытовых особенностей, без примирения в них, если бы из символа и было исключено слово «и от сына», мир не мог бы быть действительным; а между тем от действительного примирения латино-германского с гре­ко-славянским племенем зависит умиротворение и все­го мира, как это будет видно из дальнейшего. Нельзя не признать, что мир по вопросу о символе даже и мо­жет состояться в настоящее время, при совершенном индифферентизме высших классов, главным же обра­зом вследствие одинакового образа жизни их почти во всех народах, заимствованного от западных европейцев. Мир по вопросу о символе может состояться в настоя­щее время подобно тому, как могут состояться согла­шения об одинаковых мере, весе, монете и т. п. удоб­ствах жизни, необходимых при частых перемещениях и сношениях. В некоторых отношениях мы идем уже к такому соглашению с Западом; так, в наших церк­вах введены уже итальянская живопись и итальянское пение, и мы не смотрим на это как па измену право­славию. В настоящее время нам кажется уже стран­ным, как могла восточная церковь ставить в вину за­падной то, что там священники бреют бороду (моло-«дятся, желают нравиться), носят на руках золотые перстни и одеваются в шелковые ткани (т. е. щего­ляют); а между тем, если смотреть на дело серьезно, эти обвинения и будут самыми важными; ибо, допус­кая в жизни эпикуреизм, т. е. полагая целью жизни наслаждение, в теории надо признать основою мира материю; иначе сказать, эпикуреизм в жизни предпола­гает материализм в теории, и притом, и это главное, самый узкий материализм, т. е. без Бога, без будущей жизни. Но в догматике западная церковь материали­стическою не была; она смотрела, по-видимому, на жизнь как на невинное препровождение времени, а на занятие наружностью, на щегольство — как на про­ступки нравственно безразличные; в то время еще не мучила мысль, что всякое, даже необходимое пользо­вание тем, чего лишены другие, есть уже нарушение христианской любви, единства человечества, наруше­ние самого первого, основного догмата, догмата о Тро­ице, рассматриваемого как заповедь. Ограничение, стес­нение себя должно иметь место в наше время не для того, чтобы уподобиться богам, не имеющим потреб­ностей, как говорил Сократ, а из чувства близости, по­добия со всеми людьми. В то время еще не думали, что заурядные будничные занятия могли быть средст­вом искупления, если понимать искупление не отвле­ченно только, если не смотреть на него лишь как на оправдание без действительного, материального вос­становления, а потому и на эти занятия западная цер­ковь смотрела как на безразличные в нравственном отношении; а между тем одни из них, как земледе­лие, производя действительно для всех необходимое, без чего невозможна жизнь, объединяют человечество и могут сделаться орудием действительного искупле­ния (как это и будет видно из дальнейшего изложе­ния); другие же занятия, производящие предметы рос­коши, недоступные для всех, вызывают разделение в человечестве и, не заключая в себе возможности обра­титься в исследование самой природы, едва ли могут сделаться когда-либо орудием спасения людей. Когда один из наших писателей задал вопрос: «Шекспир или сапог?», ему легко было бы ответить на это: «Будем ходить в лаптях и читать Шекспира». Но если бы он спросил: «Хлеб или Шекспир?», ответить было бы труднее; однако без умственного труда человечество не может обеспечить себе и насущного куска хлеба, т. е. верного урожая.

По важности отступлений западной церкви на вто­рое место, после отступлений в жизни, надо поставить отступление в обряде, как на это и смотрел народ во­преки мнению интеллигенции, придававшей главней­шую важность догмату. Так, нельзя не признать боль­шой важности в замене латынянами квасного хлеба в евхаристии опресноками, т. е. в замене хлеба, упот­ребляемого в обыкновенной жизни, таким, который в жизни не употребляется. Католики упрекали право­славных, что они покупают хлеб для евхаристии на торгу, приготовленный нечистыми руками, тогда как у них опресноки (oblata) приготовляются в сакристии руками иподиаконов, диаконов и даже пресвитеров. Но почему же приготовлять муку для этих oblata, сеять зерно для приготовления этой муки позволительно нечистыми, не священническими руками? В возраже­нии же католиков, что и греки не могут считаться вер­ными хранителями предания (разве Христос преподал евхаристию в том виде, как она преподается ныне в храмах, на лжице в виде частицы в нескольких каплях вина), есть, конечно, доля правды, но для устранения всякого возражения и спора, т. е. для примирения, нужно обратить земледелие в священное искусство; оно и будет таким искусством, когда целью земледелия будет не извлечение барыша из земли, но обращение естественных условий, от которых зависит урожай, в орудия действующего знания. Спор переходил даже на физиологическую почву, когда латыняне в закваске видели источник гниения, а греки — начало жизни, и, напротив, в опресноках греки признавали что-то мерт­вое. Когда уничтожится в церкви разделение, когда она достигнет полноты и единодушия, когда евхари­стия не будет ограничиваться пределами храмов, а будет действием, управляющим силою природы, то вопрос о пресуществлении разрешится в утвердитель­ном смысле. Если восточная церковь признает, что по разделении церквей не может быть вселенских соборов, почему же не признать ей, что, пока в священной тра­пезе много еще незанятых мест, и таинство не имеет полной действительности. Никто, конечно, и не дума­ет, чтобы евхаристия освобождала от смерти, от смерти настоящей, всем ученым и неученым известной (то же

самое нужно сказать и об «отпевании», которое утра­тило даже смысл оживления); объяснять же действие евхаристии как-то духовно — значит умалять подвиг Христа, обращать Его учение в игру слов; а потому вернее сказать, что евхаристия (литургия) не избави­ла еще от смерти, вследствие того что еще не кончи­лась, ибо евхаристия так же едина, вселенска, как и церковь едина и всемирна. Литургия есть единое, все­общее, еще не оконченное дело, дело всеобщего воскре­шения, как это и следует по смыслу X члена Символа веры, ибо крещение, признаваемое единым, есть сред­няя часть литургии, оглашение ему предшествует, а литургия верных за ним следует; и в таком смысле литургия должна обнять всю жизнь, не духовную толь­ко, или внутреннюю, но и внешнюю, мирскую, свет­скую, превращая ее в дело воскрешения. Будучи дей­ствием трансцендентным по отношению впемирного Существа к людям, она (литургия, евхаристия) в то же время есть имманентное действие всех людей, обра­щающее посредством естественных сил прах в тело и кровь Христову, т. е. в церковь, обнимающую все по­коления.

Литургия есть история не как выражение слепой силы, а как сознание, восстановляющее общение, даю­щее ему временную архитектурную форму, одежду (храм); литургия создает храм. Когда учение о Троице сделалось догматом, философемою, церковь стала толь­ко храмом (в смысле здания), оставив вне своих пре­делов жилища, литургия же стала делом священников, духовенства, а не всего народа и уклонилась от цели достижения избавления от действительной смерти, от дела воскрешения. И для ученых и художников она стала только воспоминанием в драматической форме, а для неученых обратилась в фетишизм, т. е. в такое действие, которое не расширяет ни знания, ни дейст­вия, не влияет образовательно. Неудачи многочислен­ных попыток восстановить вечери любви по подобию первой тайной вечери (которая также не была едино­душна) достаточно оправдывают и католиков и право­славных, ибо к объединению в трапезе нужно присое­динить и единство в общем труде, к храмовой литургии нужно присоединить внехрамовую. Питание профани­руется, когда обращается в утонченное наслаждение, а не в восстановление телесных сил для труда чрез пищу

9 Η. Φ. Федоров 257

и не в возбуждение души чрез общение к новому тру­ду. Заменою квасного хлеба опресноками католики уве­личили разрыв между жизнью и обрядом, сделали об­ряд еще мертвей. Такое причащение еще более теряло смысл первоначальных агап (вечерей любви) ⁴⁴, соеди­нявших людей около одного стола, делавших их между собою братьями по чувству; соединенным таким обра­зом не доставало лишь взаимознания, знания отцов, устранения причин вражды, чтобы сделаться общест­вом прочным, неразрушимым. Вместе с заменой квас­ного хлеба опреспоками обыкновенные трапезы лиши­лись всякого священною значения, что выражено, хотя и преувеличенно, в одном из полемических против ла­тынян сочинений так: «Повеле со псы ясти из единых сосуд». Не менее было важно превращение поучитель­ного по существу обряда в увеселительный, осуждение чему в том же полемическом сочинении было выражеио в словах: «И в органы, и в тимпаны, и в мусикии по­велев церкви играти». В словах «еже на войну ходц­ти епископом и попом, руки кровию сквернити» выра­жалось осуждение духовному феодализму. Полемика имела бы право отнестись с таким же осуждением и не к одному духовному, но и вообще к феодализму, к разрушению общины, которое на Западе совершилось ранее, чем в Восточной империи; и в то еще время по­лемика имела право отнестись к латынянам с тем же осуждением, с которым отнесся к западным наро­дам современный писатель, видящий источник пролета­риата в аграрном вопросе, в обезземелении; сочинение, в котором выражено означенное осуждение, можно бы­ло тоже отнести к числу полемических против латы­иян, в особенности если бы автор назвал экспроприа­цию экспатриацией, т. е. изгнанием с родной земли, или оставлением ее.

Пост в субботу, усвоенный католиками, также при­надлежит к самым важным пунктам разногласия; ибо когда одни находятся в печали (постятся), а другие радуются, то не только не будет общения в чувствах, но будет усиление вражды. Есть и еще различия между двумя церквами, но о них или совсем не упоминалось или только едва упоминалось. Различия эти представ­ляют не противоположность, а скорее крайность раз­вития латинской церкви, до которой могла бы дойти и восточная, если бы, к счастью, жизнь в ней не замерла.

Католицизм есть религия ужаса, а управление ею — терроризм. Причиною воскресения там является пе любовь, восстановляющая жизнь, а гнев; гнев рас­крывает могилы, гнев выбрасывает тела, которым жизнь возвращается под грозные звуки трубы: Хрис­тос — неумолимый Судья, даже Дева Мария не хода­тайница, а все святые — обвинители, требующие отмще­ния за причиненные им страдания. Картина страшного суда затмила, можно сказать, все другие произведения живописи и сделалась предметом воспроизведения по преимуществу. К этому нужно прибавить все совер­шенство, всю утонченность техники, с которою разра­батывались эти сюжеты в искусстве, как и в жизни инквизициями, Варфоломеевскими ночами и т. п. Что значили все эти живописные и словесные изображения чистилища, ада, рая, если они не были выражением папского могущества, изображением того, что могли дать, и в особенности того, от чего могли избавить па­пы, эти мнимые преемники Петра и истинные преем­ники древних императоров? И к чему они могли слу­жить, как не к усилению этой власти, рядом с возрас­танием которой шло и развитие этих изображений? Хотя они имели и другую цель, но могли служить только к этому. Между тем в первые времена христи­анства изображения имели совершенно иной, противо­положный характер, каковы видение Карпа, которого Христос упрекал за то, что тот принимал участие в отправлении грешников в ад; видение Христины, кото­рая не задумывается променять райское житье, гдо она видела бы мучение грешников, на земную жизнь, где она может молиться за них...⁴⁵До какой степени католицизм пропитался ужасами ада, видно из того, что даже у свободных мыслителей, у неверующих явля­ется надежда, что со временем будет создан научный

_ад⁴⁶

. Мы не перечисляем здесь всех поводов к разрыву между восточною и западною церквами, между латино­германским и греко-славянским миром, потому что все, как до сих пор сказанное, так и то, что будет сказано впоследствии, есть не что иное, как раскрытие этих по­водов к разрыву и попытка к примирению двух миров, из которых латино-германский, войдя в союз с маго­метанами, тем самым очевидно доказал свое отступни­чество от Бога, во имя Которого крестились, и полное

Славянское племя находилось относительно латин­ского Запада и магометанского Востока в том же поло­жении, как и Византия; и когда первый миссионер Грек указывал в иконе Страшного суда на Русь, как на осужденную к погибели, он был прав, ибо погибель Руси была бы естественным следствием подчинения ее латинству (как Польша) и еще более подчинения или усвоения исламизма. Наказания должны быть пред­ставляемы не только как трансцендентное, но и как имманентное действие, т. е. как естественное следст­вие. Наказание происходит, является как от художест­венного и промышленного идолопоклонства, так и еще более когда умерщвление других считают средством собственного спасения (как в магометанстве).

Под влиянием магометанства, благодаря которому возникло иконоборство, христианство распалось. Вет­хий Рим воспользовался бедствиями Константинополя и, первый по чести, пожелал быть первым и по власти; в этом стремлении и скрытый смысл крестовых похо­дов, войны против иконоборцев. Будучи для пап сред­ством к подчинению восточной церкви, для баронов средством приобретения новых владений, в глазах про­стого народа крестовые походы были приобретением индульгенций, подвигом искупления как своих грехов, так и грехов своих отцов.

Крестовые походы, сделавшие центром стремлений Иерусалим, оказали влияние на космографию и даже на космогонию. В дантовской поэме вся космография и даже космогония связаны с положением Иерусалима; так падение Люцифера образовало гору искупления у Иерусалима, а на противоположной стороне — гору очищения (чистилище), на вершине которой земной рай. От подножия горы очищения Дант видит четыре звезды, образующие на южном небе Крест, который видели, по его словам, только два человека. Так пере­плетается в поэме Данта действительное с фантасти­ческим; точно так же и в путешествиях, открывших новые пути, фантастические цели переплетались с дей­ствительными. Несмотря, однако, на отводимое Дантом место Иерусалиму — место, которое должно бы дать ему главное значение в деле искупления, Дант оказы­

вается совершенно равнодушным и к освобождению этого города, и к крестовым походам. Не так, конечно, относились к Иерусалиму крестоносцы, они видели в крестовых походах завершение искупления, думали, что взятием Иерусалима искупление должно окончить­ся, должен наступить последний суд и воскресение, что и выражено в легенде, по которой император сла­гает на Масличной горе, или на Голгофе, у подножия креста корону в знак того, что земное оканчивается и начинается небесное⁴⁷. В основе дантовского изобра­жения мира лежит аристотеле-птоломеевская система, измененная под влиянием идеи падения; хотя так же легко было бы представить ту же систему и под влия­нием идеи искупления (в той чистоте, которую мир имел до падения Люцифера), и самого Люцифера (т.е. зло) изгнанным из центра земли, к которому все тя­готеет, и замененным божественною силою; но к тако­му представлению меньше всего была способна мсти­тельная натура Данта и вообще католическое воззре­ние, дорожившее адом гораздо больше, чем раем. Мще­ние для Запада было дороже всеобщего блаженства, а потому, когда птоломеева система была заменена ко­перниканскою, не было сделано попытки применить идею искупления и к этой системе. В птоломеевой сис­теме земля хотя и занимает центральное место, но по своей низшей природе не составляет центра мировой деятельности и ограничивается лишь страдательным созерцанием ее в лице своих обитателей. По коперни­канской же системе, и небесные тела той же земной, телесной, несовершенной природы, тяготеющей, власт­вующей над нами, недовольство коею и есть двигатель человечества, двигатель человеческой мысли, человече­ской деятельности. Несовершенство же небесных тел заключается во взаимном отчуждении, в отсутствии разумной связи между ними. Божество по этой системе внемирно не по отношению только к земле, но и вооб­ще к миру, т. е. к телам, не управляемым сознанием и мыслью (падшим), а потому и чуждым духовной природе Бога. Чуждость эта, чуждость Богу будет устранена, когда все тела будут выражением мысли и чувства, когда весь мир, который стоит между нами и Богом, будет освещен сознанием, управляем волею. Для нас и нет иного пути к общению с Высшим Су­ществом, кроме такого управления миром. Не отделяя человека от мира, мы можем сказать, что не Бог вне­мирен, а мир с человеком стал внебожен (или безбо­жен), насколько он это может. Не Бог оставил мир, а человек с миром оставил Бога. И из простого народа немалая часть пилигримов, отправившись крестонос­цами, возвратились торговцами, которые, бросив землю, населили города; город же, а с ним и цивилизация — продукт измены, а обезземеление и пролетариат — естественные наказания за измену. С развитием город­ской жизни, в которой получают такое значение день­ги, что становятся мерилом всех людских отношений, все переводится на деньги, всякая натуральная повин­ность заменяется денежною, стало возможным за день­ги приобретать и индульгенции. Должно заметить, од­нако, что крестовые походы были не временным, или местным, только явлением; это было нападение запад­ной церкви на восточную, романо-германского племени

(и тогда уже вступавшего в союзы с кочевниками) на греко-славянский мир. Нападение вызвано было теми различиями католиков и православных в обрядах и жизни, которые были выше указаны. В этих именно различиях нужно искать причину страшного избиения латынян, покровительствуемых Императором, в Кон­стантинополе и еще более страшного избиения греков спасшимися латынянами на берегах и островах Эгей­ского моря в том же 1182 году⁴⁸. Через пять лет пов­торилось избиение, а потом наступило и завоевание латынянами Константинополя. Эти избиения и вообще вражда находились, без сомнения, в связи с тем обсто­ятельством, что латыняне захватили всю торговлю в свои руки.

Мысль завладеть Константинополем родилась еще у крестоносцев первого крестового похода. К счастью, она не могла быть приведена тогда в исполнение; если же Константинополь был бы взят в то время латыня­нами, тогда установилось бы сухопутное сообщение с Востоком, морские же силы Запада не получили бы такого развития, а океанические открытия (пути в Индию) замедлились бы, т. е. и сила, и слабость Кон­стантинополя имели одинаково всемирное значение. Благодаря тому что Константинополь не был взят кре­стоносцами, Европа завела флот, а вследствие взятия его турками Европа употребила этот флот на открытие новых путей; так что первый крестовый поход (пере-.

права через Босфор) может считаться зачатием откры­тия Америки и новых путей. Крестовые походы не кончились, когда пал Константинополь, они приняли только другое направление; нынешняя борьба Англии против России при явной поддержке Запада и в союзе с магометанством и кочевниками есть тот же крестовый поход, лишь снявший с себя маску религии. Крестовые походы, бывшие истиною для крестьян и маскою для других сословий, скинули эту маску, лишь только го­род получил решительное преобладание над селом.

Одновременно с крестовыми походами между вос­точною и западною церквами шли прения; и если кре­стовые походы рассматривать как борьбу латино-не­мецкого племени с греко-славянским, которая не окон­чилась и до сих пор, то и прения между ними продол­жаются по сие время; и притом прения эти касались и касаются не догматов только, а по преимуществу обря­да, нравов, обычаев. В самом споре о îilioque ⁴⁹дело шло вовсе не о догмате, а об одном лишь слове; если бы латыняне вместо filioque сказали «от одного только Отца исходящего» (вместо «от Отца исходящего»), то и тогда спор мог бы возникнуть потому, что важно было самоволие, выразившееся в этой прибавке, сделанной папою вопреки соборного решения; η этом самоволии и было нарушение согласия, едипо­душия.

Дата добавления: 2015-07-02