В чем же должен состоять этот проект? 1 страница

Если жизнь человеческого рода бессознательно есть взаимное истребление, то чем она должна быть созна* телъно?

Созерцание для большинства есть лишь временное, исключительное состояние души, непостоянное и для души даже ученого, этого искусственного сословия; мышление же о деле, т. е. проектирование, есть по­стоянное душевное состояние для большинства, не чуж­дое и ученому сословию. Большею или меньшею общ­ностью дела определяется достоинство мысли; самое общее, общее для всех зло, или, точнее, злодеяние, есть смерть, а потому самое высшее дело или благо есть воскрешение. Для существа, ничего не желающего знать, кроме самого себя, «сознаю» может значить «су­ществую»; для тех же, которые не выделяют себя от всех других (как дети, для которых существуют после отца лишь дяди, т. е. братья отца), не отделяют и мысли от действия, сознание не может быть отделено от чувства утрат, от сознания смертности, смерти в ли­це других; и чем теснее связь между людьми, тем более сознание будет признанием не существования, а утра­ты его, воля же будет тем более стремлением к воскре­шению. Вопросы о родстве и смерти находятся в тес­нейшей связи между собой: пока смерть не коснулась существ, с которыми мы сознаем свое родство, свое единство, до тех пор она не обращает на себя нашего внимания, остается для нас безразличною; а с другой стороны, только смерть, лишая нас существ, нам близ­ких, заставляет нас давать наибольшую оценку родст­ву, и чем глубже сознание утрат, тем сильнее стремле­ние к оживлению; смерть, приводящая к сознанию си­ротства, одиночества, к скорби об утраченном, есть наказание за равнодушие... Причины неродственпости и смерти одни и те же, т. е. равнодушие, недостаточная любовь, точно так же как одни и те же и средства вос­становления родства и оживления, т. е. воскрешение.

В ответ на «познай самого себя» является филосо­фия, мышление; в сознании только себя находит фи­лософ доказательство своего существования. Погружен­ный исключительно в себя, уединенный мыслитель, не замечая опустошений, производимых вне его смертью, отрицает смерть, хотя и остается в действительности смертным. Существо, не отчуждающее себя от близких, живущее одною с ними жизнью, путем утрат прихо­дит к сознанию, а сознание утрат приводит к стрем­лению, выражающемуся в действии, приводит к ожив­лению. Пз эгоистического cogito ergo sum рождается бездушное знание, тогда как из «чувствую утраты», из чувства сиротства, рождается стремление к единению, к оживлению, и знание причин неродственпости и смерти. Ученые вне себя ничего себе подобного не на­ходят, а только вещи; неученые же и в самых вещах находят душу. У того, кто не отделяет сознания от во­ли, мысли от действия, не выделяет и самого себя от других (одной жизнью живет со всеми), сознание бу­дет признанием не своего лишь существования, а ста­нет или сознанием невозможности «кресити» ⁴(но это лишь тогда, если связь между людьми слаба, если они связаны только чувством), или же при теснейшем со­единении людей, при единстве не только чувства, но и действия, «сознаю» будет значить «воскрешаю», участ­вую в общем деле воскрешения.

Выделяя себя от всех других, мы и в самих себе производим разрыв — наше «Я», как сын или брат, восстает против своего же «Я», против самого себя, как отрекшегося от братства и отечества; а такая внутрен­няя усобица, эта болезнь нашего ученого века, лишает человека способности к делу; это люди без воли, за­еденные рефлексиею, словом, блудные сыны. Внутрен­ний, душевный мир зависит от внешнего, мир с самим собою — от мира со всеми другими, т. е. с братьями. Одиночная молитва бессильна против внутреннего раз­лада; о свышнем мире можно молиться только всем миром, т. е. прежде нужно сближение, воссоединение со всеми; в этом путь спасения для Гамлетов и им по­добных, этих верных исполнителей философской запо­веди познавания самого себя, дознавания вечного, без­выходного, приводящего к трем философским доброде­телям: сомнению — матери философии, вместо веры, и к плодам ее: отчаянию, вместо надежды, и бесстра­стию, или равнодушию, покою, бездействию, вместо любви. Неверность отцам и братьям (в чем заключа­ется все зло и порок) породила недовольство самим со­бою, так что восстание «Я» против «Я» началось вместе с восстанием сына на отца, брата на брата. Когда со­вершилось распадение на враждебные личности, и тогда еще знание называлось мудростию, т. е. хотело быть и на деле тем же, чем было в мысли; только позднее знание по скромности отказалось от мудрости, ставши лишь любовью, конечно платоническою, к ней, т. е. отказалось от дела и осудило себя на бесконечное и бесцельное познавание, так что знание того, что ни­чего не знаем, как конечный результат, не считалось грехом безумия, напротив, переход от софии к фило­софии казался даже прогрессом; верно же здесь лишь то, что люди в отдельности не могут быть мудрецами. Но не от мудрости следует отказаться, а от розни!

При языческой розни, при отделении сознания от воли, связь между сознанием и воскрешением была утрачена. Христианство отвергло рознь, стало призы­вом к объединению, не признало и знания отдельного от действия, т. е. отвергло философию, и стало не Со­фиею, а лишь почитанием Софии — Премудрости Бо­жией, как это и видно в изображении Софии. Действи­тельным же воскрешением станет оно, когда сделается орудием Софии — Премудрости Божией, и тогда лишь придет к действительному объединению как сознапия и воли человека, -гак и рода человеческого. Буддизм только потому и хотел уничтожения, что был неверием в воскрешение, так как был произведением истощен­ного и пресыщенного сословия. Небольшая диета — и буддийская хворь пройдет! Но и крайний аскетизм, как реакция пресыщения, также приведет к буддизму, этой профессиональной болезни ученого сословия. Сознанио неразрывно связано с воскрешением; воскрешение было первою мыслью, вызванною смертью, первым созна­тельным действием, первым сознательным движением человека, или, точнее, первого сына и дочери челове­ческих; поэтому первый сын человеческий должен быть назван и смертным и воскресителем. «Человек есть су­щество, которое погребает» — вот самое глубокое опре­деление человека, которое когда-либо было сделано, и давший его выразил то же самое, что сказало о себо все человечество, только другими словами, назвав себя смертным. Но для первого сына человеческого, видев­шего первого умершего, погребение не могло быть пи-«чем иным, как только попыткою воскрешения; и все, что теперь обратилось в обряд лишь погребения, как­то: обмывание, отпевание, или отчитывание, и проч. — все это прежде могло употребляться лишь с целью оживления, с целью привести умершего в чувство, с целью воскрешения. Странно было бы искать начало учения о воскресении где-нибудь (у персов, напр.), кроме первой мысли первого человека; ибо сомнения в возможности воскресения появляются гораздо рань­ше, чем появилось учение о воскресении. «Мне его ужо не кресити» — такое выражение сомнения в возможно­сти воскрешения могло встречаться у самых грубых язычников, не знакомых ни с учением о воскресении» ни с какими-либо философскими системами. А если таков именно смысл погребения, если оно уже попытка воскрешения, то вышеприведенное выражение, кото­рым человеку приписывается, как отличительная его черта, то, что он погребает, будет иметь несравненно обширнейший смысл, чем выражение «смертный»,— оно будет значить воскреситель, потому что кто погре­бает, тот, следовательно, оживляет, воскрешает. Хри­стос есть воскреситель, и христианство есть воскреше­ние; завершением служения Христа было воскрешение Лазаря; и не с лавром и миртом, символами войпы и мира, а с ветвями пальмы, символом воскрешения. Он был встречен народом, за воскрешение был и осужден интеллигенциею. Называя Бога Богом отцов, Богом живых, а не мертвых, мы, по толкованию самого Хри­ста, называем Бога воссоздателем или воскресителем.

2. а) Как понять, как представить, что за воскресе­нием Христа не последовало воскресение всех?.. Хри­стианство не было бы христианством, т. е. всемирною любовью, Христос пе был бы сыном человеческим, т. е. сыном умерших отцов, не был бы душою, сердцем в могиле отцов или во аде, как говорит церковная песнь, Гефсиманский плач, вводящий в соблазн ученое сосло­вие, плач о разъединении, о небратстве, был бы совер­шенно непонятен, если бы была порвана связь между Христовым воскресением и всеобщим. Но, по учению христианскому, выраженному не словом только, а всем храмовым торжеством светлого праздника (торжеством над смертью и особенно в Кремлях, более же всего в Кремле центральном), воскресение Христа неразрыв­но связано со всеобщим воскресением. В таком смысле мы и должны себе представить воскрешение как дей­ствие еще неоконченное, по и пе такое, которое имеет совершиться только в будущем, как магометанское; оно не вполне прошедшее, как не исключительно и буду­щее, это акт совершающийся («Грядет час и ныне есть» — Иоаи. 5, 25),—Христос ему начаток, чрез нас же оно продолжалось, продолжается и доселе. Воскре­шение не мысль только, но и не факт, оно проект; и как слово, или заповедь, как Божественное веление, оно есть факт совершившийся, а как дело, исполнение, оно акт еще неоконченный; как Божественное оно уже решено, как человеческое — еще не произведено.

Только пред началом так называемого Нового вре­мени (повой протестантской истории) воскресение Христа и в живописи стало отделяться от воскрешения Им человечества, начатого разрушением ада, т. е. толь­ко с XIV или XV века Христос изображается возле­тающим вверх из гроба с победною хоруговью; таким изображением представляется личная победа над

смертью. В древнейших же изображениях воскресение представляется, согласно каноническим Евангелиям, возвещением от ангела женам-мнроиоспцам о воскре­сении, т. е. самою первою проповедью христианства, призывом к соединению для воскрешения; по апокри­фам же воскресение изображается сошествием во ад, освобождением из ада умерших, т. е. началом воскре­шения; такое воскресение есть выражение любви, понятное народу, тогда как одиночное воскресение есть только славное воскресение, понятное лишь ученым.

Христианство не было бы христианством, т. е. лю­бовью всемирною, все наполняющею, неописанной), как выражается церковная песнь о Христе, отожествляя Его вездесущие с беспредельностью Его любви,— если бы христианство не было всеобщим воскрешением; как Сын Божий, будучи на престоле со Отцом и Духом, Христос, вкупе с Ними, стал для нас образцом сынов­ства и братства, возведенных па небесный престол и вводимых в царство земное, которому уже не должно быть конца. И человечество не было бы подобно сему Божеству, если бы Сын человеческий не был всею ду­шою, сострадающею любовью, в могилах отцов, а ра­дость избавления, воскрешения отцов была бы не толь­ко не полна, а даже и омрачена, если бы при выходе из могил они не узрели бы в раю разбойника, своего потомка, этого душегуба, в глубине души которого всегда жила мысль о Царствии Вожием.., Человечество не было бы подобно Божеству Сына и Духа, сопре­стольных Отцу, не было бы братством, если бы оказа­лось неспособным войти в радость этого разбойника, представителя всего преступного (от Каина до Иуды) ⁵ в человеческом роде, который при выходе из могил бу­дет освобожден, конечно, от гнета внешней, сле.пой силы, не может и выйти из могил, если не освободится от этого гнета, делающего его не тем, что он есть по своей нравственной природе. Род человеческий, греш­ный, прелюбодейный, коего жизнь, история, состоит во взаимном истреблении, может быть представлен двумя разбойниками, из коих один считает истребление зако­ном жизни, данью природе (это представитель царства земного), в душе же другого зреет проект воскрешения вместо истребления. Христианство не было бы беспре­дельною любовью, если бы смерть полагала ему

предел; то было бы торжество не любви, а смерти над любовью, над христианством.

Праздник Воскресения был бы ниже Крещения, ниже Преображения, не вмещал бы всех праздников, если бы в нем не выражалось глубочайшего преклоне­ния пред высшим выражением отечества, сыповства и братства, т. е. пред Бессмертною Троицею. «Воскресаю­щу Тебе, Господи»,—начинается служение Троице... Но человечество не стало еще христианством, оно даже удаляется от него; но и, удаляясь, впрочем, прибли­жается к нему; оно не признало еще высшего совер­шенства во всемирном родстве, не живет мыслью и чувством в могилах отцов, а если и живет там чувст­вом, то это чувство не настолько еще сильно, чтобы проявиться во всеобщем оживлении. В чем думает най­ти свое совершенство современное человечество, можно видеть из романа Беллами⁶; автор его представляет как верх блаженства и совершенства общество, пирую­щее на могилах отцов; причем ни сам автор, ни изоб­ражаемое им идеальное общество даже не замечают этого! — это крайний пункт, до которого может уда­литься человек в сторону животного!

Вся история с явления «Слова Божия», этого «Ре-* че», есть не что иное, как совершающееся, но незавер­шенное еще «Быстъ», или осуществление Слова, т. е. воссоздание. В этом «Рече» было и «да будут едино, яко же и Мы», в нем было и «шедше, научите вся язы­ки, крестяще их во имя Отца и Сына, и Святого Ду-· ха» ⁷; в нем же заповедано и то, чем мы должны быть в нашей родовой совокупности и как мы должны дей­ствовать согласно Божественному плану; в нем гораздо более заключается, чем кажется. «Рече» не слово толь­ко, но и действие, подвиг — подвиг не бесцельного не-* противления злу, не злого желания собрать «уголье огненное» на главу делавших Ему зло, а принятио заушения, оплевания, биения, самой смерти ради при­мирения, ради совокупления всех сил живущих в де-< ле возвращения жизни во всей ее незлобной чистоте всем умершим. Непротивление злу — это не отрицание только борьбы (воздаяния злом за зло), но и уничто­жение всего зла, причиненного борьбою, т. е. обраще-· ние силы, растрачиваемой в борьбе, на восстановление всех жертв борьбы. И к этому подвигу воскрешение относится как следствие к причине, т. е# всеобщее воскрешение есть Gesta Dei per homines, или Gesta Dei Patris per Filium Dei et filium hominis⁸(здесь единственное вместо множественного) — дело, подвиг, не отделяющий сынов человеческих от Сына Божия и Человеческого. Это литургия не Златоуста или Васи­лия Великого, но литургия по чину Самого Спасителя. Началом выполнения Божественного веления, выра­женного в крестном подвиге Спасителя, было со сто­роны человека собирание во имя Триединого Бога и выработка самого догмата о Св. Троице, ибо в этом дог­мате раскрывался, показывался образец идеального об­щества, в которое должно собраться все человечество, в нем же вырабатывался и путь к осуществлению этого образца — воскрешение. Это история как проект.

б) Если смотреть на подвиг с отвлеченной, школь­лой точки зрения, с сословной, с точки зрения ученого, т. е. только мыслящего сословия, то дело Христа есть лишь оправдание, т. е. не дело, а лишь мысль; тогда как со всеобщей точки зрения оно есть воскрешение, что и выражено иконописью, которая осязательно ука­зывает на связь крестного подвига (пожертвование жизнью, кровью, как выражение сыновней любви) со всеобщим воскрешением. В лице Адама (Адамова го­лова со скрещенными костями у подножия креста), орошаемого кровью из прободенного ребра, представ­ляются все умершие, а во имя Христа объединяются все живущие для общего дела воскрешения. Искаже­ние православия католицизмом состоит в том, что он заменил воскрешение делами оправдания, хотя и непо­нятно, почему следствием такого подвига может быть воскрешение, так как «правда» сама по себе не может быть причиною возвращения к жизни, а может быть даже причиною лишения ее; протестантизм же, отверг­нув дела оправдания, не стал делом, единым делом воскрешения, и стал лишь мыслью. Если смотреть на подвиг Христа только как на оправдание, то нужно до­пустить, что умилостивить всеведущее, всемогущее Существо могут только страдания невинного существа; если же это не так, в таком случае должно признать, что в самом подвиге заключается соединение знания и силы, возвращающей жизнь; и тогда, т. е. в последнем случае, подвиг будет требованием со стороны Бога — полного Ему уподобления, а не умилостивлением толь­ко Его. В системе оправдания есть только мнимое бес­

смертие, а не действительное воскрешение. Может ли быть что-либо искусственнее, поверхностнее, казуис­тичнее, безжизненнее учения об оправдании?!! Оправ­дание, искупление, возрождение, освящение, примире­ние — все это лишь отвлеченные выражения воскреше­ния. Если оправдание состоит в уподоблении человека Христу, как образцу совершенной добродетели, то иод добродетелью нужно разуметь добро не отвлеченное, а воскрешение как полное выражение любви к отцам и братства сынов, ибо Христос — воскреситель, и в этом весь смысл Его, как весь смысл — последнее слово — нравственности в воскрешении. Вопрос уже, а не отри­цание для неверующих и глубокая еще тайна для ве­рующих — Христово воскресение — может разрешиться только всеобщим воскрешением, для чего необходимо соединение тех, для коих все — только вопрос (люди знания), с теми, для коих все — лишь тайна (люди де­ла, народ), необходимо, следовательно, соединение их в общем деле воскрешения. Пока же такого соединения не произошло, нельзя не видеть в сословной, т. е. уче­ной, протестантской и вообще западной догматике с ее черствою, сухою, безжизненною правдою противопо­ложности православному смыслу христиапства, выра­жающемуся во всей православной иконописи, сосредо­точенной в едином изображении крестном, но не в от­дельности, а в связи ее с православною службою, сосре­доточенною в страстной и воскресной, т. е. пасхальной, службе. Только в соединении православных иконописи и службы выражается полнота православного смысла, полнота смысла христианства, ибо если в черепе над скрещенными, т. е. крестообразно сложенными, костя­ми рук, изображаемом при подножии распятия в ожи­дании орошения живою водою и кровию, мы представ­ляем всех наших умерших, то только в лобзании Рас­пятого, заканчивающем все пасхальные службы, мы видим (предполагаем) объединение всех живущих в любви и животворном воскрешающем знании. Если вся служба, как было сказано, есть лишь крестное знаме­ние, полагаемое при начале дела, напутственный мо­лебен пред ним, то целование есть обет, клятва испол­нить свой урок, свою задачу в общем деле. Во имя Распятого мы объединяемся, а в лице Воскресшего (представляемого крестом, освещенным пасхальною свечою, являющимся в облаке кадильном) предчувст­

вуем живоносную силу объединенного во Христе рода н видим в кресте лишь знамя, ведущее нас от храмо­вой пасхальной службы к внехрамовой, ибо наша Пасха (православная) начинается движением от центров к окраинам, от столиц и городов к селам, к праху пред­ков, к могилам отцов. Но истинно пасхальным движе­ние это будет лишь тогда, когда удаление из центров станет не.временною только побывкою, а перенесением самых промыслов из городов в села и превращением городской фабричной тюрьмы в кустарную светелку (городской воинской повинности в сельскую) чрез уменьшение искусственной промышленности, чрез пре­вращение ее в естественную, путем регуляции, т. е. превращением в воскрешение, что само собою не де­лается. Наша Пасха противоположна и еврейской, которая есть паломничество в центральный Иерусалим, и католической, которая местные крестные ходы превра­тила в крестовые походы, в вооруженные странствова­ния к гробам второго и первого Адама, заключавшие в себе не священную лишь войну, а и торговую борьбу, вызывающую движение от сел в города, от окраин к центрам, т. е. от смиренной, покорной веры к гордому противлению, или от католицизма к протестаптству, что делается само собою. Протестантизм был прав, от­рицая превращение крестных ходов в крестовые похо­ды, но был неправ, оставаясь при отрицании и не за­ботясь о превращении их из дела истребления в дело воскрешения. Протестантизм отрицал войну,, с коею была связана торговля, и признавал торговлю, которая в себе носит причину войны. Для католицизма кресто­вые походы, прямые и обходные (в обход Африки и Америки, когда завоеванием Константинополя турками прегражден был прямой путь в Иерусалим и Индию), были делами оправдания, спасения, литургиею. Литур­гия же католическая, внехрамовая, т. е. сама жизнь, или история как факт, есть не братотворение, но ра­ботворение, не чрез усыновление, а чрез завоевание для исполнения долга душеприказчества, в смысле осво­бождения из чистилища, а не в смысле воскрешения. Протестантство, отвергая искаженную литургию, не признало и действительной; т. е. протестантизм унич­тожил литургию как работворение, но не заменил ее братотворением. Отрицательное, т. е. разрушительпое, дело протестантизма состоит в разъединении, индиви­

дуализме чрез освобождение от долга душеприказчест­ва. Протестантизм и следовавший за ним скептицизм превратили обходные движения из священных, кресто­вых, в торговые.

Католицизм есть искажение христианства, т. е. во­скрешения, замена дела, производящего воскрешение, делами, которые не производят оживления, а только заслуживают бессмертие, или освобождение от чисти­лища. Протестантизм не уничтожает искажения, а только заменяет католические дела мыслью.

Наша Пасха, страха ради кочевников, празднова­лась изначала в Кремлях и острожках, т. е. в крепо­стях, защищавших прах предков; на эту защиту и ухо­дила сила воскрешения. Когда же создан был в подра­жание Западу фабричный город, разрушивший Кремли и острожки, тогда для празднования началось движе­ние, или, точнее, возвращение в села, к могилам отцов, к праху предков. Превращение воинской повинности из городской в сельскую будет началом восстановления Кремлей в виде орудий регуляции природы. Как литур­гия может быть совершаема только на мощах (анти­минс), так и Пасха может быть совершаема только у м.огил предков. Воскресение Христа требует всеобщего Воскрешения. Другого оправдания для нас нет, ибо христианство есть общее дело воскрешения, а не мысль только и никаким другим делом заменено быть не может.

в) Стараясь уяснить себе, почему за Воскресением Христа не последовало и всеобщего Воскрешения, мы имеем целью не христианство оправдать от мнимого противоречия, как это делают верующие в могущество цивилизации и не верующие в силу христианства, а спасти от унижения историю, возводя ее до осуществ­ления «Благой Вести»; т. е. мы обвиняем ученых, за­щищая их собственные труды, осуждаем их за невер­ную оценку, за умаление стоимости их же трудов, за то, что они унижают свое дело, считая его бесцельным. Если смотреть на историю как на осуществление «Бла­гой Вести», то станет ясно, что если всеобщее воскре­шение и не совершилось вслед за Воскресением Хри­ста, то оно за ним следует, что Воскресение Христа есть начатой всеобщего Воскрешения, а последующая история — продолжение его. Одновременно с Воскресе­нием Христа всеобщее Воскрешение и не могло совер­шиться, потому что оно есть сознательный труд объединенного на всем пространстве земного шара че­ловеческого рода, область действия коего не ограничи­вается даже пределами земной планеты. Обращая влияние земной массы в сознательный труд, объеди­ненный род человеческий даст земной силе, управляе­мой разумохМ и чувством, следовательно силе живонос­иой, преобладание над слепыми силами других небес­ных тел и соединит их в. одном живоносном деле воскрешения. К такому делу человеческий род созна­тельно еще не приступал, хотя дело воскрешения, т. е. объединение рода человеческого, и продолжалось, но оно было извращено, тогда как неизвращенный родовой быт, родовой в религиозном смысле, есть союз неотде­лившихся (или воссоединение успевших отделиться) сынов для воскрешения отцов; а это последнее, т. е. воскрешение, и есть христианство. Но великое общее дело, в котором только и заключается вся суть хри­стианства, было заменено состязанием в производстве безделушек, переходящем в битву, в войну. Исследо­вание причин извращенности (вопрос о неродственно­сти) и есть поворот к прямому, сознательному объеди­нению в деле воскрешения; ибо это исследование имеет в виду не одно лишь знание, цель его — раскрыть за­дачу смертных и притом всех, а не кого-либо одного или некоторых. Для ученых история есть суд, судеб­ный приговор, ими, учеными, произносимый; для неуче­ных же, т. е. для всех, среди которых ученые как кап­ля в море, история есть поминовение; а если помино­вение искренно, оно не может навсегда остаться только поминовением, т. е. лишь сокрушением о том, что утра­ченного нам «уже пе кресити», а станет общим делом воскрешения, в котором только и могут люди сознавать себя братьями, а не участниками лишь, товарищами какого-либо предприятия; при таком только деле исто­рия будет действительно всеобщею и всемирною.

г) Поворотом к делу воскрешения, или, вернее, указанием на него, и начинается наше слово об опол­чении забывших свое родство, об ополчении Запада на Восток (т. е. наша история), об ополчении, представ­ляемом в виде одной, более и более расширяющей свое поле битвы (дело — битва) на весь земной шар, с пря­мыми и обходными движениями (по естественным пу­тям, обращаемым в искусственные дороги, выпрямляв^ мые, выравниваемые, объединяющие Запад и Восток, точнее, континепт и прибрежные страны, для ускоре­ния движения), из коих первые, т. е. прямые, сходятся в Царьграде, а вторые, обходные, на Памире.

Какое же это будет схождение, мирное или не­мирное?

Наука своими изобретениями (улучшенными пу­тями сообщения) дает возможность ir отдаленному Во­стоку и дальнему Западу принять участие в битве, в деле взаимного истребления, в битве «сциентифичной», как полном приложении всего знания с дальнобойным и скорострельным оружием, с бездымным порохом, с меллинитом, робуритом, в битве на земле и на воде, иод землею и под водою, в воздушной высоте днем и ночью, при свете электрических солнц. Самый фанта­стический апокалипсис побледнел бы пред этой дей­ствительностью. Запад, дав научное устройство не­стройным массам Дальнего и Ближнего Востока, пове­дет все народы океанической полосы па континенталь­ное царство. Научной стратегии предстоит определить последний, центральный пункт сциентифичной битвы. Впрочем, Константинополь и Памир и будут фокусами столкновения континентальной и океанической сил. При мирном же исходе их встречи христианское отно­шение двух означенных центров легко понять, если представить Памир (гипотетическая могила праотца) ⁹ черепом над скрещенными костями рук, а Константи­нополь (первое место, освященное крестом) —предпо­лагаемым центром превращения разрушительной силы в живоносную. Наша история есть «восточный вопрос», борьба, прерываемая перемириями, не устраняющими причин ее, ибо истинный вечный мир возможен толь­ко при возвращении всех потерь, в чем и состоит общее дело человеческого рода, не исключая и «третьего ро­да» людей; история есть «восточный вопрос», вопрос об ополчении Востока на Запад, или Запада на Восток, есть борьба между Востоком и Западом не на живот, а на смерть; разрешение же восточного вопроса будет примирением Востока с Западом, объединением их и уже не на смерть, а на воскрешение и живот.

д) Точнее и полнее сказать, наша история есть сло­во об ополчении, сопровождаемое поминовением, т. е. это и синодик^,0о всех павших, начиная от тех, кото­рые пали у стен Илиона и оплаканы Гомером (оплаки­ваются еще и теперь читающими Гомера), до павших у Плевны и Шипки и осмеянных варягами. Плач есть отличительная черта истории хронографов; он вносит чувство в историю. Плач о гибели полка Игорева, или о поражении земледельцев кочевниками, плач Иере­мии, плач о падении Царьграда, наконец, плач над общею основною причиною бедствий, неродственно­стию, т. е. небратством и забвением отцов, вносит чув­ство даже в философию истории. (Но плакать или пе­чаловаться о бедствиях естественных, от неродственной силы природы происходящих, и о разрушении родст­ва — не значит убиваться от горя; дать убить себя го­рю — значит забыть, что жизнь нужна для оживления или воскрешения.) Наша история начинается от хро­нографов, а не от Байеров, Шлецеров¹¹(варягов по мысли и крови) и не от варяго-руссов... Наша история вместе и гражданская, и священная; как история борь­бы, она гражданская; как история проповеди «не убий, не воюй, не борись», она не станет еще свящепною, не будет христианскою, а останется древнею; человек не перестанет убивать, воевать, вести борьбу и будет, напротив, совершенствоваться в изобретении смерто­носных орудий (изобретением пороха начинается новая история) для защиты скопляемых все более и более, благодаря прогрессу, богатств; история не станет свя­щенною, пока память, которая есть любовь, заменив излишнее необходимым, мануфактурное — кустарным, не заменит и смертоносное оружие орудием живонос­ным, соединяющим всех в одном деле. Чтобы стать священною, христианскою, история должна быть сло­вом не об ополчении лишь друг на друга Запада и Востока, превратившемся в настоящее время в борьбу океанического мира с континентом, в борьбу, как ска­зано, не на живот, а на смерть; она должна быть сло­вом и об ополчении общем, друг за друга, против извне действующей и в нас действующей слепой силы при­роды, т. е. история есть слово об объединении не на смерть, а на воскрешение и живот. Ученые считают свое дело оконченным, когда уяснили себе причины борьбы влияниями внешней природы и действиями внутренней (темперамент и характер), а для неученых тут только и начинается дело, решение вопроса. Всеоб­щая воинская повинность и есть ополчение в смысле приготовления к этой священной, всеобщей борьбе не

против друг друга, а друг за друга, против извне и в нас действующей силы природы. Настоящая же часть записки имеет целью разъяснить обязанности призы­ваехмых на службу; это — катехизис не но форме, а по сущности, который учит тому, что нужно делать челове­ку или сынам человеческим как участникам в истории, в решении вопроса о неродственности, вопроса о пере­оружении. Обязанность защиты отечества, как третьего Рима^11а, чтобы быть понятой, требует разъяснения значения и второго, и первого Рима. Говоря же, что «четвертому Риму не быть», Россия признает за собою долг разрешения вопроса о неродственности и родстве. Усвояя себе значение третьего Рима, мы признаем долг глубочайшего родственного объединения, отрицая же всякую нужду в четвертом, признаем, верим, что цель объединения будет достигнута и достигнута будет на­ми, это значит, что мы не признаем за собою права слагать труд достижения цели на других.

Дата добавления: 2015-07-02