Ы. Ф. Федоров 5 страница

Первым восстановителем испытания и самоиспы­тания в Московской Руси нужно признать Сергия Ра­донежского; самое посвящение им своей обители Жи­воначальной Троице в то время, когда владевшая нами орда приняла ислам, указывает на некоторое испыта­ние своей и чужой веры, разрешившееся для Сергия в пользу своего, христианского Бога. Сергий, создав монастыри, коих главным, исключительным, можно сказать, делом было богослужение, не мог не придать некоторой образовательности богослужению, почему монастыри и стали школами для народа, принявшего веру без предварительного оглашения, и Сергий, та­ким образом, стал первым исполнителем обета вос­приемничества. Вероятно, благодаря образовательно­сти обряда Лавра Св. Троицы получила авторитет, коим пользовалась для объединения земли, для осво­бождения ее из-под ига ислама и для спасения от за­падных вторжений, не думая, конечно, что все это тре­бовалось самим догматом Троицы нераздельной и не­слиянной, понятым как заповедь, ибо объединение земли, освобождение ее от татарского ига и оборона от Запада были в том же смысле христианскими, в каком и заключавшиеся во имя Троицы нераздельной мирные и союзные трактаты: в учении о Троице неслиянной заключалось обвинение магометанского ига, а в уче­нии Троицы нераздельной — обличение розни, которая была следствием отделения Запада от Востока. Но ни Сергий, ни Макарий, ни Никон²⁹не могли довести до полноты ни испытания вер, ни самоиспытания своей веры и жизни; для этого нужно было не одно духов­ное, но и светское знание; только это последнее не должно было служить сынам и дочерям, забывшим отцов, а должно было сделаться орудием сынов и до­черей, поставивших себе долгом служение отцам.

Призывом князей от варяг и принятием христиан­ства от грек открывается не разрешенный и до сих пор вопрос о примирении военно-гражданского с христиан­ским, веры с знанием, светского с духовным, византий­ско-греческого с варяжско-фряжским (романо-герман­ским), т. е. романо-германское, опротестованный като­лицизм (Западная Европа), отделившись от Византии, решает на нашей почве свой спор с греческим право­славием, и Москва служит при этом органом падшей Византии, а Петербург — органом прегордого Запада. Киевская Русь, устроив сторожевую службу против исконных врагов арийского племени, но не объединив­шись в Киеве, не уничтожив княжеской розни, и борь­бу с кочевниками не вменила в обязанность всему на­роду (т. е. не ввела обязательной воинской повинно­сти), вследствие чего могла вести только бесконечную оборонительную борьбу, а не принимать мер к умиро­творению самой степи, к обращению кочевников в оседлых. Не ввела Киевская Русь и общего обязатель­ного образования, предоставляя ведать это дело исклю­чительно духовенству. Московская Русь, т. е. объеди­нившаяся в Москве, продолжая сторожевую службу, на весь народ наложила обязанность борьбы со степью, беспрерывно высылавшей одну орду за другой, и тем исправила ошибку Киевской Руси, получив же вслед­ствие сего силу, начала умиротворение степи. Ошибка Московской Руси заключалась в том, что обязанность службы не для всех была прямою службою отечеству; за прямую службу одной, меньшей части населения другая, большая, была отдана ей в частную службу. Из этой частной службы позднее, в Петербургский пе­риод, и образовалась крепостная зависимость. Но этой крепостной зависимости не могло бы произойти, если бы меньшая часть вместе с обязанностью службы оте­честву несла бы и обязанность приготовления другой, большей части населения к той же службе отечеству,

т. е. несла бы обязанность воспитателя, учителя, во исполнение долга восприемничества. Дворянство дере­венское и до освобождения от службы имело достаточ­но досуга для исполнения этого долга. Неисполнение его и делало жизнь, быт дворян даже до освобождения от службы бессодержательным и пустым, а по осво­бождении — самодурством, ибо тогда для дворянства не только стала необязательна служба, но даже и об­разование не было вменено ему в обязанность. Екате­рининская литература, принимая просвещение за прият­ное препровождение времени, замечая мелкие пороки, пе заметила главной причины их, коренного зла, по­рождением коего была и сама она, не заметила отре­чения от отеческого дела, от долга душеприказчества и восприемничества ради наслаждения настоящим. Пе­тербургская Россия, доканчивая сторожевую службу, освободила крестьян от обязательной службы поме­щикам, освободив еще прежде самих помещиков от обязательной службы отечеству. Такое освобождение их вместо подчинения общей с крестьянами прямой обязательной службе и было ошибкою Петербургской России, исправление коей начато введением всеобщей воинской повинности. Введение воинской повинности совпало с усилением грамотности и с распространением удешевленного Евангелия, переведенного на простона­родный язык; но эта паллиативная мера, суррогат про­свещения, вместо всеобщего обязательного образова­ния, необходимой принадлежности всеобщей обяза­тельной повинности, была гораздо большим злом, чем самое глубокое и грубое невежество, ибо внесла рознь вместо объединения и стала препятствием к разреше­нию вышеозначенного вопроса о примирении военно­гражданского с христианским, веры с знанием, свет­ского с духовным и проч. Искренним читателям Евангелия, не лишенным, однако, личного самомнения, самомнения протестантского, вышедшего из желания знать только самого себя, отвергающего (при недове­рии к отцам и братьям) предание и общее согласие, таким читателям Евангелия бросилось в глаза проти­воречие военного с христианским, но они мало заме­тили более глубокое противоречие гражданского с христианским и совсем уже не заметили еще более глу­бокого противоречия между христианским и естествен­ным, в зависимости от устранения которого находится устранение и всех других противоречий, а также окон­чательное и прочное примирение Византийского и Европейского, т. е. России и Запада, признание Царь­града общим центром. Во имя естественного Запад от­верг христианское, а за Западом и наша интеллигенция в большей ее части. Отрицание не ограничилось, одна­ко, одной интеллигенцией, но перешло отчасти и за пределы ее; примерами отрицания христианства во имя естественного могут служить Базаровы, Карамазовы в интеллигентной части общества и Смердяковы вне ее. Ошибка Петербургского периода заключалась в том, что он свободу поставил на место долга к отечеству, а введя воинскую повинность, отделил просвещение от долга, вместо того чтобы соединить их неразрывно, ибо всеобщее обязательное образование относится к долгу отеческому, выражающемуся во всеобщей обязатель­ной воинской повинности, как душа к телу, как мысль и нравственно религиозное чувство относятся к обще­му сыновнему делу. Долг к отечеству, воодушевленный всеобщим обязательным образованием, т. е. просвеще­нием, или полным сознанием этого долга, будет по не­обходимости восстановлением кремлей, острожков и сторож, в устроении и защите коих выражались лю­бовь и долг к отечеству; но восстановлены они будут в виде народовоспитательных музеев, исторических и естественных. Превращение кремлей в музеи означает превращение военной деятельности, борьбы с другими народами, в мирную с устранением самых причип и поводов к войнам. Музеи, как исторические, превра­щают и самые стены крепости (ибо кремли извне суть таковые) в живописпые летописи прошлого, а как музеи естественные, самые башни (сторожи) делают основою, как бы пьедесталом, для регуляции слепой силы природы в видах обеспечения урожая посредст­вом равномерного распределения тепла и влаги, а так­же для обороны от эпидемий, эпизоотии, саранчи, чер­ней, наводнепий, пожаров, власть коих зависит от той же слепой силы (ветра). Но кремль есть крепость лишь извне; она и превращается в музей; внутри же кремля — храм, воздвигнутый на могилах предков, и как этот храм, так и службы в нем должны сделаться образовательным средством, становясь чрез то и спа­сительным явно, а не таинственно, ибо регуляция сле­пой силы, как орудие служения Богу, становится обра­

щением смертоносной силы в живоносную, а мыслен-» ное и художественное изображение прошлого превра­щается в действительное всеобщее воскрешение. Это обращение и есть внехрамовая литургия и внехрамовая Пасха, а все богослужение, суточное и годовое (т. е. Пасха страдания с постом и неделями приготовления к нему и Пасха воскрешения с ее продолжением), со­вершаемое в храме, с коим кремль, превращенный в музей, находится в неразрывной связи, составляет внутреннее образовательное средство.

Метеорическая регуляция ставит человека во главу метеорического процесса, но лишь как начала общего дела. Человек, как собирательное, разумное существо, и делается разумом вещей: феномены обращаются в сто деяние, а знание, т. е. само человечество в совокуп­ности как носитель знания, делается нуменом этого процесса.

Регуляция, в смысле способности управления мате­риальною природою, не требует бесконечного времени для своего осуществления. Возвращение праху (разру­шенным телам) жизни, сознания, души есть высшая ступень, или степень способности, знания и воли, уп­равления и самоуправления. Возвращение жизни умер­шим и создаст существа бессмертные, неразрушимые, ибо только тогда, когда станет не возможным только (что всегда было), но доказанным, т. е. действитель­ным, воспроизведение из безжизненного вещества жиз­ни, только тогда жизнь и получит высшую гарантию, тогда начнется и эстетическая жизнь в смысле твор­ческой и антагонизм между человеческим и Божествен­ным окончится. Регуляция есть истинное, а не мнимое лишь торжество над языческими богами, ибо пока гро­моотвод, или, вернее, громопровод, не будет общим орудием, до тех пор можно будет отвергать Юпитера, по не громовержца; и только когда война обратится в регуляцию, тогда лишь будет побежден и ислам как религия войны. Только чрез регуляцию материи и дух одержит полную победу над плотию, победу общую, а пе частную, неполную, бесплодную, какая возможна в настоящее время.

Те, которые считают общее дело воскрешения фан­тастическим, как могут говорить они в то же время и о победе над язычеством; не очевидно ли, что без все­общего воскрешения эта победа решительно мнимая, явное самообольщение, фантазия. Точно так же без всеобщего воскрешения нельзя признавать и торжество духа над плотию; без всеобщего воскрешения это тор­жество совершенно недействительно и что может быть нелепее автономной нравственности для такого бес­сильного существа, как человек, по представлению гуманистов; не есть ли это одно нелепое хвастов­ство?

22. Когда отделяется от литургии крещение (усы­новление), т. е. принятие новых членов как сынов, ко­гда отделяется покаяние, т. е. восприятие отпадших, блудных сынов, или теснейшее приобщение всех ко всеобщей церкви чрез воспитание всех, как одного воз­любленного сына, потомка, когда литургия не имеет более в виду закрепления взаимности, братства, тогда она перестает быть действующею, замирает; службы хотя и совершаются, но в общении, в сближении с ближними и дальними, прогресса, преуспеяния не за­мечается. (Нужно заметить, однако, что дело литургии нельзя ограничивать только объединением живущих для общего дела, ибо литургия и есть это самое дело, как это уже и говорилось, т. е. она есть общее воскре­шение, но в форме лишь таинства, а не явного дела.) В таком состоянии и находится настоящая церковь, а история, жизнь, течет иным руслом, хотя и чрез нас же; она идет уже не путем собирания, а путем разоб­щения; разобщение производится образованием, шко­лою, наукою, искусством, проступками, преступления­ми и вообще всею гражданскою и политическою жизнью, так как жизнь не имеет более никакой общей цели, не составляет общего дела, потому что общее дело, литургия, отвлечено от действительной жизни и стало лишь храмовою службою. А между тем христиан­ство по существу есть не учение только об искуплении, а именно самое дело искупления; наука же, искусство и вся мирская жизнь не имеют этой цели; отсюда и раздвоение, которое и составляет сущность вопроса нашего века. Вследствие этого и христианство превра­тилось, можно сказать, в иудейство, чтившее Бога, служившее Ему не делом, а воздержанием от деятель­ности, покоем; и как у иудеев деятельное служение Богу ограничивалось лишь храмовою службою, такою же службою ограничиваются теперь и христиане. В на­стоящее же время эта служба потеряла смысл даже литургии оглашенных, потому что не ведет уже более ни к действительному приобщению новых членов, так как крещение детей не сопровождается общим воспи­танием, ни к закреплению взаимности, братства. А по­ка в церкви есть отпадшие, т. е. изменившие, и в мире остаются еще не соединенные с церковью, т. е. некре­щеные, неусыновленные, до тех пор и быть не может полной литургии верных — верных Христу и друг дру­гу, т. е. всем, братству. Называть церковь вселенскою, пока в мире есть неверные, т. е. не принявшие еще братской обязанности, не давшие слова верности или изменившие ему, было бы противно истине и действи­тельности. Если же нет церкви вселенской, то нет и литургии верных (нет, пока есть еще неверные и изме­нившие). Наша церковь, называя себя православною, не хочет превозносить себя этим названием; напротив, она хочет выразить этим сознание своей неполноты, в силу которой она со времени отделения западной церк­ви уже не считает своих соборов вселенскими и реше­ний своих поместных соборов за вселенские истины не выдает; сохраняющееся же за православной цер­ковью название «кафолической» от времени, когда она и на деле была почти таковою, свидетельствует лишь о том, что православная церковь признает необходи­мость вселенской церкви, о чем и молится постоянно, молясь «о соединении церквей». Православие есть со­крушение о разъединении (печалование) и желание полноты объединения по пространству (всех живу­щих), по врехмени (всех умерших), по силе (воскре­шение в жизнь неразрывную). Из сокрушения о разъединении живущих происходит литургия оглашен­ных, т. е. объединение живущих (братотворение), цер­ковь видимая, земная для совершения литургии вер­ных. Из сокрушения об умерших (поминовение, вос­становление их в мысли) происходит общее дело

(литургия верных), т. е. восстановление умерших уже в действительности, чтобы невидимая церковь стала видимою.

23. Собирание может быть прочно только около поминальной трапезы, т. е. когда дело отцов не отде­ляется от дела сынов. Когда же произойдет это отделе­ние, тогда из поминальной трапезы образуется, с одной стороны, религиозная служба, а с другой — светские банкеты, мирские трапезы, которые у одних могут быть очень обильными, у других же весьма скудными, ибо забвение отцов, предков, есть необходимо и забве­ние родства, распадение. При распадении же явится потребность сдержек, т. е. карательных мер, законов, вооруженных сил, полиции, юстиции; при распадении и трапезы теряют священное значение, а вопрос о хле­бе и вине, т. е. о насущных потребностях человека, по­нимая под ними и сохранение здоровья, и возвращение жизни, обратившись в храмовую службу (какое бы теоретическое объяснение она ни получила, католиче­ское ли то или протестантское), делается вопросом экономическим. Поминовение при этом не исчезнет, но обратится в отвлеченную науку (историю) или в худо­жественное воспроизведение без желания действитель­ного восстановления.

Если жизнь человека священна, то и хлеб имеет священное значение. Из всех продуктов человека и природы только хлеб и вино (первый как укрепляю­щий тело, а второе как возбуждающее деятельность духа) входят в литургию. Если литургия оглашенных есть братотворение, то и хлеб будет преломлен по­братски, и чаша обойдет всех, и братский труд будет направлен к истинной цели; неизвестность не будет тогда богом земледельцев, не заклинаниями будет обеспечиваться урожай, как об этом говорит Галлиани в «Dialogues sur le commerce des blés»³⁰, где земледе­лец цинически сравнивается с игроком, урожай — с выигрышем, потому что он неверен, рискован, а отсю­да выводится не необходимость обеспечения в самой природе, а необходимость мануфактур.

24. Ошибка как древних, так и новых философов заключается в том, что в язычестве они видели только исключительное служение своим богам, вследствие чего долг, справедливость, приязнь ограничивались семьею, общиною; за христианством же философы при­знавали одну лишь заслугу, устранение этой (языче­ской) исключительности, т. е. его всеобщность. Между тем они не замечали, что языческое поклонение своим богам было в то же время самоотверженным служе­нием своим отцам; но это самоотверженное служение на языке философов называлось порабощением семье, роду, общине, отсутствием личной свободы. С другой стороны, философы не видели, что христианство ока­зало не отрицательную только услугу, уничтожив исключительность, они не видели, что христианство поставило своей целью заменить суеверное служение отцам, которых признавали живыми, всеобщим воскре­шением.

С первого взгляда древняя история представляет два периода, два направления, не имеющих, по-види­мому, ничего общего; так что если бы последнее из них признать истинным (как это и принято в настоящее время), то первое направление, первый период древ­ней истории нужно признать безусловно ложным. На самом же деле оба этих направления служат одному и тому же делу, хотя и не сознают этого. Чувство смертности создало долг к умершим, или к отцам, а из этого долга возникли семья, род, община; «идея оте­чества родилась на кладбище». Но форма, в которой выразился этот долг, не была истинным, действитель­ным исполнением долга, не была восстановлением жиз­ни отцов. В этом-то и заключается первый слабый пункт древнейшего направления древней истории, пер­вого ее периода. Второй слабый пункт этого периода заключается в том, что служение воздавалось каждою семьею и каждою общиною исключительно своим от­цам и героям. Понятно, что при недействительности средств, коими располагали люди, возможно было каж­дой семье превозносить своих отцов над отцами или предками других семей, а некоторых и совсем лишать отечества, т. е. считать их безродными; отсюда и про­изошла вражда, угнетение, явились клиенты и феты, а далее безродные, плебеи или вообще худородные. Эти-то слабые стороны первого периода древней исто­рии и привели к падению древнюю семью и общину.· Философии легко было доказать, что мертвые не нуж­даются в пище и что никакие заклятия и молитвы пе могут изменить судьбы умерших. Впрочем, эта победа философии была совершенно мнимою; если народ, как живой человек, не умел отрешиться от жизни и даже мертвым приписывал ее, то класс людей, отрешен­ный от живой действительности и деятельности, пре­бывающий в области мертвых отвлечений, легкомыс­ленно признал действительность смерти. Таким обра­зом, в этом отношении суеверие было с обеих сторон: философия имела за собою некоторое право, лишь ука­зывая на недействительность служения отцам древ­нейшего периода; ошибка же ее состояла в том, что

она лишила священного характера общественную жизнь, убила любовь к отцам-предкам, заменив ее патриотизмом, т. е. гордостью подвигами их, сузила деятельность человека, поставив целью общежития только выгоды и удобства. Если долг к умершим соз­дал семью и общину, то философия разрушила семью отчасти, а общину вполне и создала македонское, а затем римское владычество. Стоицизм способствовал распространению на всех римского гражданства; он высказал идею всемирно-гражданской общины и все­мирного Бога, но не Бога всех и мертвых, как и жи­вых, потому что и под всемирно-гражданской об­щиною разумели, конечно, живущих только, но не умерших. Мертвый, сухой, холодный стоицизм, если и имеет что-либо общее с христианством, то только пото­му, что сам стоицизм есть искажение христианства и в стоицизме искажение христианства проявляется наи­более. В идее всемирно-гражданской общины нужно признать, по-видимому, последнюю стадию того про­цесса, труднейшая, начальная часть которого соверше­на народом; ибо и народ переходил от богов семьи к бо­гам филы, фратрии и гражданской общины, воздвигая жертвенники общим предкам, па коих неугасимый огонь семейного очага, или «притаиея», изображает не­видимую жизнь предков, градостроителей. Если бы идея человечества как единой семьи была достигнута путем народным, то был бы воздвигнут и семейный очаг праотцам. Между народным представлением все­человеческой семьи и всемирным гражданством — гро­мадная разница. Последнее не придает никакого значе­ния происхождению, для него не существует предков, оно всемирно, так сказать, по пространству, а не по времени; оно, наконец, только гражданство, а не род* ство, и формулою его может быть «где больше бары­ша, там и отечество». Лучше быть самым низшим, са­мым последним из «сынов человеческих», чем царем всех избранных умов, каковы Платон, Аристотель — словом, все философы от Фалеса и до последнего по времени, которые не умели понять, что и они «блуд­ные сыны», т. е. братья наши. Мировой бог философов есть бог только живущего поколения, а не живых в христианском смысле. Истинное единство, действитель­ный союз может быть заключен не во имя отвлеченной науки и не во имя сожигающего только огня, но во имя умерших отцов и той силы, которая оживляет всякий прах.

Нужно глубоко, твердо усвоить себе идею долга, чтобы при тех невообразимых трудностях, кои пред­стоит преодолеть человеку и кои могут напугать самые смелые воображения, не впасть в отчаяние, не поте­рять всякой надежды, чтобы остаться верными Богу и отцам. Только чрез великий, тяжкий, продолжитель­ный труд мы очистимся от долга, придем к воскреше­нию, войдем в общение с Триединым, оставаясь подоб­но Ему самостоятельными, бессмертными личностями, во всей полноте чувствующими и сознающими свое единство. И только тогда мы будем иметь окончатель­ное доказательство бытия Божия, будем видеть Его лицом к лицу.

Таким образом, учение о Триединстве, в смысле за­поведи, относящейся к лицам, взятым не в отдельно­сти, а в совокупности, для дела общего, родового, ока­зывается таким требованием, долгом, которое должно вывести род человеческий из-под власти как естествен­ного подбора, насколько оп существует, т. е. из-под власти борьбы и ига, так и из-под власти подбора поло­вого. Учением о Единородном Сыне выясняется план та­кого общения, в котором самостоятельность выражает­ся не в розни, а в единстве, в котором нет ни ига, ни гнета; учением же о Св. Духе выясняется план общего действия, в котором долг сынов и дочерей человече­ских ко всеобщему отечеству берет окончательный перевес над обществом полового подбора.

Из сравнения своего настоящего состояния с тем, чем должен быть род человеческий, и рождается во­прос о причинах неродственности. Триединство же есть высшее выражение родственности.

Несмотря на все трудности, всеобщее воскрешение есть только возвращение к нормальному состоянию, когда человечество в полном обладании природою, как своею силою, может осуществлять не по нужде, а по избытку душевной мощи бесконечную мысль в неогра­ниченных средствах материи, имея образец в доступ­ном созерцанию человеческого рода Божестве. Конеч­но, не должно в эту «жизнь будущего века» переносить условия деятельности нынешней жизни, нынешней деятельности, вызываемой недостатками и страдания­ми, ходом от худшего к лучшему; не невозможен и иной ход, ход от одного хорошего к другому не менее прекрасному, и притом без сокрушения о первом, всегда возвратимом... Но останавливаться на повоскрес­пом состоянии было бы излишнею роскошью!

Те, которые предназначены быть учителями народа, или находиться с народом в более или менее близких отношениях, усваивают в школах, гимназиях и прочие идеи, по коим считается несомненным, что народные воззрения ложны, народные обычаи, каковы принесе­ние пищи на могилы и вообще поминовение родителей (в чем смысл и Евхаристии), не истинны, воззрения же философов, пред которыми они благоговеют, будто бы безошибочны. Уверенность в обладании безошибоч­ными решениями всех вопросов внушает учителям та­кое самомнение и вместе презрение к народу, к его не­вежеству, что между ними и народОхМ становится не­возможным что-либо общее. От философов можно еще ожидать сознания своих ошибок, от учителей же едва ли возможно ожидать даже ограничения их суеверий, заимствованных от авторитетов (хотя они и не призна­ют никаких авторитетов) и поддерживаемых духом времени. Но недостаточно будет сказать, что должно относиться с уважением к означенным народным обы­чаям, как относятся ко всему старому, отжившему; мы должны презирать себя, если не отыщем в себе чувст­ва, которым порождены эти обычаи, и во всяком слу­чае мы обязаны понять всю истинность народных воз­зрений, лежащих в основе этих обычаев. И для тех учителей, которые признают, что в основе вышесказан­ных воззрений есть истинное требование, требование природы человеческой и Божественной, сближение с народом будет легко, потому что это требование будет положено тогда в основу их жизни, деятельности; и образование будет не уродованием, не отрыванием от среды, а самосознанием, превращением мнимого слу­жения отцам в действительное.

Дата добавления: 2015-07-02