В чем же должен состоять этот проект? 2 страница

История в смысле всеобщего воскрешения есть са­мый полный комментарий к Кремлям и острожкам до последних сторож, ибо Кремль будет крепостию, охра­няющею прах отцов, пока нет братства, а существует небратство; Кремль будет переоружаться, по мере того как сыны во исполнение долга к отцам будут превра­щаться в братство, но только в деле всеобщего воскре­шения, как в самом полном выражении любви и долга к отцам, сыны достигнут полноты братства. Если наш Кремль в пасхальную ночь и нуждается в комментарии, то не потому, чтобы ночь эта была не ясна, не свето­зарна, а потому, что наше сознание омрачено предрас­судками; ночь, время покоя, стала светлым днем, на­чалом великого дела Воскрешения, и Воскресение уже не недельный, а великодельный день. Вопрос только в том и заключается, способно ли нынешнее знание превратиться в это великое дело, способно ли ученое сословие стать комиссией объединения в этом общем деле, способно ли к такому превращению сословие, дер­жащееся предрассудками, религия которого состоит в признании мертвого, безличного бога и безжизненного бессмертия, а нравственность заключается не в эгоизме даже, а в «солипсизме», причем признание нелепого «альтруизма» делает это сословие худшим из всех фа­рисеев (солипсизм и альтруизм?!). Способно ли к дей­ствию сословие, которое, обращая каждую мысль, слово

в корыстную, личную собственность, отречение от бу­дущей жизни выдает за великодушие? Не веря в буду­щее, оно фарисейски приходит в умиление от своего дешевого пожертвования! Ученое сословие, свободное от воинской повинности, считает себя мирным и даже сокрушается о том, что люди не могут жить в мире, негодует, что они прибегают к оружию; на словах это сословие проповедует мир и не замечает, что на деле, чем бы ни занималось оно, чистым или же прикладным знанием, оно само способствует усилению войны, или прямо, если приложение знания относится к усовер­шенствованию оружия и вообще орудий истребления, или же косвенно, когда приложение знания относится к промышленности, торговле, которые ведут к усиле­пию вражды и, следовательно, к увеличению поводов к войне. Если же ученое сословие занимается чистым знанием, пе заботясь о его приложении (о чем позабо­тятся другие, и ничего чистого не останется без прило­жения к войне и промышленности), то оно отвлекает от истинного знания, которое состоит не в знании лишь причин вообще, чем ограничивается чистое знание, а в знании причин неродственности, вражды, войны, ко­торая может быть устранена не проповедью, как бы убедительна она ни была, не негодованием, как бы сильно оно ни было, не изгнанием из истории описания войн, а лишь устранением причин, производящих рознь, неродственность, вражду, а с ними и войну. Вопреки ученым лицемерам, желающим изгнать из истории опи­сание войн, а не войну, конечно, история должна гово­рить о войне. Не говорить о ней — значит скрывать истину, выставлять действительность в ложном свете. Но, говоря о войнах, история должна раскрывать их причины, которые заключаются в развитии мануфакту­ры и торговли, благодаря приложению к ним знания; знание столько же, если не более, прилагалось и к военному делу, потому что торговая промышленность неразрывно связана с войною, внешне и внутренне. Если при существовании розни мысль не отделяется от дела (отделение в этом случае можно произвести лишь искусственно, как это и сделал Декарт, уединив­шись в многолюдный город, но таким уединением от всех можно скрыть от себя действительность, а не уз­нать ее), то «сознаю» будет значить «вытесняю»,.«истребляю». Это вытеснение может быть производимо

и таким мирным делом, как торговля и промышлен­ность: Deux nations en guerre de tarifs peuvent se ruiner plus sûrement qu'à coups de canons»¹²— как это спра­ведливо говорится в статье о китайской эмиграции

(Revue des deux mondes, апрель 1889 года). Это война, конечно, осадная. Задача политической экономии, со­ставляющей лишь часть науки о войне, определять между прочим, при каких условиях осадная война ста­новится невыносимою и переходит в штурм. Политиче­ская экономия вместе с социализмом, эта иудина нау­ка, как назвал ее один из славянофилов, лицемерно сокрушаясь о бедных, придет, конечно, в ужас, если увидит то, чему был свидетелем Иуда, если увидит женщину, уничтожившую или сложившую в могилу драгоценные украшения, которые вырабатывает для нее промышленность и всемирная торговля; таков, ко­нечно, смысл евангельского алавастра ¹³—это сосуд Пан­доры, который изготовляет городская мануфактура, это украшения, в которые облекает она дщерей промыш­ленного века для привлечения сынов того же века, ко­торый и по сие время еще не понял, что пока будет смерть, будет и бедность; поняла это женщина древних времен, не только отказавшись, но и уничтожив, сло­жив в могилу свои украшения; и вот прежде, чем была дана заповедь «шедше научите», было уже сказано, что из этого «научите» нельзя, не может быть исключена повесть о том, что сделала эта женщина. Она искупила грех Пандоры, Европы, Елены, Евы, она отвергла дар, подносимый промышленностью, предпочла Идущего к смерти всем живущим. Эта первая из мироносиц вместе с женщиною, осмеянною бесчувственным Буддой ^и, зай­мут первые места в царстве воскрешения. Среди мно­жества реликвий, подлинных или неподлинных, нет обломка этого алавастра* который мог бы быть, кото­рый и должно бы было положить на первом месте в том музее, куда будут сданы нынешние произведения мануфактуры, когда промышленность из городской ста­нет сельскою. Древний мир, отыскав центр, сделал его своей могилою; новый придет к этой могиле, лишь по­няв, в чем состоит естественная бедность человека, по­няв, что бедность эта заключается в его смертно­сти, поняв, что оставаться орудием смертоносной силы природы — значит отрекаться от человеческого дела.

Итак, для ученых история есть рассказ, а для не­ученых — участие во всемирном деле, т. е. во всемир­ной войне, это фактически; проективно же история для неученых есть участие во всеобщем воскрешении, ко­торое неотделимо от самого сознания, если оно стоит на высшей точке нравственности и религиозности; выс­шая же точка нравственности та, на которой не отде­ляют себя от всех других, не разделяют «своего» от всеобщего, на которой нет противоречия между мыслью и делом; а высшая точка религиозности есть христиан­ская, не отделяющая Воскресения Христова от всеоб­щего. Неученое определение истории согласно с право­славием, если православие не отделяет догматики от нравственности, иконописи от службы. Сознательная и вольная история будет состоять в объединении живу­щих (сынов) для воскрешения умерших (отцов), ибо Бог смерти не создал, а создал жизнь, и человек, де­лаясь исполнителем воли Бога, будет орудием не смер­ти, а жизни. Только такое объединение живущих, которое имеет целью воскрешение умерших, будет по­ложительным совершеннолетием, освобождение же, са­мостоятельность сынов и дочерей (эмансипация жен­щин) есть лишь отрицательное совершеннолетие, лишь замена отцов опекунами, отечества государством, брат­ства гражданством.

3. а) Все время с момента воскресения Христа, как великой эры, с момента, когда Воскресшим была про­изнесена заповедь собирания «шедше научите» и пр., до эпохи, когда выработанный догмат о Троице опять превратится в заповедь, раскрытую в целый план, проект,—в заповедь, являющую образец, по которому человечество будет формироваться, до момента, когда оно поставит своею целью воскрешение, т. е. признает, что всеобщее воскрешение есть полное выражение культа предков,—все это время мы можем представить себе как один день, в который воскрешение соверша­лось, совершается и доселе чрез нас, но помимо наше­го сознания.

Заповедь «шедше научите» является, как мы уви­дим, и в крестовых походах, этом вооруженном пропо­ведничестве, т. е. в так называемой Средней Истории, и в обходных движениях, западном и нашем, т. е. в Но­вой Истории, но является в извращенном виде, и наи­большего извращения достигает именно в обходных движениях торговых, как своекорыстных и несущих смерть (вымирание), бывших даже прямым отречений ем от заповеди «научите», как у голландцев. Следую­щее за сим изложение имеет целью раскрыть, что во всем историческом движении есть единство (хотя это и лжеединство), несмотря на извращение, происходя­щее от несознанности и тем замедляющее достижение истинной цели. Все это движение совершается около одного центра, и этот центр не духовный, а реальный.

В первые времена по воскресении Христа, когда началось собирание во имя Триединого Бога, тогда догмат не отделялся еще от заповеди, вера от жизни, жизнь превосходила требования десяти ветхозаветных заповедей, была выше ветхозаветного идеала и прибли-< жалась к тому образцу, во имя коего- крестились. В этой нераздельности, неразвитости и заключается совершепство первобытного христианства и особенно в неотделимости своего спасения от спасения или воскре­шения отцов. В первоначальном христианстве самое собирание, отречение от язычества, или раскаяние и приобщение к поминальной трапезе Искупителя умер­ших, было литургиею, как и самое христианское об­щество было церковью. Можно быть уверенным, что приступавшие к вечери любви из народа твердо были убеждены, что искупительная сила распространялась и на их предков (I Коринф. 25, 29, крещение ради мерт­вых); можно быть уверенным, что пока в церковь но вступал еще так называемый интеллигентный класс (средний род людей, гражданский, городской, посад­ский, мещански буржуазно-фабрично-рабочий), не мог быть дан и известный ответ одного проповедника не­мецкому князю, желавшему креститься, на вопрос об участи его предков, даже и вопрос-то этот не мог быть тогда задан, потому что для народа немыслимо ради собственного спасения отрекаться от отцов, и по­тому что никогда не было такой близости живущих к умершим, как в то время, когда христиане собирались в жилищах умерших (катакомбах), где гробы мучени­ков служили им престолами. Но если эта первая цер­ковь для верующих является такою святою, что Ори­ген ¹⁵указывает на нее для объяснения единства Отца и Сына, полагаемого им в единомыслии, согласии и тождестве воли (ту же самую мысль высказывает и Августин: «Если,— говорит он,— любовь могла из

стольких душ сделать одну, то Отец и Сын, любовь Ко­торых неизреченна, не должны ли быть названы еди­ным Богом»), то совсем ИНОЙ является она в глазах неверующих; ненависть этих последних доходит до то­го, что некоторые из них в смерти Анания и Сапфи­

_ры16

, например, видят убийство с целью устрашения и в видах как бы финансовой меры и т. п. Но, стано­вясь даже на точку зрения неверующих, мы спросим: откуда же взялся в христианстве идеал Триединого Бога, если в самой общественной, церковной жизни христиан не было для него никаких данных? В Еван­гелии, как и во всем Новом завете, нет слова «Трои­ца», нет слов «нераздельность», «неслиянность», хотя все это и представлено там в действии, в жизни, в спо­собе осуществления, так что в понятии о Троице за­ключается лишь краткая формула всего евангельского учения.

б) Уже в первой христианской общине являются два направления, в которых совершается движение к исполнению данной Христом заповеди и из которых одно можно назвать реалистическим, а другое — идеа­листическим. Для первых Бог, или Божественное Су­щество, представлялось образцом для каждой личности в отдельности, в ее особности, а не для личностей в ро­довой их совокупности; воскресение же представля­лось им явлением трансцендентным, а не имманент­ным, следовательно, исключительно будущим, т. е. не таким, которое было бы делом знания всех без исклю­чения людей, действующих средствами самой природы, воскресение представлялось им явлением, которое бу­дет произведено внемирным, трансцендентным спосо­бом; ибо присущими, неотъемлемыми свойствами чело­века признавались только разрушение, борьба, способ­ность быть орудием смерти и совершенная неспособ­ность к созиданию, миру, неспособность быть орудием жизни, воссоздания; мирское, светское отождествлено с суетным, промышленным, политико-экономическим, а духовное только с мысленным, воображаемым; а между тем воскрешение может быть действием только естественной силы, но естественной не слепой, а при­шедшей в сознание и правящей собою в лице раскаяв­шегося в своем отступничестве человеческого рода (а не отвлеченного человечества). Во всяком случае реали­сты, доказывая (хотя и не опытом, а теоретически) возможность и необходимость телесного воскресения, и не подозревали, что этим, хотя и умозрительным только, доказательством полагалось уже начало воскре­шению, и то, что представлялось им в отдаленном бу­дущем, уже начиналось. Для вторых, идеалистов, во­скресение хотя и было имманентным, но они призна­вали его уже оконченным, совершившимся, и хотя совершившимся во внутреннем лишь обновлении, но этим они и удовлетворялись; они представляли себе осуществленным и образец Триединого Бога, но осу­ществленным опять-таки только во внутреннем и таин­ственном общении с живыми и умершими; а между тем то, что им казалось уя«е совершившимся, только еще начиналось.

Крайнее развитие идеалистического направления есть гностицизм; иод гностицизмом обыкновенно разу­меют фнлософско-мистические системы; вернее же ска­зать, гностицизм есть мистерии, таинства, в которыо посвящали, системы же служили лишь толкованием, пояснением, теориею таинств. Воскресение для гности­ков совершалось в момент посвящения или крещения: посвящаемые во время совершения этого акта, вероят­но, воображали себя проходящими все семь совер­шенств, как это в теории Басилида¹⁷, «Авраксос» по только «Высшее существо», но и магическое слово, ко­торому, вероятно, приписывалась сила изменять телес­ное, смертное существо в бессмертное. Из теургии про­исходила теософия, а не наоборот, или по крайней мере не отдельно одно от другого, т. е. только из действия происходила мысль, сознание (из мистерии, т. е. ми­стического действия,— мистицизм, из теургии, т. е. бо­жественного дела (все таинства),— теософия).

Первые христиане чувствовали обновление мира в той перемене, которую ощущали в себе, в том мужест­ве и твердости, которые не допускали ни страха, ни какой-либо слабости; чем теснее было их общение с тем обществом, в которое они вступали, тем больше ощущали они в себе мощи, при которой все казалось возможным, все препятствия, силы природы, все это так умалялось. Самая смерть казалась минутною раз­лукою, бессильною положить действительную прегра­ду между соединенными любовью. Некоторым при этом даже казалось, что все кончено, победа полная, они чувствовали себя обновленными, поправшими всо смертное... (С таким воззрением может быть соединена мысль, что кончина видимого мира ускорится благода­ря распространению девственности; нужно даже же­лать, чтобы все, имеющие жен, были как неимеющие, чтобы ускорить таким образом пришествие Христа для открытия вечного царства.) Но христианство не иллю­зия. И хотя такое настроение превосходно и могло на многое подвигнуть, многое совершить,— и совершило, действуя заразительно, увлекая, собирая души,— но сила воскрешения проявлялась не в этом только на­правлении, и едва ли даже не с большею мощью она действовала в другом направлении, в направлении на­званных выше реалистами. (Таким образом, в само*м уже начальном христианстве заключаются зародыши распадения его на католицизм и протестантизм, но есть в нем зародыши и воссоединения их, т. е. зачатки пра­вославного христианства.)

4. а) С падением Иерусалима, с потерею своего значения Римом образовался новый христианский центр — Константинополь, где выработалось православ­ное христианство. Константинополь имеет большее пра­во на название вечного и всемирного, чем ветхий Рим; этот последний не вечный, а только переходный к Кон­стантинополю, не всемирный, а лишь западный. Мысль о перенесении центра на восток явилась в первый раз еще у Цезаря, затем у Августа; и эта мысль о перене­сении столицы показывает, что Рим не мог быть цент­ром даже в тех пределах, какие имела Римская империя при Цезаре, и не мог не столько по месту, занимае­мому им в пространстве, сколько по духу исключительно западному. В Константинополе — среда всей земли, сю­да сходились «вся благая земли», товары Индии и Китая, т. е. то самое, что разрушает общество, сокра­щает его век; но ни политика, ни торговля не состав­ляют существенной, отличительной черты византий­ской истории.

б) Отец истории начинает свой рассказ с первых встреч, с первых поводов ко вражде Европы с Азией. При первом же, собственно, историческом столкнове­нии Европы с Азией, которым можно считать переход азиатского народа — персов на европейский берег, и сделалась исторически известной Византия, лежавшая близ переправы. Тут же была сделана и оценка Визан­тии Востоком в лице Мегабиза и еще прежде — Западом

8 Η. Ф, Федоров 225

в лице Дельфийского оракула, руководителя эллипс ской колонизации¹⁸. Отец истории излагает нам не историю только Европы, которая вся тогда заключа-· лась в Греции, и не историю только Азии, совмещав­шуюся тогда с Персиею, он становится, так сказать, между Европою и Азиею и излагает историю отноше­ний передней Азии и передней Европы, т. е. персид­ские войны, которые у него на первом плане и кото­рые, столь богатые подвигами, еще более богаты фак­тами разъединения и изменами, этим коренным пороком Европы; Восток же хотя и представлял тогда единство, но это единство было совершенно внешнее. Взятием Сестоса, т. е. занятием Геллеспонта, места переправы в Азию (самая узкая часть пролива), оканчивается история Геродота. Персы, приняв сторону иудеев, быв­ших в борьбе с Вавилоном и Египтом, и завоевав ту и другую страну, сделали борьбу против идолопоклонства

(художественного воскрешения) борьбою Азии с Евро­пою, а потому история персидских войн всемирна для того времени и по объему и по значению, по объему и по содержанию. Таким образом, вместе с историей) нарождается и «восточный вопрос», «восточный» для европейцев и «западный» для азиатцев. Широкий взгляд отца истории не удержался, однако, потомками, упустившими из вида из-за местных событий общий ход истории, в коем проливы с господствующим на них фортом Византией) не могли не играть первенствующей роли.

в) Праотец истории, народ, начинает с морских от­крытий, когда проливы, отделяющие Европу от Азии (Троянский и Византийский), становятся известными мифически. Открытие проливов, отделяющих Европу от Азии, есть первый факт всемирной истории, хотя и сохраненный только в народных сказаниях, в мифах, ибо народ есть истинный праотец истории. По этим сказаниям можно заключить, что в первое же путе­шествие на восток (это поворот к праотчине, к Пами­ру) европейцы ознакомились с азиатским берегом про­ливов; а возвращаясь и испытав бури негостеприимно­го моря, греки принесены были самим морским током в Золотой ров и тут совершили благодарственное жерт­воприношение за свое спасение и за великие откры­тия. Всемирное значение местности у Византийского пролива (Босфор, или коровий брод, как кто-то перевел это слово, над которым может быть воздвигнут мост и под которым может быть проведен тоннель) заключа­ется в той близости берегов (азиатского и европейско­го), которая из двух городов, лежащих на этих бере­гах, Византии и Халкидона, делает один город, Кон­стантинополь, как начаток соединения Европы с Азиею, Востока с Западом. В этом отношении Константинополь имеет решительное преимущество пред старым И л ио­ном, лежавшим верстах в десяти от моря.

г) Занятие Троянского берега у самого входа в Гел­леспонт и основание Халкидона — Византии закрыло эти проливы для предприимчивых семитов— финикиян и вынудило их искать новые пути на запад и на юго­восток. До тех пор известны были только Малая Евро­па (Греция) и Малая Азия,— с открытием же новых путей открылся и Запад, т. е. Большая Европа до Ян­тарного моря (продолжением этого движения можно считать позднейшие движения из варяг в греки), и Ливия; а с другой стороны началось открытие и Боль­шой Азии, дальнего Востока (Офира). На путях в Индию и создались великие царства, из коих послед­ним было Персидское, проложившее себе путь в Евро­пу чрез Византию.· Силу семитического движения мы легко поймем, если припомним, что два народа, при­нимавшие в нем участие, финикияне и евреи, близкие по языку и, конечно, по происхождению (хотя послед­ние и называли первых хамитами, вероятно но такому же побуждению, по какому и поляки называют рус­ских туранцами), что два эти народа, самые плодови­тые, жили в относительно неплодородной стране. По­нятно, что при таких условиях закон постоянного дви­жения, эта не христианская, а естественная заповедь «шедше», с насколько это неизбежно «научите», имел в данном случае полное применение. Еврейское и осо­бенно финикийское, как и эллинское, движение было естественное, прогрессивное, насилием и обманом со­вершавшееся, ведшее не к объединению, а к порабоще­нию; христианское же есть движение морализованное, хотя и искаженное.

д) Положение Константинополя так определено гре­ческим историком: «самое безопасное со стороны моря и самое опасное со стороны суши» (Полибий IV, 38, 45, 46) ¹⁹. Такое определение, по крайней мере в по­следней его части, приложимо как к древнейшим

8* 227

временам, когда опаспость грозила Византии со стороны мелких фракийских племен, так и к позднейшим, когда она подвергалась нападениям аваров, печенегов, т. е. страшной силы, выходившей из глубины Средней Азии. Для полной безопасности Византии нужно было внести мир в глубь Азии, откуда выходили орды кочевников, откуда было вытеснено арийское племя, нужен был, можно сказать, мир всего мира. По словам Полибня, Византия испытывала мучения Тантала, видя, как опу­стошались поля, обещавшие обильную жатву. Чувства эти должны быть особенно понятны тому народу, ко­торый испытывает их еще и в настоящее время на своей Туркестанской окраине, испытывал и в течеиио всего тысячелетнего своего существования, ибо у ворот Византин начиналась степь, расстилавшаяся до Китая и Индии, и Византия была «сторожа», острожек, за­щищавший переправу и стоявший па окраине. Посто­янные войны, веденные Византией) с окружавшими ео варварами, напоминают сказание о том, как перевелись богатыри на Руси (на место одного побежденного пле­мени являлись два других), напоминают о том, как сила, идущая из степей, все растет да растет, все на Византию идет. Эта сила и будет расти, и будет идти, пока степь не обратится в поле; и если христианство не вера только, а дело, то обращение воинственного ко­чевника в мирного земледельца есть уже полдела, Благочестивая Византия не вызывала, конечно, на борьбу силу не здешнюю, потому что, скопляя богат­ства, прилеплялась всеми силами к здешней жизни; по чем больше скоплялись богатства, тем дальше распро­странялся по степи слух о них, тем больше Визаптия навлекала па себя врагов. Тот же историк (Полибий) называет византийцев общими благодетелями, ибо, оставив свой опасный пост, византийцы лишили бы греков возможности сбывать излишнее и получать не­обходимое (кожи, мед, хлеб), т. е. существование Ви­зантии обеспечивало движение от греков далее и да­

лее на север, в варяги, и на восток, в степи.

И в дохристианскую эпоху Византия пережила в малом виде такую же историю, какую суждено ей бы­ло пережить в большем виде в эпоху христианскую, так что постепенное уяснение значения Внзаптнп со­ставляет, можно сказать, сущность как новой, так и древней истории.

Троянская война (первое столкновение двух мате­риков, Европы и Азии, поводом к которому послужила «умычка» женщин) и ее продолжение, войны греков с персами, войны Рима, признававшего свое троянское происхождение, с греками (иначе сказать, война Евро­пы (Греции) с Азиею, нашедшею себе союзников в Ев­ропе в лице римлян) составляют всю древнюю исто­рию, так же как сказание о войне Троянской, о борьбе Греции с Востоком и его западными союзниками, о возвращении героев троянских и поэтические и крити­ческие видоизменения этих сказаний составляют всю письменность древнего мира. Даже предшествующие Троянской войне сказания изменяются под ее влия­нием: так Геркулесу приписывается взятие Трои, как Илье Муромцу битва с татарами, а Карл Великий и даже Атилла делаются крестоносцами. (Народное, ми­фическое воззрение любит возвышать предков на счет потомков, так же как «критическое» (ученое, научное) старается унизить предков, возвышая потомков.) Эти же сказания создали, говоря нынешним языком, Гре­ческий музей, т. е. совокупность памятников, реликвий, действительных или мнимых (напр., орудия, которыми Эпей построил деревянного коня), имевших священное значепие (эти вещественные останки сильнее слов дей­ствовали на поддержание Drang nach Osten), подобно тому как крестовые походы и сказания о них наполни­ли католические храмы реликвиями Востока. Война с Персиею для греков, воспитанных на Илиаде, кото­рая есть их Библия, была священною войною, продол­жением^ Троянской; поэтому и Исократ всю жизнь был ревностным проповедником этой войны, а Агезилай и Александр²⁰старались придать своим походам зна­чение продолжения похода против Трои.

Во всех столкновениях Запада с Востоком присое­динение Византии считалось необходимостию. Уже с окончанием персидских войн выяснилось значение Ви­зантии и для гегемонии над Грециею, почему Перикл и за ним Алкивиад присоединяют Византию к Афинам, а Лизандр после решительной битвы при Эгос-Пота­мосе, прежде чем идти па Афины, освобождает Визан­тию и Халкидон^20а(т. е. спартанцы вытеснили оттуда афинян, как позднее генуэзцы венециан). Вообще го­воря, Пелопопнесская война и последующие войны до Филиппа могут быть названы борьбою за Византию или вообще за проливы; когда же Константин являет­ся примирителем Востока и Запада, он основывает свою столицу в Византии.

Положение Константинополя таково, что он обре­чен быть целью нашествий, пока не состоится безуслов­ный мир; безопасность его будет не обеспечена, пока не наступит мир всего мира. Хотя с одной стороны Константинополь защищен Балканским валом и Ду­найским рвом, а с другой — двойным хребтом Антитав­ра и Амануса с Евфратским рвом, с присоединением к этому с северной стороны Карпатского редута с дву­мя бастионами, Чехиею и Трансильваниею, а с вос­точной — Иранской твердыни, но сия последняя откры­та с севера для турецких и монгольских пашествий, Западу же открыта дорога к Царьграду чрез Венские ворота. Это преимущество Запада было бы решитель­ным, если бы Карпатский редут был так же близок к Балтийскому, как и к Черному морю; благодаря тому обстоятельству, что Запад не имеет естественной за­щиты с Севера, ему предстоит идти на Константино­поль чрез Москву и Киев, как и России чрез Берлин и Вену; т. е. для обладания Константинополем нужно полное, безусловное торжество или Запада над Восто­ком, или же Востока над Западом, что, конечно, не­возможно; потому-то этот город и обречен быть целью нашествий, пока не состоится безусловный мир, столь необходимый для человеческого рода. С другой сторо­ны нужно отрезать Иран от Турана, т. е. занять Па­мир, чтобы обеспечить К[онстантино]поль с восточной стороны. Иран, обеспеченный со стороны Турана, мог бы не допустить семитического движения из Аравии н Африки. Александр и имел, очевидно, эту цель, упот­ребив почти три года на обеспечение северной границы своего нового царства; появление сельджуков османов стало бы невозможным, если бы Александр имел до­стойных наследников. Хорошо поняла это только ле­генда.

Чем меньше было сил у Византийского царства, тем больше воздвигало опо крепостей; это были как бы оболочки, которые образуются около семени и защи­щают его от зимних бурь и морозов, ибо Византия, кои бы семя, собрала в своих стенах все выработаипое древним миром. Древняя история была завершена, ког­да религия Востока, наука и искусство Греции, юри­дическая н военная организация Рима сосредоточились, как в зерне, в этом пункте, т. е. в Византии, которая была центром Евразийской империи, обнимавшей и Малую Европу (Балканский полуостров), и Малую Азию — полуостров по сю сторону Дуная и полуостров по сю сторону Евфрата (по Никифору Грегоросу XIII века), по сю сторону Балкан и по сю сторону Тавра и господствовавшей над индийскими дорогами.

Борьба язычества с христианством продолжалась и после падения Рима. Падающее язычество в лице нео­платоников продолжало борьбу с христианством сто в IV и V веках. Воскресение, а также создание мира было главным пунктом нападений этих крайних спи­ритуалистов (Прокл, Синезий)²¹. Борьба принимала даже политический характер (Леонтий, Севериан Да­масский, Памирепиос) ²². Раньше еще их Юлиаи ре­шился сделать реформу язычества, подновить его, и эта подновленная религия получила название элли­низма, который и боролся с христианством до самого Юстиниана.

Концом древнего мира следует считать не падение Западной Римской империи, а царствование Юстиниа­на. Ни начало Рима, ни конец его не имеют всеми р­ного значения. Царствование Юстиниана есть конец древнего, языческого мира. Архитектурное искусство представляет смерть язычества, т. е. переход его в хри­стианство, наглядно; так, из разрушенных языческих храмов (это значит, что переход был насильственный, не христианский) воздвигается храм Софии — Премуд­рости Божией (изображение которой (Софии) есть последний остаток гнозиса), так же как и множество других храмов (в одном К[онстантино]поле 35) пре­вращаются в христианские храмы, так что Прокоиий воздвигнутым и возобновленным Юстинианом зданиям посвятил целую книгу (De edificiis) ²³. Закрытие школ в Афинах и Александрии представляет то же самое явление в области мысли, философии. Закрытие школы было падением Афин, последнего убежища философии неоплатонизма. С закрытием школ Афины утратили смысл жизни (так как со времени почти Александра они были только школою), как Рим с уничтожением консульства утратил и призрак древнего мира. Неопла­тонизм, последнее проявление языческой мысли, не исчез, однако, бесследно, ибо в то же время является

Дата добавления: 2015-07-02