В чем же должен состоять этот проект? 3 страница

книга, приписанная Дионисию Ареопагиту ²⁴, в которой неоплатонизм приурочен к христианству. И язычество не исчезло; оно сохранилось в школах. Языческая пау­ка, идея об устройстве мира и истории человечества, преобразуется в византийскую форму мнимо христиан­ской топографии или космографии (Козьма Индико­илав) ²⁵и хронограф — летопись, которую Древняя Греция не знала. Осуждение мнений Оригена о Троице и о духовном воскресении также выражает падение язычества. Какую форму приняло христианство, ясно можно видеть из двух изводов тайной вечери, которые находятся в Россанском Евангелии VI века²⁶, из коих одно (церковно-литургическое, известное под именем «роздаяиия») встречается в первый раз, а другое (в первоначальном, реалистическом виде) — в послед­ний. Тайная вечеря стала изображаться не так, как она описана в Евангелии, а как совершалась в храме; живопись превращалась в иконопись. В политическом отношепии падение язычества выражается прекраще­нием выборов в консулы и кодификацией) законов и мнений юристов (мысль, задуманная еще Цезарем, как и мысль о перенесении столицы, и приведенная в ис­полнение лишь Юстинианом), сводом, извлечениями и; сокращениями из всего, что выработано древним зна­нием, мыслью, по части юридической; только эти сво­ды, извлечения, сокращения и сохранились, а потом и возродились преимущественно на Западе; подлинные же сочинения юристов исчезли. Для юриспруденции при Юстиниане наступила осень, созревание плодов, превращение в семя; то же самое при Македонской династии случилось и для всего другого знания древ­него мира. О конце древнего мира свидетельствует также первое появление при Юстиниане «салосов» (похабов), или юродивых, особое покровительство мо-* нашествующим, тогда как древнему миру, т. е. эллин­скому, идея монашества была совершенно чужда; са­мая одежда изменилась к этому времени — «паллиум, гиматий» совсем вышли из употребления у христиан VI века, и прежние длинные одеяния римские были заменены коротким платьем народов, наводнивших Римскую империю.

При Константине вошло в употребление церковное поклонение кресту, а при Юстиниане появилось в церк­ви распятие. Нужно было три века, чтобы крест —.

орудие позорной казни — сделать предметом поклоне^ ния, и нужно было пять веков, чтобы изобразить на кресте Распятого, изобразить то, что для эллинов пред­ставлялось безумием. Потому-то и должно считать кон­цом древнего мира, античной прелести, тот момент, когда искусство сделало предметом своих изображений Распятого. Но и Распятый долго еще изображался не страдающим, а торжествующим, и тут же изобража­лось и Воскресение. Только после Халкидонского со­бора, признавшего Христа «и действительным челове­ком» ²⁷, и после дальнейших развитии учения о чело­вечестве — в X лишь веке появилось распятие с изображением умершего Спасителя. Сюжеты распятия, страданий в художестве и монашеский аскетизм — это совершенная противоположность эллинизму. Кратко сказать, в К[онстантино]поле пред наступающим ма­гометанским наводнением собрано было, точно в ков­чеге, все достояние древнего мира, и крестное знаме­ние, водруженное над ним, спасало его до той только поры, пока, выступив из своей могилы, это достояние, т. е. наука и искусство древнего мира, возродились в Европе, чтобы обойти целый мир. Теперь же достоя­нию древнего мира, т. е. науке и искусству, остается завершить этот обход и, обогатившись новыми знания­ми, возвратиться к точке исхода; а тогда оно и станет (и мы это почувствуем) достойным орудием всеобъ­емлющей любви, ибо борьба христианства и язычества, борьба между верою и знанием, происходила не пото­му, что они противоположны, непримиримы, а потому, что вера была неискренна, а знание еще далеко но достигало даже и до нынешнего своего все же еще несовершенства.

Ни в одной религии нет такого противоречия между идеею и фактами, как в христианстве. В столице хри­стианства крест, орудие позорной казни, сделался пред­метом благоговейного почитания; но казни тем не ме­нее не уничтожились, потому что не уничтожились преступления. Не дымились в новой столице животные жертвы, но бойни животных продолжают существо­вать, ибо на деле человек еще орудие слепой природы.

С распространением христианства, по мере расши­рения его в пространстве, оно терпело потери во внут­реннем своем достоинстве; нравственность заменилась каноническим правом, внутренняя связь — внешнею

организацией), церковь устроилась по образцу госу­дарства, а политическая столица сделалась и церков­ным средоточием, С избранием центра связано и появление вселенских соборов и установление одновре­менного празднования Пасхи; но Византия сделалась церковным средоточием не всего мира, а только боль­шей части известного тогда мира, и соборы были все­ленскими в этом именно смысле, т. е. лишь проектив­но, на условии непрестанного расширения границ известного мира, на условии увеличения числа верных, ибо собирание тогда было далеко не кончено (вне церкви оставалось много неверных и отпадших), а по­тому и литургия не могла быть литургиею, действием верных; одновременное же празднование Пасхи было лишь одновременным представлением Всеобщего Вос­кресения, каким только оно и могло быть, когда цер­ковь не была еще миром всего мира, оно установляло единство в мимолетном лишь чувстве, охватывавшем весь христианский мир почти мгновенно. Но собирание и Византией) не было поставлено главною, первою целью; она усваивала мысль, что можно быть верным, возможно спасение и тогда, когда вне остаются еще неверные и отпадите; такое спасение по необходимос­ти должно быть только таинственным. Византия не признавала, впрочем, и того, чтобы равнодушие к спа­сению неверных было спасительно; она принимала даже меры против отпадших, но они были таковы, что хотя и показывали ревность к делу, но спасать не мог­ли, это были насилия, гонения и т. п. Признав личное спасение, возможность спасения каждого народа в отдельности, церковь обрекла Константинополь на погибель, потому что отрицала собирание как безуслов­ную обязанность, и превратила вследствие того христи­анство только в прообразование спасения; следствием этого было обращение заповеди собирания в догмат

(что породило бесконечный диспут), деятельности в обряд; явилось ожидание антихриста, т. е. погибели, а не спасения. Правда, Византия думала, что Царьград будет существовать до конца мира, но конец мира она ожидала каждый день и час.

Допускать спасение в отдельности, врознь (что само по себе безнравственно, как отрицание родства, запо­веди о любви) — значит, конечно, не признавать безус­ловной необходимости собирания (собирание же есть сама сущность нравственности). В собирании нет необ­ходимости, если спасение не есть всеобщее дело, а зависит от веры и чувства, от веры, конечно, мертвой, и от чувства, конечно, не искреннего. Отрицание спа­сения, как всеобщего дела, делает ненужным и цент­ральный город. Если спасение от веры, то на что нуж­но действие? Если спасение лично, то на что нужно общество? И в таком случае не нужен и центральный город; пусть же он и остается турецким!

В Константинополе неразвитая заповедь Христа, заповедь собирания, превратилась в развитый догмат, т. е. в теорию, бездейственную в жизни; и таким обра­зом, по форме эта заповедь сделалась философиею и в этом отношении стала языческою, по содержанию же своему была богословием (богословие, т. е. слово толь­ко о Боге, а не путь к Богу) и в этом лишь отношении осталась христианскою. Но обращение религии в фило­софию, в диалектику обратило всю историю Констан­тинополя в один непрерывный теологический диспут, который служил не к соединению, а к разделению и нередко разрешался в кровавые столкновения на иппо­дроме; так, с утверждением догмата о нераздельности и неслиянности, отделилась от Константинополя боль­шая часть Запада, занятая германскими племенами, принявшими арианизм; и такое отделение соверши­лось, без сомнения, потому, что в жизни, в действи­тельности, Царьград не знал другого соединения, кроме слияния, т. е. порабощения. Действие (общее) объ­единяет, а диспуты разъединяют; так и в Константи­нополе: с одной стороны, диспуты усиливали рознь, а с другой — все роды розни вносили ожесточение в пре­ния. Уже после несторианских диспутов можно было сказать, предупреждая императора Гераклия, «прощай Сирия», а за монофизитскими прениями можно было распроститься и с Египтом; иначе сказать, эти диспуты подготовляли успехи магометанства²⁸. И вот, с одной стороны, арианизм, переходя к другой крайности, пре­вратился в католицизм, признавший Сына, как и Отца, источником Духа, в чем православие видит признание двух начал в Боге, с другой же стороны, христианство спрское и египетское превратилось в исламизм, и Кон­стантинополь стал между двух огней. Подобно тому как в дохристианское время постоянные войны между греческими царствами принудили их подчиниться

Риму, так точно и в христианское время диспуты восточ­ных христиан принудили их признать авторитет рим­ского епископа. Признание первенства западного епи­скопа было естественным наказанием Востоку. Лесть, вытекшая из борьбы партий,, сделала из римского епи­скопа преемника апостола Петра. Греческая сварли­вость создала римское властолюбие. Освобождение от папского властолюбия столько же законно, как необхо­димо и очищение от сварливости. Только в глубоком сознании своей виновности заключается необходимое условие спасения, зачинается заря освобождения для К [онстантино] поля.

Когда заповедь обратилась в догмат, исполнение заповеди стало мертвым, а не живым обрядом; обряд же, сделавшись только сакраментальным, перестал быть образовательным; и в этом отношении по форме христианство стало иудейством, хотя содержание, за­бытый смысл обряда, был христианским; и тогда самая жизнь, деятельность, отрешившаяся от заповеди,, не поставившая себе целью исполнение долга соби­рания для воскрешения, обратилась в языческую рознь, сделалась идолопоклонством (т. е. искренно, не лице­мерно отдалась роскоши), реакциею против коего и явилось магометанство во всей его суровой простоте монизма, в этой реакции против исказившегося хри­стианства и заключается смысл и сила магометанства. Константинополь сделался всемирным торжищем, бо­гатства Индии оказали свое обычное пагубное действие, и с этой стороны (хотя христианство в Константинопо­ле и стало из гонимого господствующим) в жизни, в деятельности, торжество язычества было полное. Не­вольное ощущение этой антихристианской розни пре­вратило всю историю Константинополя в ожидание антихриста, в ожидание кончины мира. Будучи хри­стианским в догмате, он был антихристианским в жизни и, соединив в себе пороки иудейства и язычест­ва, ждал того (антихриста), кем уже и был на самом деле; ожидая же кончины мира, он дождался лишь собственного падения. К [онстантино] поль, пока не был завоеван, находился в постоянной опасности быть завоеванным; угрожаемый осадой извне, он был осаж­даем видениями внутри. Выработав Символ веры, он дал зарок не изменять его, а между тем спор не пре­кратился. Как крепость К [онстантино] поль имел вне

себя высоту, господствовавшую над ним и не принад­лежавшую ему; эта высота — Памир. Как всемирный Кремль он должен был в себе заключать прах праотца человеческого рода, в защите которого он нашел бы бесспорный пункт, а между тем и этот пункт был вне его. Памир, господствующий над Царьградом страте­гически, и есть предполагаемая могила праотца: Памир то же самое для знания, что Голгофа для веры.

Таким образом, К [онстантино] поль кроме проти­воречия, которое заключалось в нем между храмом и крепостью (духовным и военным), между посадом и кремлем (торговым и военным), был противоречием и как крепость, ибо господствующая над ним высь (Па­мир) была вне его; а как храм он не в себе заключал святыню, прах праотца, который находится в той же выси. Голгофа была могилою Адама символически, Па­мир стал могилой праотца гипотетически. Разъедине­ние этих двух пунктов лишает их силы, делает их, так сказать, эксцентрами. Памир-пустыня стал столицею смертоносной силы, потому что К [онстантино] поль еще не стал столицею, объединяющим центром, для обра­щения смертоносного в живоносное, хотя в нем, разо­руженном, непромышленном городе, знание и разум человеческий могли бы освободиться от служения под­бору естественному (военному) и половому (промыш­ленному). Эти практические антиномии происходят из основного противоречия человеческой природы, по кое­му рождение сынов есть смерть отцов.

В К[онстантино]поле соединились предания древ­него и христианского мира, и борьба этих элементов превратила его историю в непрерывный теологический диспут от начальных великих споров на первых вселен­ских соборах до старчески мистических споров о нетле­нии Св. Тайн, который, как говорят, шел в то время, когда к К[онстантино]полю приближались латыняне, чтобы завладеть им, и о Фаворском свете, который шел во время окончательного завоевания К [онстантино] по­ля турками²⁹. Даже величайший из императоров К [он­стантино] поля, при котором как город, так и диспут достигли своего апогея, был в то же время величайшим диспутантом, спорщиком³⁰.

Лежавший на перепутье между Западом и Восто­ком К [онстантино] поль выразит соединение их в раз­вившемся в нем учении о Триедином Боге и о двух

природах и волях во Христе. Восточная идея о все­поглощающем единстве и идея Запада о множестве, о значении личности, соединились во всемирном, восточ­но-западном догмате о Триедином Боге. Эллинская диалектика, выработанная на вечах бесчисленных гре­ческих республик, которые были как бы подготовитель­ными школами к соборам, эта диалектика на вселен­ских синодах, в прениях о Св. Троице, нераздельной и неслиянной, раскрыла идеальный образец для всего человеческого общества. Истинный образец бессмерт­ного общества был выработан именно тут, в этих, хотя и метафизических, спорах, касавшихся предметов, по­видимому, сверх,— выше — естественных, а не в кон­вентах, не в парламентах, не в декларациях прав че­ловека, не в построениях, или утопиях, всех коммунис­тов и социалистов; ибо в этих последних заботились только о сохранении независимости и равенства лич­ностей, а не об отечестве и братстве, хотя эти слова и употреблялись; образец общества был выработан не адвокатами, но отцами церкви. В выработанном сими последними представлении лиц Св. Троицы «нераз­дельными», т. е. неотчуждающимися, неотделяющимися друг от друга, не вступающими в борьбу, которая сама по себе ведет к разрушению общества и смерти, в таком представлении союз Божественных лиц являлся нераз­рушимым, бессмертным. Представлением же лиц Св. Троицы «неслиянными» устранялась смерть их, потому что неслиянность означает устранение поглощения од­ним лицом всех прочих, которые при нем теряют свою личность, делаются его бессознательными орудиями и, наконец, вполне с ним сливаются, обращаясь вместе с ним в полное безразличие, в ничто.

Итак, в устранении раздельности и в неслиянности лиц Св. Троицы являлся вечный союз, бессмертное об­щество бессмертных личностей. Казалось бы, что может быть важного в вопросе об едино- или подобосущии? о том, одна ли только божеская или же и человеческая природа во Христе, одна или две воли в Нем? Но стоит только перевести эти вопросы на практическую почву, т. е. принять их за закон, за правило действия, чтобы понять, какой важный шаг сделало воскрешение, когда были разработаны его метафизические основы. Пока­зывая, что Христос был не только Бог, но и действи­тельный человек, тем самым доказывалась и необхо­димость деятельности самого человека в деле воскре­шения, и не только нравственной, но и умственной, и физической, материальной. Соединяя во Христе два естества, две воли, двойное действие, тем самым при­знавали необходимость в деле искупления, или воскре­шения, двух воль, действующих в полном согласии* Но учение о двух волях, действующих в согласии, оста­валось только догматом, теориею, не имевшею выра­жения в самой жизни; и в таком отделении теории от практики не видели отпадения от христианства, устра­нения от дела искупления и воскрешения, не видели отречения от Искупителя и Воскресшего. Если бы церковь была согласна с учением Оригена и ему по­добных, которые отожествляют воскресение с бессмер­тием души и ожидают, что последний суд будет разру­шением материальной природы, тогда было бы понятно такое отделение теории от практики; но учение Ориге­на и все ему подобные были по справедливости осуж­дены церковью на 6-м и 7-м вселенских соборах. Вьн рабатывая в теории великий план мира и любви, Ви­зантия в своей внешней политике и во внутренних борьбах партий действовала по совершенно противопо­ложному плану. Военными силами Византия никогда не была особенно богата; невоинственность греков оче­видна, между прочим, из того, что для предупреждения побегов введено было клеймление воинов и установлена присяга в том, что они не побегут пред неприятелем. Царьград город не войны, а дипломатов; как внутрен­няя его история, история его мысли, была теологиче­ским диспутом, так и во внешней истории не оружие, а та же сила диалектики спасала его от внешних вра­гов, направляя их друг против друга; ту же диалекти­ческую хитрость вносил византийский грек и в свои внутренние распри, которые и открыли его внешним врагам доступ к вмешательствам в его внутренние де­ла; т. е. враги Византии также умели в ней самой находить себе союзников, руками которых они и ист­ребляли противников.

В этом и была причина падения Константинополя, это было наказание за раздвоение теории и жизни, так как в жизни Византия поставляла свою цель не в уст­ранении раздельности (разъединения и вражды), не в бессмертной политике, которую она могла бы заимст­вовать из бессмертной Троицы.

Экономическая жизнь Константинополя не только не имела ничего общего с экономиею спасения, но была ей совершенно противоположна, еще противоположное, чем политическая жизнь, если это возможно; это было домостроительство погибели, а не спасения. Скопление богатств было его целью, торговля — его средством. Будучи центром торговли, в коем скоплялись богатства мира, он был и центром завоевательных стремлений; жадные взоры всех народов были устремлены на него; военный грабеж являлся наказанием за торговый об­ман, а падение и разорение — последнею расплатою. Будущий город Премудрости, город-музей, собранно останков, не будет уже заключать в себе приманку. Обратившись из христиан в торговцев, византийцы не могли отождествить своего дела с христианством. Уст­раняясь от участия в деле Христовом (в воскрешении), не обращая свою будничную жизнь в служение общей для всех цели, они ожидали осуществления всеобщего воскрешения помимо их деятельности, или, вернее, кажется, сказать, они боялись осуществления всеобще­го воскрешения. Для оправдания в измене они прибе­гали к ходатайству Богоматери. Отрекаясь от дела искупления, они весьма последовательно признавали, видели во Христе не Искупителя, а Судию. Таким об­разом желали иметь уже не Искупителя, а ходатая, который испросил бы им освобождение от труда искуп­ления, т. е. собственно избавление от самого христиан­ства, льготу возвратиться опять в язычество. Отсюда понятно, почему воздвигались храмы Богородице, уста­новлялись в честь ее новые праздники...

Такое направление поддерживалось еще бедствия? ми, связанными с постоянными нашествиями, в кото­рых видели признаки пришествия антихриста, а за ним Судии и кончины мира. И когда наибольшая опас­ность ожидалась с севера, оттуда ждали и антихриста; с появлением магометанства противника Христу стали ожидать с юга. В этом ожидании антихриста и прошла вся тысячелетняя история Константинополя, которая была без преувеличения, можно сказать, непрерывной осадой; на ней сосредоточен весь интерес его истории; преждевременное взятие Константинополя и уничтоже­ние храпимого им было бы гибелью всего прошедшего и будущего человеческого рода.

Вся литература Византии, от предсказаний Тибур­тинскон сивиллы, которые относят ко временам Кон­стантина, и до Иосифа Брения, говорившего: «сей ве­ликий град (К[онстантино]поль) уничтожится, когда уничтожится самый мир сей» ³¹,— вся литература Ви­зантии была проникнута апокалипсическим характе­ром. Войны императора Ираклия³²с персами и воз­вращение креста, который он нес на Голгофу, где сло­жил венец и порфиру, оставили глубокое впечатление. Событие это увековечено праздником Воздвижения, ко­торому легче придать апокалипсическое значение, ибо, согласно легенде, он представляет не столько прошед­шее событие, сколько будущее, когда вместо земной власти воцарится небесная. Одно из самых замеча­тельных апокалипсических творений было житие Анд­рея Юродивого, в котором этому святому приписывает­ся пророчество о судьбе Константинополя: «О граде нашем да си веси,-- говорит св. Андрей ученику своему Епифачию,— яко до кончины не боится ни единого язы­ка... вдан бо есть даром Богородицы» ³³, т. е. Царьград находится под Покровом Богородицы. Апокалипсис Анд­рея Юродивого получил народное значение, будучи об­ращен в особый праздник, оставленный греками, как по­лагают, по падении Константинополя. (Другие, однако, думают, что праздник этот учрежден только в России.)

Чем больше было вражды и угнетения в обществе, тем живее было и ожидание кончины, которой боялись, не желали; но ненависть превосходила самую боязнь, картины страшного суда служили выражением этой ненависти, национальной, сословной, личной; картина страшного суда сделалась почти необходимостью храма и рисовалась обыкновенно на западной его стене, так что храм воскрешения обратился в храм страшного суда, храм спасения — в храм погибели; в этих карти­нах олицетворялись те мучения, которыми само обще­ство терзало себя, точно так же как в ожиданиях анти­христа олицетворялось то состояние, в котором оно уже находилось. Ожидание антихриста, вызванное внутрен­ним состоянием общества, не обмануло Византию; этим антихристом явилось для нее магометанство; но маго­метанство было бы бессильно, и Константинополь не пал бы, если бы сам он не был антихристианским» Осуждая Византию, мы, конечно, осуждаем и самих себя.

Исламизм зарождался в первом споре христиан· Если бы те, которые признали Христа Богом, т. е. вос­кресителем и примирителем, приняли бы на себя и Его миссию, Его дело, то они не спорили бы, а искали соглашение с противниками, которые ни примирения, ни воскрешения не считали злом, а сойдясь в деле, не могли и в теории не признать Христа воскресителем и примирителем. От эбионитов и назареев^33а, выделивших­ся вследствие споров, и произошло, как полагают, маго­метанство. Язычество довольствуется художественным воскрешением, а ислам, отвергая художественное, не ставит целью действительное воскрешение, потому что он есть только отрицательное учение. Магометанство поставило своею специальною целью истребление идо­лов, что вытекало из его основного догмата, по которо­му Бог не имеет своего образа в сыне и человек не есть его подобие; называя человека помощником, Магомет нигде, кажется, не говорит, чтобы человек был создан по образу и по подобию Божию, что, впрочем, и не со­ответствовало бы общему смыслу Корана. Стремясь к утверждению почитания одинокого Бога, уничтожая идолов, ислам причисляет к идолам и наши иконы. Влиянием магометанства можно объяснить и объясня­ют появление иконоборства. И иконоборцы, отвергая почитание икон, указывали на языческое их происхож­дение. «Язычество,— говорили они,— не имея надежды воскресения, изобрело эту иллюзию (фабрикацию идо­лов), чтобы сделать существующим то, что не сущест­вует». Иконоборцы в иконописи видели, следовательно, мнимое или художественное воскресение и как таковое отвергали. На иконоборческом соборе 754 г. постанов­лено: «Восстановлять образы святых посредством мате­риальных красок и цветов на бездушных и глухих ико­нах есть предприятие богопротивное» (Деян. Всел. Соб., т. VII, с. 491 и 492). Православие с своей стороны сое­диняло вопрос об иконах с основным догматом, указы­вая, что Бог-Отец имеет свой образ в Сыне Божием, что творение человека есть создание одушевленных икон. Ставя вопрос таким образом, православие ставило иконоборцев в необходимость, отвергая почитание икон, отвергать и самые основные догматы христианства, т. е. вопрос об иконах был вопросом о самом существовании

Константинополя, восточного христианства. В иконо­борстве православие видело совокупность всех ересей, и в том числе, и даже в особенности, ересь манихей­скую³⁴, которая есть проявление буддизма на Западе; такое отношение к манихейству нашло выражение да­же в службе; так, в службе отцам седьмого вселенского собора говорится: «Плоти изображение Твое восставля­юще, Господи, любезно лобызаем великое таинство смотрения Твоего, изъясняюще, не мнением бо, яко же глаголют богоборнии дети Манентовы (Манент — основатель манихейства), нам явился еси человеколюб­ие, но истиною и естеством плоти». Отвергнув иконо­почитание, Константинополь порвал бы всякую связь с Западом и облегчил бы сему последнему обращение славян к католицизму, собственную же борьбу с маго­метанством из религиозной превратил бы в политиче­скую распрю. Не воодушевляемый религией), Констан­тинополь скоро сделался бы магометанским, слился бы с ним, разделил бы с ним его участь. Сохране­ние же иконопочитания грозило Константинополю дру­гой опасностью — подчинением Западу. Но восточная церковь, хотя и сохранила иконы, не отказалась от изо­бражений, приняла, однако, во внимание возражения иконоборцев и, не желая производить изображениями иллюзий, она не только не заботилась о живости изо­бражений, а даже запрещала такое стремление, ввела подлинник, который должен был служить неизменным образцом для изображений; вместе с тем была изгнана из храмов скульптура, которая служит образцом для живописи и способствует ее оживлению; можно ска­зать даже, что с этого времени изгоняется и самая жи­вопись,— она заменяется, или, лучше сказать, превра­

щается в иконопись.

Иконопись имеет целью не производить иллюзию подобия или живости изображаемого; она стремится посредством символа дать только понятие, только на­помнить, и при этом имеется в виду не самая икона, не художественная ее отделка, а то действие, которое она должна производить, та цель, к которой она должна направить. Сделавшись орудием богословия, иконопись должна была постоянно напоминать и вести ко спасе­нию; но чтобы это напоминание не было бесплодным, она должна бы была обращаться к каждому во имя всех, и особенно во имя его близких умерших; чтобы действовать на всех, иконопись должна была бы и изо­бражать всех. Употребляя иконы как образовательное средство, церковь должна напоминать иконами о спа­сении всех и каждого, без различия сословий, пола, возраста и т. п., т. е. храм должен вмещать в себе изо­бражения всех умерших для постоянного напоминания о них всем живущим. Но эта цель не была и не могла еще быть в то время выяснена. Отвергнувши художест­венное идолопоклонство, Византия усвоила себе про­мышленное идолопоклонство — роскошь, и спасению она служила только мнимо, погибели же (роскоши) — истинно; она не обратила унаследованное от древних знание на служение спасению, и наступившее после иконоборства возрождение знания было только приго­товлением к смерти.

Восточная церковь, не сделавшись иконоборческою и не впавши через крайнее развитие иконоборства в магометанство, разойдясь также во взгляде на иконы и с западной церковью, можно сказать, замерла в неиз­менном символе, обряде, подлиннике; она предпочла лучше политически подчиниться туркам, чем религиоз­но — Западу, и сохранение всего выработанного ею сделалось ее задачею. Запад же пошел совсем другою дорогою; он не боялся вносить новости ни в изображе­ния, ни в обряды, ни в самые догматы.

За эпохою иконоборства, которое было гонением также и на науку, вновь наступило возрождение науки (при Цезаре Варде) ³⁵; но это возрождение имело осо­бый характер, в это время делались компиляции, вы­борки, извлечения, сокращения из всей древней пись­менности. Все эти собирания, компиляции, сокращения копировались, размножались по причине дешевизны и по незначительности объема; подлинные же сочинения, как делавшиеся ненужными, подобно листьям на рас­тениях во время образования и созревания зерна, се­мени, подобно лицам, индивидам, достигшим зрелости, засыхали и отпадали, т. е. утрачивались. Благодаря этим утратам и родилось искусство восстановления, явилась необходимость по немногому пеутраченпому восстановлять целое утрачепное. Ученый класс, конеч­но, предпочел бы подлинники компиляциям, но в жиз­ни он предпочитает подобие действительности, рожде­ние предпочитает воскрешению. Эпоха компиляций, собираний, умирания совпала с господством Македон­

ской династии, и наиболее выдающимся представите­лем этой эпохи явился Константин Багрянородный³⁶;со времени же латинского разгрома в XIII веке, когда были уничтожены античные статуи, влиявшие на жи­вопись, пред которым был создан подлинник, и со вре­мени восстановления империи Палеологов начинается как бы период рассеяния собранного в предшествовав­шую эпоху: теснимые турками, греки принуждены были искать убежища на Западе, куда и переносили все сохраненное Константинополем от древних.

В эпоху компиляций и собирания древней письмен­ности христианская письменность тоже ограничивалась только собираниями, напр., житий святых; в э*о же время окончательно выработался и устав. И как наука и искусство, это наследие древних, перешли к Западу, так и христианская письменность, заключенная в не­изменные формы, вместе с православием была передана славянству.

Царьград был, можно сказать, восприемником Рос­сии при крещении, был учителем ее в вере; он был также воспитателем в религии и искусстве, в промыш­ленности и торговле Запада; источник арабской обра­зованности был там же, в Константинополе. Констан­тинополь вел, можно сказать, созерцательную жизнь; он «думал» за всех, и потому воинственным латынянам и туркам легко было торжествовать над созерцатель­ным городом. При самом своем падении Константино­поль завещал Западу науку и искусство древнего ми­ра; под влиянием выходцев из Константинополя раз­вилось то направление, которое известно под именем возрождения наук и искусств (в сущности же оно есть возврат к язычеству) и которое есть начало того, что известно под именем цивилизации Запада.

Дата добавления: 2015-07-02