Социальная идентификация в России в начале XX столетия

На рубеже столетий российское общество находилось в состоянии непрерывных изменений. Кризис социальной идентичности, долгое время бывший уделом лишь просвещенных представителей российс­кого общества, теперь распространился на основные категории соци­альной структуры. На момент первой российской переписи населения современного образца, осуществленной в 1897 году, граждане Россий­ской Империи по-прежнему классифицировались не по роду занятий, а по сословной принадлежности [З]. Сословные категории (дворянство. духовенство, купечество, мещанство и крестьянство) приписывались и обычно наследовались; исторически их основной функцией было опре­деление прав и обязанностей различных социальных групп по отноше­нию к государству. Все образованные россияне воспринимали сохране­ние сословий как обескураживающий анахронизм, подчеркивавший контраст между отсталой Россией и прогрессивным Западом. Либера­лы утверждали, что «признак сословия потерял свое фактическое зна­чение», и даже заявляли (хотя и неубедительно), что многие жители России уже забыли, к какому сословию они принадлежат [4].

Однако, если судить по записям в справочниках «Вся Москва» и «Весь Петербург», издававшихся ежегодно или раз в два года с нача­ла XX века, имущие горожане помнили свою сословную принадлеж­ность, но не всегда идентифицировали себя именно как члена сосло­вия. Во многих случаях они указывали свою сословную принадлеж­ность - «дворянин», «купец первой гильдии» или «почетный гражда­нин» (а еще чаще. - «вдова такого-то», «дочь такого-то»). Но те, кто обладал чином («тайный советник», «генерал в отставке») или про­фессией («инженер», «врач»), обычно указывали только это, в редких случаях - для пущей важности - добавляя сведения о сословной при­надлежности («дворянин, зубной врач»).

Сословная система оскорбляла чувства просвещенных россиян потому, что она была несовместима с современными, демократичес­кими, меритократическими принципами, развитие которых они мог­ли с восхищением наблюдать в Западной Европе и Северной Амери­ке. Они полагали - не вполне обоснованно, как показывают недавние исторические исследования, - что российские сословия не обладали уже жизненной силой и не несли в себе никакого смысла, сохраняясь лишь в силу традиции и государственной инерции [5J. Вслед за В.О.Ключевс­ким и другими историками-либералами в начале двадцатого столетия было модно осуждать российскую сословную систему - прошлую и настоящую - как искусственное образование, навязанное обществу царизмом [б]. (Напротив, европейские сословия начала Нового вре­мени воспринимались русской мыслью как «реальные» социальные группы, чьи существование и корпоративная жизнь не были санкцио­нированы государством). Неудовлетворенность сословной системой чаще всего объясняли тем, что в ее рамках не нашлось места для двух «современных» социальных образований, к которым просвещенная часть российского общества испытывала особый интерес: интеллиген­ции и промышленного пролетариата [7]. Это считали - и не без основа­ний - проявлением той подозрительности и того страха, которые ре­жим испытывал по отношению к этим социальным группам.

На рубеже двух столетий в просвещенных кругах считалось само собой разумеющимся, что сословная система скоро полностью ото-мрет (даже в отсталой России), и что на смену ей придет современное классовое общество, построенное по западному образцу. Хотя здесь и отразилась популярность марксизма среди российских интеллектуа­лов, но то, что капиталистическая буржуазия и промышленный про­летариат представляют собой необходимые атрибуты современного общества, признавали далеко не одни марксисты. Эта точка зрения была широко распространенной: ее разделяли даже консервативные российские государственные деятели и публицисты, хотя в ценност­ном плане они воспринимали современные реалии совершенно иначе. Несмотря на то, что в России все еще не было одного из великих клас­сов современного общества - буржуазия в российском обществе явно «отсутствовала», - это не мешало образованным россиянам разделять убеждение, что когда, наконец, на место сословиям придут классы (а это считалось неизбежным), российское общество совершит пере­ход от «искусственного» состояния к «реальному» [8].

Окончательный переход к классовому обществу был осуществлен - или казался осуществленным - в 1917 году. Сначала Февральская революция создала структуру «двоевластия», которая выглядела как классическая иллюстрация классовых принципов марксизма: выжи­вание буржуазного, либерального Временного правительства зависе­ло от доброй воли пролетарского, социалистического Петроградско­го Совета. Классовая поляризация городского общества и политики в целом в последующие месяцы шла быстрыми темпами: даже партия кадетов, традиционно приверженная «надклассовому» либерализму, неумолимо втягивалась в борьбу в защиту прав собственности и все больше тяготела к образу политики как классовой борьбы [9]. Летом началось бегство из сельской местности дворян-землевладельцев, чьи поместья захватывали крестьяне. В октябре большевики, называвшие себя «авангардом пролетариата», свергли Временное правительство и провозгласили создание революционного государства рабочих. Вряд ли можно было более наглядно продемонстрировать ключевое значе­ние классовых категорий и реальность классовой борьбы в России.

Однако период ясности в отношении классов продолжался недо­лго. Не успела еще разнестись по свету весть о том, что в России про­изошла марксистская классовая революция, как новообразованная классовая структура уже начала разваливаться. Во-первых, револю­ция уничтожила свои собственные классовые предпосылки, экспроп­риировав капиталистов и помещиков и превратив промышленных рабочих в революционные кадры. Во-вторых, вызванный революци­ей и гражданской войной хаос привел к распаду промышленности и к бегству населения из городов, что - вот один из величайших парадок­сов революционной истории - временно уничтожило российский про­мышленный рабочий класс как структурированную социальную груп­пу [10]. Пролетарская революция была явно преждевременной, торже­ствовали меньшевики, и даже внутри самой партии большевиков в рез­ких выражениях обсуждали «исчезновение» пролетариата («Разрешите поздравить вас. что вы являетесь авангардом несуществующего клас­са», - такая колкость прозвучала в адрес большевистских лидеров из уст одного из их оппонентов в 1922 году) [II]. Но в каком-то смысле масштабы катастрофы были даже большими: большевики были не толь­ко руководителями преждевременной революции; очевидно, что они преждевременно добились создания «бесклассового» общества, где от­сутствие классов не имело ничего общего с социализмом.

Классовые принципы

Для большевиков стало насущной необходимостью немедленно «реклассировать» деклассированное российское общество. Если не­известна классовая принадлежность индивидуумов, то как революция сумеет распознать своих врагов и друзей? Равенство и братство не входили в ближайшие цели революционеров-марксистов, ибо с их точки зрения члены бывших правящих и привилегированных классов являлись эксплуататорами, которым (в переходный период «диктату­ры пролетариата») полные гражданские права предоставлены быть не могли. Таким образом, интерес новых правителей к проблеме класса определил ближайшую политическую задачу: выявление, с одной сто­роны, тех, кого необходимо было заклеймить как буржуазных клас­совых врагов, а с другой - тех, кому надо было верить и кого надо было вознаграждать как союзников пролетариата.

Классовая природа власти и диалектика классовой борьбы были ключевыми представлениями о классе, которые большевики унасле­довали от Маркса и вынесли из собственного революционного опы­та. В каждом обществе имелся (как они считали) правящий класс, и у каждого правящего класса был соперник - претендент на его место; в результате Октябрьской революции новым правящим классом в Рос­сии стал пролетариат, а потенциальным претендентом на его место был свергнутый в Октябре старый правящий класс - контрреволюци­онная буржуазия. Согласно жесткой логике марксистско-ленинского анализа, эта «буржуазия» фактически представляла собой смесь ка­питалистической буржуазии и феодальной аристократии. Но на са­мом деле данное разграничение не имело значения, поскольку к нача­лу 20-х годов, в результате революционной экспроприации и крупно­масштабной эмиграции представителей бывших высших слоев обще­ства в конце гражданской войны, в России не осталось ни капиталис­тов, ни феодалов. В их отсутствие роль буржуазии пришлось испол­нять интеллигенции - наиболее явной наследнице дореволюционной российской элиты и единственному серьезному конкуренту больше­виков в борьбе за моральный авторитет в послереволюционном рос­сийском обществе. Именно по этой причине, а также исходя из более низменных задач оскорбительной полемики большевики 20-х годов обычно называли эту группу «буржуазной интеллигенцией» [12].

Термин «буржуазный» также применяли в 20-е годы по отноше­нию к представителям различных социальных и профессиональных групп, которые имели мало общего друг с другом или, в большинстве случаев, с капитализмом как таковым. Классовая принадлежность одной совокупности таких «буржуазных» групп, члены которых про­ходили под общим названием «бывшие» (данный русский термин сопо­ставим с принятым во время Великой французской революции понятием «ci-devant»), определялась их социальным или служебным статусом при старом режиме. Совокупность эта включала в себя дворян (как бывших помещиков, так и бывших царских бюрократов), бывших промышлен­ников, представителей старого купеческого сословия, офицеров импера­торской и белых армий, бывших жандармов и (несколько неожиданно) священнослужителей. Другая совокупность - зарождавшаяся в 20-е годы «новая буржуазия» - состояла из индивидуумов, чья классовая при­надлежность определялась их современным социальным положением и родом занятий в условиях новой экономической политики, введен­ной в 1921 году и разрешавшей некоторые формы частной торговли и производственной деятельности (в 20-е годы городских частных предпринимателей называли «нэпманами»).

Другую часть уравнения составлял пролетариат, получивший в советском обществе статус нового правящего класса. Как социально-экономический класс он состоял из двух основных элементов - из го­родских промышленных рабочих и из безземельных сельскохозяй­ственных работников (батраков). Однако как социально-политичес­кое образование он в обязательном порядке включал в себя партию большевиков - «авангард пролетариата». Те большевики, чье проис­хождение не было пролетарским, считали себя «пролетариями по убеж­дению» [13].

Крестьянство, составлявшее четыре пятых всего населения России. бедное, по-прежнему использовавшее примитивную чересполосную сис­тему земледелия и сохранявшее на большей части России традиционную общинную организацию жизни, с трудом поддавалось классификации по классовому признаку. Большевики, однако, прилагали в этом направ­лении самые активные усилия, применяя «трехчленную» классификацию, согласно которой крестьяне могли быть либо «бедняками», либо «серед­няками», либо «кулаками»; последние рассматривались как эксплуата­торы и протокапиталисты. В монографии В.И.Ленина «Развитие капи­тализма в России», появившейся на свет в 1899 году, уже были выяв­лены первые признаки классовой дифференциации в русской деревне. Аграрные реформы, проводившиеся П.А.Столыпиным незадолго до начала первой мировой войны, ускорили этот процесс, но охватив­шая деревню в 1917-1918 годах аграрная революция повернула его вспять. Попытки большевиков в ходе гражданской войны стимули­ровать классовую борьбу в деревне и объединиться с крестьянской беднотой против кулаков, как правило, не имели успеха. Тем не ме­нее. большевики продолжали бояться возрождения кулацкой мощи, и на протяжении 20-х годов советские статистики и социологи бдитель­но следили за «балансом классовых сил» в деревне.

Считалось, что крупные сегменты общества, не принадлежавшие четко ни к пролетариату, ни к буржуазии, «дрейфовали» между двумя полюсами, будучи потенциально способны примкнуть к любому из них. К таким группам относили городских «служащих», середняков и ремесленников. Хотя, кажется, для большевиков было бы логичным прилагать максимальные усилия по привлечению представителей этих групп на сторону пролетарского дела. на самом деле все было наобо­рот. Большевиков слишком волновали проблема классовой чистоты пролетариата и обоснование своих собственных претензий на «про­летарскую сущность». На протяжении многих послереволюционных лет в партийных кругах и в советском общественном мнении в отно­шении служащих преобладало «недоверчивое, ироническое, а то и враждебное отношение» [14]. Подобное же недоверие, смешанное со снисходительным презрением, часто было направлено на крестьян и ремесленников, которые считались не только мелкобуржуазными, но И «отсталыми» элементами.

Революционная «сортировка» советского общества требовала пол­ного отрицания старой сословной системы социальной классифика­ции. Так, сословия были официально отменены - вместе с титулами и служебными чинами - в течение месяца после Октябрьской револю­ции [15]. Однако с самого начала в советском подходе к классу чув­ствовался сословный «привкус», что, с учетом полученного советским обществом наследия, было вполне естественным. Выделение класса «служащих», например, было в строгом марксистском смысле анома­лией. Служащих должны были бы по праву поместить в ту же самую «пролетарскую» категорию, что и рабочих (иногда так и делали в це­лях академического марксистско-ленинского анализа) [16]; тем не ме­нее в общепринятой практике им настойчиво придавали особый клас­совый статус, явно не пролетарский по своему политическому звуча­нию. Уничижительный термин «мещанство», производное от слова «мещане» (низшее городское сословие), обозначал мелкобуржуазное, обывательское сознание и употреблялся большевиками в отношении служащих столь часто, что этот новый класс практически превращал­ся в советскую версию старого сословия мещан.

Священнослужители и члены их семей составляли в советском оби­ходе еще один аномальный класс, явно являвшийся прямым наслед­ником старого духовного сословия [17]. В противоположность классу «служащих», который был просто объектом подозрений и неодобри­тельного отношения, священники принадлежали к классу, который считался общественно вредным и члены которого были недостойны полного советского гражданства. В 20-е годы советский менталитет воспринимал священнослужителей как серьезных кандидатов на роль контрреволюционеров, «классовых врагов». Предпринимались уси­лия, чтобы их дети, которые также считались общественно опасными элементами, не могли получить высшее образование или «проникнуть» (в терминологии того времени) в ряды учителей и преподавателей. Мнение, что священники ipso facto являлись классовыми врагами, было настолько сильным, что к концу 20-х годов большое число сельских священников подверглось «раскулачиванию» - их лишали собственности, выселяли, арестовывали и ссылали вместе с кулаками.

Структуры классовой дискриминации

Понятие класса было неотъемлемой частью конституционных ос­нов нового советского государства. Конституция Российской респуб­лики 1918 года предоставляла полное гражданство и избирательное право только «трудящимся». Те, кто вели паразитическое существо­вание за счет нетрудовых доходов или эксплуатации наемного труда (включая частных предпринимателей и кулаков), были лишены права голоса при выборах в Советы наравне со священнослужителями, быв­шими жандармами и белогвардейскими офицерами, а также другими «классово-чуждыми» группами [18]. Хотя ограничения избирательного права по классовому признаку всего лишь легализовали практику, сложившуюся в Советах еще до Октябрьской революции, и их нельзя считать нововведением большевиков или даже сознательным полити­ческим решением, результатом включения их в Конституцию нового советского государства стало превращение класса в юридическую ка­тегорию. Такую ситуацию никогда не смог бы предвидеть Маркс, но, однако, она была понятна любому жителю России, выросшему в ус­ловиях сословной системы.

Фактически во всех советских учреждениях 20-х годов практико­валась та или иная форма классовой дискриминации: наибольшее предпочтение отдавалось пролетариям, наименьшее - лицам, лишен­ным избирательных прав, и представителям различных «буржуазных» групп [19]. Процедуры поступления в средние школы и университеты были основаны на принципе дискриминации по классовому призна­ку; такие же процедуры соблюдались при приеме в Коммунистичес­кую партию и комсомол. Время от времени предпринимались «чист­ки» государственных учреждений, партийных организаций и универ­ситетского студенчества от «классово-чуждых элементов»: зачастую не по указаниям из центра, а по местной инициативе. Судебная систе­ма функционировала согласно принципам «классовой справедливос­ти», относясь к подсудимым-пролетариям снисходительно и отдавая предпочтение им, а не истцам буржуазного происхождения, при веде­нии гражданских дел. Органы, ответственные за распределение муни­ципального жилья и нормированную выдачу продовольствия и дру­гих продуктов, также практиковали дискриминацию по классовому признаку: кроме того, существовали особые налоговые ставки, направ­ленные против таких социально нежелательных элементов, как кула­ки и нэпманы.

Чтобы эта система классовой дискриминации работала действи­тельно эффективно, всем гражданам было бы необходимо иметь паспорта с указанием того социального класса, к которому они принад­лежат (как при старом режиме в паспортах указывалось сословие), но в 20-е годы для большевиков это означало зайти слишком уж далеко. Паспорта были отменены после революции как символ угнетения тру­дящихся самодержавием; вновь введены они были лишь в 1932 году. В период их отсутствия не существовало никаких действительно эффективных способов классовой идентификации, и дискриминация обыч­но осуществлялась ad hoc - с непредсказуемыми результатами. Среди использовавшихся в дискриминационных целях типов документации могли быть свидетельства о рождении и о браке, в которых класс («со­циальное положение») регистрировался так же, как царские власти регистрировали сословие, или удостоверяющие классовую принадлеж­ность индивидуума характеристики с места работы или из сельсове­тов [20]. Могли принять во внимание и личное заявление индивидуу­ма о своем классовом происхождении; также использовались имев­шиеся в каждом советском избирательном округе и составлявшиеся местными избирательными комиссиями списки лиц, лишенных изби­рательных прав лиц («лишенцев»).

Поскольку процедуры дискриминации по классовому признаку были обычно беспорядочными и носили неофициальный характер, они также в какой-то мере допускали возможность договоренностей. В судебной практике, к примеру, одной из форм апелляции подсудимого то, чья классовая принадлежность была определена как «буржуазная» или «кулацкая» (и который, таким образом, мог получить суровый приговор), была петиция с целью изменения классового ярлыка: «Род­ственниками, а иногда и самими обвиняемыми достаются документы об изменении их материального и социального положения, и наблюдко-мы разрешают вопрос о переводе из одного разряда в другой» [21].

В системе высшего образования свою классовую принадлежность также часто оспаривали лица, которым было отказано в приеме в вуз по классовому признаку или которые были исключены из вуза в ходе социальных чисток. Вопрос классовой дискриминации в сфере обра­зования был болезненным для тех большевиков, чей возраст позволял Им помнить то время, когда все российские радикалы единогласно осуждали политический шаг царского правительства - попытку огра­ничить доступ к образованию членам низших сословий («кухаркиным детям»). В ходе публичных дебатов вопрос о новой советской «сослов­ности» никто, конечно, открыто не поднимал. Но «политика квот», Получившая распространение в образовании в 20-е годы, имела тре­вожный оттенок. Когда, например, преподаватели требовали от члена правительства разъяснений по поводу вопроса «уравнения в пра вах с рабочими» при приеме в университеты, казалось, что время об­ратилось вспять и Россия вернулась в 1767 год, когда депутаты екате­рининской Уложенной комиссии вели дебаты о сословных привиле­гиях [22].

Если направленные на классовую дискриминацию советские зако­ны и способствовали созданию новых «классов-сословий», то это дела­лось непреднамеренно и прошло для большевиков незамеченным. Рос­сийские интеллектуалы-марксисты были твердо убеждены, что классы и классовые отношения являются объективными социально-экономи­ческими феноменами, и что сбор информации о них представляет со­бой единственный путь к научному познанию общества. Несомненно, что именно ради этого еще до окончания гражданской войны Ленин требовал проведения переписи населения, которая предоставила бы данные о занятиях населения и о классовых отношениях [23].

В 1926 году была проведена Всесоюзная перепись населения; полу­ченные в ее ходе данные были опубликованы в 56 томах. Она была спланирована, и результаты ее были проанализированы в безупреч­ном соответствии с марксистскими принципами; основными социаль­но-экономическими категориями, выявлявшимися в ходе переписи, были, с одной стороны, рабочие и служащие (пролетариат), а с дру­гой - городские и сельские «хозяева». В рамках второй группы, кото­рая включала в себя все крестьянство [24], а также городских куста­рей-ремесленников и предпринимателей, скрупулезно отделяли тех, кто использовал наемный труд (капиталистов!), от тех, кто трудился в одиночку или с помощью членов своей семьи [25]. Перепись была тща­тельнейшим образом проанализирована и изучена тогдашними демог­рафами, социологами, журналистами и политиками; она стала круп­ным шагом на пути «реклассирования» российского общества [26]. Конечно, перепись не создала и не могла создать классов в реальном мире. Но она создала некий феномен, который можно назвать «вир­туальными классами»: статистическую картину, позволившую совет­ским марксистам (и будущим поколениям историков) исходить из посылки, что Россия представляла собой классовое общество.

Клеймо классовой принадлежности

В 20-е годы в советском обществе имелись отверженные, «опаль­ные» группы населения: кулаки, нэпманы, священники и «бывшие». Принадлежавшие ко всем этим отвергнутым обществом группам люди являлись «лишенцами» - все они имели общий юридический статус диц, лишенных избирательных прав, и все они страдали от вытекаю­щихиз этого последствий. «Отверженные», однако, не были членами традиционно обособленной касты, как «неприкасаемые» в Индии, и их нельзя было отличить по явным физическим характеристикам, на­пример, по цвету кожи или полу. Если кулак покидал свою деревню или священник прекращал носить рясу и становился учителем, то кто, кроме их старых знакомых, мог знать о том, что они отмечены клей­мом классовой принадлежности?

Как и все российское общество первой трети двадцатого века, но в еще большей степени, «отверженная» часть населения находилась в 20-е годы в состоянии нестабильности и постоянного движения. Люди тогда вообще часто меняли род занятий, статус, семейное положение и место жительства, что было неизбежно в условиях войны, револю­ции, гражданской войны и послевоенного перехода к мирной жизни. Но те, кто был отмечен клеймом принадлежности к «чуждому» клас­су, были более других склонны к жизненным переменам: они надея­лись, что это поможет им избавиться от позорной стигмы. Например, бывший высокопоставленный чиновник благородного происхожде­ния мог теперь служить скромным советским бухгалтером не только потому, что он нуждался в зарплате: таким образом он мог избавить­ся от своей прежней идентичности.

В 20-е годы классовая принадлежность огромного числа советских граждан была и спорной, и оспариваемой [27]. Это происходило не только из-за высокой географической, социальной и профессиональ­ной мобильности населения в предыдущее десятилетие или из-за вы­работанной «отверженными» стратегии «заметания следов», но и из-за отсутствия четких критериев классовой идентификации или пра­вил урегулирования неоднозначных ситуаций. Обычно тремя основ­ными индикаторами класса считались социальное положение инди­видуума в настоящее время, его прежнее (довоенное или дореволюци­онное) социальное положение и социальный статус его родителей. Но По поводу относительной важности этих индикаторов существовали И разногласия. Наиболее популярным способом идентификации как внутри, так и вне партии большевиков был «генеалогический», «сословный» метод. Особенно широко он применялся в отношении «от­верженных»: сын священника навсегда принадлежал к духовенству, Независимо от его рода занятий; дворянин всегда оставался дворяни­ном [28]. Но интеллектуалов-партийцев такой подход не устраивал как не соответствующий теоретическим принципам марксизма, и в бедрах самой Коммунистической партии для определения классовой принадлежности ее членов была выработана намного более сложная процедура, где использовалось два индикатора - «социальное поло­жение» (обычно определявшееся в данном контексте как основной род занятий индивидуума на 1917 год) и род занятий индивидуума в насто­ящее время, а «генеалогический» фактор оставляли без внимания [29].

Задача избежать «приписывания» к тому или иному «опальному» классу составляла в 20-е годы одну из главных забот многих советс­ких граждан. Не менее горячим было стремление добиться «приписы­вания» к пролетариату или к крестьянской бедноте для того, напри­мер, чтобы поступить в университет или получить оплачиваемую ра­боту в сельсовете. Существовало множество поведенческих стратегий. направленных на то, чтобы избежать классового клейма; нередкими были и случаи откровенного мошенничества, например, покупки до­кументов, свидетельствовавших об определенной классовой принад­лежности. Но подобная практика порождала и свой «диалектический антитезис»: чем большее распространение получали случаи уклоне­ния от «правильной» классовой идентификации и манипуляции про­цедурой «приписывания к классу», тем с большей энергией рьяные коммунисты стремились «разоблачать» уклонявшихся от классовой ответственности и выявлять их истинную классовую принадлежность.

К концу 20-х - началу 30-х годов разоблачение классовых врагов дос­тигло масштабов массовой истерии и превратилось в настоящую охоту на ведьм. Наиболее примечательным эпизодом развернувшейся в тот период «классовой войны» была кампания по раскулачиванию, целью которой была «ликвидация кулачества как класса». Кампания эта вклю­чала не только экспроприацию всех тех, кто был «приписан» к классу кулаков, а также так называемых «подкулачников», но и ссылку значи­тельной части этих групп населения в отдаленные регионы страны [30]. В тот же самый период, в ходе национализации всей городской экономи­ки, городских нэпманов вынуждали прекращать предпринимательскую деятельность и зачастую подвергали аресту. С началом «культурной ре­волюции» (в конце 20-х годов) нападкам подверглась вся категория «бур­жуазных спецов», и некоторым из них, тем, кто занимал высокие посты в системе государственной бюрократии, были предъявлены обвинения в контрреволюционном вредительстве и саботаже [31].

«Рост классовой бдительности» в период культурной революции означал расширение списков лиц, официально лишенных избиратель­ных прав, и дальнейшее ухудшение положения «лишенцев». «Лишен­цев» могли уволить с работы, выселить из дома. лишить пайков, а их дети не могли поступать в университеты и вступать не только в ком­сомол, но и в ряды юных пионеров. В 1929-1930 годах волна «чисток» прокатилась по государственным учреждениям, школам, университетам, комсомольским и партийным организациям и даже по фабрикам и заводам. Выгоняли с работы сельских учителей, оказавшихся детьми священников; выявляли бежавших из деревни и устроившихся на рабо­ту в промышленности кулаков; «разоблачали» и подвергали различ­ным унижениям престарелых вдов царских генералов. Соседи и колле­ги по работе обвиняли друг друга в сокрытии классовых стигм. Иногда лица, принадлежавшие к классам «отверженных», в тщетной попытке смыть позорное пятно публично отрекались от своих родителей [32].

Затем, как и можно было ожидать, кампания по выявлению клас­совых врагов постепенно пошла на убыль. В период 1931-1936 годов началась обратная реакция на ее эксцессы - повсеместный демонтаж институциональных структур классовой дискриминации. Вернули некоторые (но не все) гражданские права кулакам и их детям; была отменена классовая дискриминация при поступлении в университе­ты; были изменены правила приема сначала в комсомол, а затем в рады Коммунистической партии с тем, чтобы облегчить вступление лицам непролетарского происхождения [33].

В 1935 году В.М.Молотов заявил, что наступило время переходить к полному равенству всех граждан и отмене всех классовых ограничений, поскольку последние были лишь «временными мерами» противодействия «попыткам эксплуататоров отстоять или восстановить свои привилегии» [34]. Правительство приняло решение о необходимости отмены классо­вого клеймения, писал член Комиссии Советского контроля А.А.Сольц, «чтобы человек мог забыть свое социальное происхождение... Родившийся от кулака не виноват в этом, т.к. он не выбирал своих родителей. Поэто­му и говорят сейчас: не преследуйте за происхождение» [35]. И.В.Сталин подчеркнул то же самое в своем знаменитом высказывании: «Сын за отца не отвечает». Слова эти были произнесены на совещании передовых ком­байнеров и комбайнерок СССР с членами ЦК ВКП(б) и правительства, когда один из делегатов пожаловался на притеснения, которым его под­вергли из-за того, что его отец был раскулачен [36].

Отход от политики классовой дискриминации и «клеймения» ин­дивидуумов за их классовое происхождение был завершен в 1935 году с принятием новой «сталинской» Конституции СССР. Новая Конституция провозглашала, что все граждане страны имеют равные права, что все они могут участвовать в выборах и занимать выборные долж­ности «независимо от расовой и национальной принадлежности, ве­роисповедания,...социального происхождения, имущественного положения и прошлой деятельности» [37]. Таким образом, в избиратель­ных правах были восстановлены кулаки, священнослужители, бывшие и другие лица, ранее «заклейменные» и лишенные этих прав.

Дата добавления: 2015-06-27