Второго ноября 1941 года

Часть I

С ЗАДАНИЯ НЕ ВЕРНУЛСЯ

После полудня с командного пункта 18-го штурмового авиаполка, расположенного на аэродроме Херсонесский Маяк у берега Черного моря под Севастополем, взвились в воздух две ракеты, обозначавшие немедленную готов­ность к очередному боевому вылету.

Летный состав второй эскадрильи построился у стоянки самолетов. Приняв короткий рапорт командира эскадрильи капитана Кичигина, комполка майор Алексей Антонович Губрий обратился к нам:

- Товарищи летчики! Пятьдесят четвертая батарея бе­реговой обороны Черноморского флота в Николаевке, при­крывающая с севера подходы к Севастополю, оказалась в тылу гитлеровских войск и ведет кровопролитный бой. Связь с батареей прервана. Истинную обстановку и линию соприкосновения батарейцев с противником установить не удалось.

Ваша задача: оценить обстановку с воздуха и под­держать наших батарейцев штурмовым ударом. Но если не удастся определить, где свои, а где враг, то ударить по колоннам противника, двигающимся на Севастополь. Се­годня вечером к Николаевке подойдет группа боевых кате­ров для эвакуации в Севастополь батарейцев. Наши истре­бители заняты сейчас отражением ударов вражеской авиа­ции, поэтому прикрытия в воздухе у вас не будет.

...Через несколько минут девятка новейших по тому вре­мени самолетов-штурмовиков Ил-2 взяла курс на Николаевку. Линию соприкосновения наших батарейцев с против­ником определить не удалось, и комэск, дав условный сиг­нал: «Идем на запасную цель», начал разворот в сторону дороги Саки—Симферополь.

На окраине Николаевки я заметил хорошо замаскиро­ванную большую немецкую грузовую машину и, спикиро­вав, ударил по ней из пушек и пулеметов. Машина загорелась, и я снова занял свое место в боевом строю эс­кадрильи. Развернувшись в сторону дороги Саки — Симфе­рополь, мы вскоре увидели растянувшуюся на несколько километров вражескую автоколонну. Перестроив все ведо­мые самолеты в правый пеленг, левым разворотом комэск вывел девятку на голову колонны и первым ринулся в пике, сначала открыл огонь по врагу из пушек и пулеметов, а затем выпустил все восемь реактивных снарядов.

Видно было, как гитлеровцы в панике выскакивали из машин и разбегались по сторонам, падали в канавы и кю­веты. Но те, кому положено было прикрывать колонну, разворачивали и готовили к бою зенитные пушки и пуле­метные установки.

Вторым за комэском в боевом порядке был мой само­лет. Войдя в пике и поймав в прицел две самые крупные автоцистерны, я выпустил по ним залп из восьми реактив­ных снарядов. Увидев вспышку пламени на обеих цистер­нах, я перенес прицел на скопление машин и техники, вок­руг которых копошились солдаты и офицеры, и ударил по ним из пушек и пулеметов. На высоте около двадцати метров с отворотом влево от колонны перевел самолет на бреющий полет и, удалившись на безопасное расстояние, боевым разворотом с набором высоты, последовал за комэском на повторный заход.

Сбросив бомбы на скопление техники, продолжал об­стрел колонны из пушек и пулеметов. По очагам пожаров, нагромождению машин и техники было видно, что эскад­рилья поработала неплохо. В воздухе появилась завеса бе­лых облачков от разрывов зенитных снарядов, видны ста­ли, несмотря на ясный солнечный день, «светлячки» от трассирующих пуль. Прорываясь сквозь зенитное сопротив­ление врага, комэск пошел на третий заход. Длинными очередями из пушек и пулеметов, перенося прицел с одной огневой точки на другую, я старался облегчить положение Кичигина. Наконец, он благополучно вышел из атаки, а я с левым отворотом от колонны пошел на бреющий полет. За спиной раздался резкий металлический звук и взрыв. Огля­нувшись, я увидел языки пламени на бензобаке.

Через несколько секунд кабина уже была объята пла­менем. Загорелся комбинезон. Жгло спину, лицо, руки. «Высота десять метров. Парашют не спасет. Бензобак же в любой момент может взорваться. Единственный выход — посадка. Вне аэродрома положено садиться «на живот», но впереди ровное поле, — привычней сесть на колеса». Эти мысли проносились в доли секунды, а руки делали свое дело: левая убирала обороты мотора, ставила рычаги шас­си и щитков навыпуск, а правая, движением штурвала на себя, уменьшала скорость перед посадкой. Пламя в кабине усиливалось. Секунды казались вечностью.

«Держаться и не терять сознания! Еще немножко — и посадка», — приказывал я себе.

Скорость... 300, 200, 180... наконец 150! Можно сажать. Привычным движением ручки управления я начал выво­дить штурмовик в посадочное положение. Наконец самолет мягко приземлился на три точки. Я рывком откинул назад крышку фонаря кабины. Но свежий воздух не приглушил пламени, наоборот, резко усилил горение. Для торможения и остановки самолета требовалось около минуты, но предел человеческого терпения уже наступил. Было ясно, что оста­ваться в самолете, значит, сгореть заживо. Сорвав с головы тлеющий шлемофон, я резким толчком на скорости сто двадцать километров выбросился из кабины. Ударившись обо что-то головой, боком, спиной и, сделав несколько куль­битов по земле, вскочил на ноги. Неуправляемый самолет на большой скорости резко развернулся и, сделав полукапот, встал на нос. От носа до хвоста он был весь в огне. Не более чем в трех километрах видны были клубы дыма от побитой нами вражеской колонны. Из-за неровностей мест­ности машин и фашистов не было видно.

«Значит, и фашистам не видно меня с дороги».

Сбросив парашют, я упал на землю и, катаясь по ней, старался погасить горящий комбинезон. Затем, схватив па­рашют, бросил его в объятую пламенем кабину. Я понимал, что если парашют не сгорит и гитлеровцы обнаружат его, им станет ясно, что я жив и надо меня искать. Однако нужно было уходить от самолета, так как в любую секунду могли взорваться бензобаки. Но куда бежать? Где укрыть­ся? Осмотревшись, заметил картофельное поле. Выхватил из кобуры пистолет, загнал патрон в патронник и устре­мился к полю. Отбежав метров на пятьдесят, услышал за спиной взрыв, а за ним другой. Взорвались бензобаки. Од­новременно раздавались звуки выстрелов. Это рвались остатки снарядов и патронов — небольшой запас на случай встречи с истребителями противника.

Упав в картошку, пополз по-пластунски. Когда сил полз­ти уже не хватало, лег на спину, чтобы загасить еще тлею­щий и обжигающий тело комбинезон.

Немного отдышавшись, снова перевернулся на живот, сорвал пучок ботвы и, прикрываясь им, высунулся, чтобы осмотреться. От дороги, где мы штурмовали гитлеровцев, прямо в мою сторону мчалась легковая немецкая машина.

«Спокойней, и не дрожать! Бить нужно только без про­маха, чтобы не дать фашистам опомниться...»,

Я извлек из кобуры запасную обойму, зажал ее в левой руке, держа правой пистолет. Но, посмотрев на него, при­шел в ужас: ствол был забит землей.

«Растяпа!» — мысленно выругал я себя, Обидно было. Ведь более двух лет я исправно чистил пистолет, чтобы в нужный момент он был готов к бою...

Нашел какой-то длинный стебель и стал им вместо шом­пола чистить оружие. Наконец пистолет в боевой готовно­сти, я выглянул из укрытия. Фашистская машина остано­вилась в сотне метров от горящего штурмовика, три гитле­ровских офицера довольно долго осматривали все вокруг него. Один из них несколько раз выстрелил по кабине го­рящего самолета, затем все трое сели в машину. Я не сомневался, что они направятся в мою сторону.

«Главное — подпустить фашистов вплотную и в упор без промаха расстрелять!»

О том, что случится дальше, я не думал, но машина по­вернула к дороге. Видимо, немцы решили, что я сгорел в кабине самолета. Некоторое время я лежал в каком-то за­бытьи. Очнулся, как мне показалось, от сильного желания закурить. Ощупав карманы комбинезона, с радостью обна­ружил в них две пачки «Беломора» ленинградской фабри­ки имени Урицкого. Нашлась и коробка спичек. Прикури­вая одну от другой, я выкурил подряд три папиросы. С каж­дой затяжкой напряжение постепенно спадало, а на его место пришла боль и тяжесть во всем теле. Было трудно дышать.

«Видимо, разбил нос», — подумал я и ощупал лицо. Вместо носа — непонятная масса, переносица свернута. Лоб сильно опух, и малейшее прикосновение к нему вызывало боль. Над правой бровью — рана. Кожа подбородка рас­сечена до кости.

«Красив», — подумал я. При вдохе резкая боль отдава­ла в ребра, ныло правое бедро и колено. Хотелось пить. Часы на руке разбиты, стрелок на них не оказалось. По по­ложению солнца определил примерно время: было около пяти часов вечера. До наступления темноты оставалось не­много времени, но лежать на земле в ноябре, даже в Крыму, холодновато. Надо уходить. Но куда? Приподнявшись, я осмотрелся. Было тихо. Только со стороны Николаевки доносились слабые звуки пулеметных и автоматных очере­дей. Там еще шел бой. В полукилометре я увидел что-то, похожее на копну сена, и, чтобы не промерзнуть оконча­тельно, решил ползти туда. Уже наступила темнота, когда я с большим трудом добрался до этого сооружения. Это оказался шалаш, сложенный из снопов. Внутри, как по за­казу, была постелена мягкая солома. Видимо, колхозники укрывались здесь от дождей и палящего южного солнца. Выкурив еще две папиросы, я не заметил, как заснул. Про­снулся от холода, сильной боли во всем теле и от жажды. Темнота, хоть глаз выколи. Сил не было, но сознание под­сказывало: «Нужно действовать, любыми способами про­бираться к своим».

Несколько часов назад я был среди друзей, состоял на всех видах летного воинского довольствия. Теперь же я внезапно оказался один в тылу врага. Один, потому что первые штурмовики Ил-2 выпускались одноместными. Еще на авиационном заводе, получая новенькие самолеты, мы сожалели о том, что самолет с мощным огнем вперед не был защищен стрелком сзади. Броня при атаках не могла полностью заменить стрелка.

Я знал, что враг уже занял все подступы к Севастополю, но насколько далеко он продвинулся в сторону Керчи после прорыва перекопских укреплений? Крым был мне знаком только по полетной карте, правда, в 1934 году мне посчаст­ливилось полетать на планерах с горы Клементьева под Коктебелем. Но карта моя сгорела вместе с планшетом в самолете. К полетам в Крыму я и мои друзья специально не готовились. Войну начали на Балтике в морской разве­дывательной авиации. В сентябре сорок первого года нас командировали в Воронеж за новыми штурмовиками. По приказу из Москвы вылетели в Крым, где сразу же вклю­чились в боевые действия...

Поразмыслив, я решил выходить к берегу моря, пони­мая, что береговая черта уж точно выведет меня к Севасто­полю.

«Хорошо бы найти лодку и уйти подальше от берега», — размышлял я. Но до Севастополя — километров семьдесят пять. Грести не меньше трех суток, к тому же нужен запас пресной воды и продуктов, да и где найдешь лодку? Пре­возмогая боль, я шел напрямик по полю и всматривался в темноту. Часа через два до меня донесся шум морского прибоя. Сильно хотелось пить, и плеск воды манил быстрей утолить жажду. Я ускорил шаг и вдруг внезапно полетел куда-то вниз. Перепугался, откровенно говоря, куда боль­ше, чем при посадке на горящем самолете, но это был сов­сем другой страх. Тогда успел мысленно пережить и взрыв, и огонь, и посадку, и прыжок из кабины... Здесь же все произошло внезапно, и страх внезапный, неосмысленный, инстинктивный. Летел, казалось, в какую-то бездну. Уда­рился обо что-то мягкое и покатился кубарем еще ниже. Наконец остановился, нащупал под собой песок и увидел поблескивающие морские волны. Позже я разобрался, что берег в этом месте заканчивался обрывом высотой с трех­этажный дом, переходившем внизу в более пологий песча­ный склон, который и самортизировал удар.

Вода была совсем близко. Я встал на колени и, черпая ее ладонью, попытался пить. Но горько-соленый вкус ее вызывал приступ тошноты. Пополоскав рот, стал отмачи­вать засохшие на лице корки от ожогов и запекшейся кро­ви. Холодная вода освежала, но соль саднила раны.

Между обрывом и кромкой воды тянулась песчаная по­лоса, образующая естественный пляж. По ней я и решил идти к Севастополю. Вскоре, однако, наткнулся на изуро­дованное проволочное ограждение, спускавшееся к самой воде. Это насторожило. За проволокой мог быть какой-то военный объект. Пришлось карабкаться наверх. На мое счастье, берег в этом месте оказался более пологим. С тру­дом выбравшись, я долго шел. Вдалеке послышался лай собак. Вдруг передо мной из темноты выросло что-то на­поминающее сарай. Вынув пистолет, я осторожно подошел к нему. Скирда соломы! Вот уж действительно как по щучьему велению! Одна сторона скирды была разобрана и разбросана. По этой стороне, превозмогая боль от уши­бов, я взобрался на самый верх, вырыл в соломе яму и залез в нее. Запах был гниловатый, скирда старая, и мы­шей в ней оказалось видимо-невидимо. Сжавшись в комок, я не заметил, как заснул.

Дата добавления: 2015-06-28