Неудачи

Однажды мне посоветовали остановиться на ночлег в деревушке, где, по сведениям недельной давности, гитле­ровцев не было, лишь изредка наведывались полицаи из райцентра, а староста особой активности не проявлял.

Подошел я к деревне уже в сумерках, не встретив ни­кого по пути. Дорога выводила прямо на главную улицу, но из предосторожности я решил пробираться задворками.

По снежной целине и по тропинкам вышел на боковой прогон, который вел к главной улице. Здесь дорога во всю ширину была утоптана. Широкая полоса следов вела от главной улицы к постройкам, расположенным за дерев­ней и походившим на большой скотный двор. Меня это насторожило. Но прежде чем я успел что-либо сообразить, из-за угла дома, выходившего фасадом на главную ули­цу, а боковой частью в прогон, навстречу мне вывели ко­лонну людей, по обеим сторонам которой шли вооружен­ные гитлеровцы. Конец колонны скрывался за поворотом.

По измученным лицам людей я сразу определил, что это— наши военнопленные. Прятаться было некуда, да и не бы­ло смысла, так как это сразу же вызвало бы подозрение у охраны. Поэтому я продолжал идти навстречу колонне, которая уже втянулась в прогон.

Охранники подозрительно поглядывали на меня. Прой­дя вдоль колонны, я свернул за угол хаты и уже считал, что опасность миновала, однако радость была преждевре­менной. Метрах в ста впереди стояла группа гитлеров­ских офицеров, а в конце деревни у двух легковых машин толпились солдаты. Я перешел на противоположную сто­рону улицы, постепенно приближаясь к концу села и му­чительно соображая, как выйти из создавшегося поло­жения.

«Вот влип!» — подумал я, невольно убавляя шаг, что­бы дольше не встречаться со стоявшей впереди группой офицеров. Вдруг на двери одного из домов я увидел при­битую доску, на которой мелом было написано «тиф». Как говорят: «Не было бы счастья, да несчастье помогло».

Я прошел во двор, понимая, что гитлеровцев там на­верняка нет. Дверь дома была не заперта, и я беспрепят­ственно вошел в него. В доме было темно.

- Есть ли кто? — спросил я.

- Есть-то есть, да все умираем, — не сразу ответил из темноты слабый, болезненный голос.

В доме жила пожилая женщина с дочерью, муж кото­рой находился в Красной Армии, и двумя внучатами. У всех был сыпной тиф. Лишь пожилая могла еле-еле раз­говаривать, а остальные только стонали.

- Нельзя ли устроиться у вас на ночлег? — спросил я.

- Шел бы ты, сынок, или как тебя там, в другую ха­ту, а то ведь заразишься и умрешь вместе с нами, — отве­тила из темноты хозяйка.

- Мне, мамаша, тиф не страшен. Я уже ночевал в ти­фозных хатах. Мне бы фашистам в лапы не попасть, — от­ветил я.

- А где же ты ляжешь и на чем? — спросила она и до­бавила: — Я ведь даже встать не могу.

- Вы не беспокойтесь, я лягу прямо на полу посреди хаты. Скажите лучше, чем вам помочь?

- Спасибо, милый, днем у нас всегда соседи бывают и ухаживают за нами, а нам и не нужно ничего: если уж суждено умереть, ничем не поможешь. На кухне — крин­ка с топленым молоком и хлеб, поешь и ложись с богом. Пошарь на столе, там должны быть спички, а на окне — лампа, — сказала женщина.

На улице еще были сумерки, и я обошелся без лампы. Заснуть долго не мог, прислушивался к стонам и тяжело­му дыханию больных. Горько было на душе оттого, что

ничем не могу им помочь. Но усталость брала свое, и я уснул, сжавшись на полу в комок.

Проснулся от холода. Было еще темно, и я решил до рассвета уйти из села...

Вторая неудача постигла меня в этот же день после пе­рехода через железную дорогу на участке Барвенково — Лозовая.

Я наметил себе для ночевки стоявший в стороне от главных дорог небольшой хутор, в котором как будто бы, кроме старосты, никаких властей не было. Добрался до него еще засветло. Попросился на ночлег в одну хату, хо­зяйка ответила:

— Я приму и покормлю, если староста разрешит.

Я обошел весь хутор за исключением дома старосты и всюду получал один и тот же ответ. До ближайшего села было около семи километров. Хуторяне рассказали, что там свирепая полиция.

Мне уже не раз приходилось проходить такие села, и всегда я находил людей, которые, несмотря на все запреты, пускали ночевать. Однако, входить в дома надо было засветло и, по возможности, чтобы никто не видел, а ухо­дить до наступления рассвета. В данном случае, до следу­ющего села я мог добраться только после наступления темноты. Это рискованно — можно угодить прямо в руки полицаев. Здесь же, как подтвердили хуторяне, кроме ста­росты, никаких властей нет. Я выяснил также, что у него есть только двуствольное охотничье ружье. Оценив обста­новку и не находя лучшего выхода, я приготовил к бою пистолет и решил идти к старосте, надеясь на то, что с русским человеком на родном языке и на своей земле мож­но договориться. Если же он полезет на рожон, то в пи­столете восемь патронов, плюс запасная обойма.

Дом старосты стоял за высоким забором. На калитке, которая оказалась незапертой, надпись «злая собака» и ручка от звонка-колокольчика. Я дернул за ручку. Приот­крыв калитку, увидел огромного кобеля-волкодава, привя­занного на цепь у крыльца. Тут же в дверях появился здоровенный мужчина лет сорока пяти, с пышной окла­дистой бородой. На нем были длинные охотничьи яловые сапоги с завернутыми у колен голенищами, стеганые ват­ные брюки и такая же телогрейка. На голове—шапка- ушанка.

«Куркуль», — подумал я.

Осмотрев меня с ног до головы, он спросил:

- Ну, что? Небось на ночлег проситься пришел?

- Да, на ночлег, — коротко ответил я.

- А пропуск на хождение по селам от немецкого ко­менданта у тебя есть?

- Ни от немецкого, ни от советского, ни от какого дру­гого коменданта пропуска у меня нет. Сейчас я сам себе комендант и прошу вас устроить меня на ночлег.

- Я не хочу за тебя попасть на виселицу. Иди вон в Лозовую к немецкому коменданту, он укажет тебе место, где ночевать.

- Никуда я не пойду, а вас прошу распорядиться, что­бы меня пустили на ночлег. Скоро наступит темнота, и деваться мне некуда. Никто вас не повесит, вся власть здесь сейчас, в ваших руках. Неужели же вы не можете помочь своим же людям?

- Кто свой, кто чужой, здесь теперь определяют не­мецкие власти. Вот иди к коменданту и скажи, что ты свой, может, он тебя к себе на ночлег пустит, а я без про­пуска не пущу, и нечего меня упрашивать.

- Ты, оказывается, сволочь порядочная, а еще рус­ский,— не удержался я.

- Ах, ты так! — зло крикнул он, спуская с ошейника собаку, которая все время терлась у его ног и зло лаяла на меня.

- Пиль! — крикнул он собаке, а сам скрылся в доме.

Расстояние от крыльца до калитки было не велико, и собака в два прыжка оказалась возле меня. Я попятился назад, рассчитывая выскочить и захлопнуть калитку, но второпях обо что-то споткнулся и упал на спину. Собака мертвой хваткой вцепилась в мою левую коленку. Излов­чившись, я каблуком правой ноги со всей силой ударил со­баку в нос. Удар был хороший, она отскочила метра на три назад и заметалась по двору и зафыркала. В это вре­мя на крыльце появился староста с ружьем, навел его на меня и скомандовал:

- А ну! Руки вверх!

Поднимаясь с земли, я одновременно выхватил писто­лет, большим пальцем снял курок с предохранителя и вы­стрелил в старосту. Не знаю, попал ли я в него или нет, только он мгновенно скрылся в доме. Затем я увидел, как из-за косяка дверного проема высунулся ствол ружья. Я отпрыгнул за калитку, закрыл ее и отбежал влево, при­жимаясь к забору. Раздались два выстрела, и крупные картечины прошили калитку и забор справа от нее.

Мне удалось уйти.

Ближайшее село километрах в семи, но заходить в него было опасно. Я всматривался в темноту, надеясь найти скирду. Прошел уже около четырех километров, и только тогда увидел скирду у самой дороги. Ботинки были мок­ры, я снял их.

Я зарылся в скирду, сжался в комок, и в такой позе всю ночь продрожал от холода. Мороз был градусов пят­надцать. До наступления рассвета не выдержал и вылез. Ботинки и портянки смерзлись. Чтобы согреться, нужно было бежать, но окоченевшие ноги не слушались. После длительной разминки постепенно перешел на бег. Бежал долго, пока немного согрелся, но от голода и бессонной ночи совсем выбился из сил. Голова кружилась, и казалось, что вот-вот упаду и не встану.

Наступил рассвет, и в морозной дымке увидел село, Понадеявшись, что полицаи еще спят, я с ходу вошел в него, выбрал самую невзрачную хату, из трубы которой струился дымок, и без стука вошел в нее. В хате было тепло.

Не помню, кто меня встретил, что я говорил и как оказался на деревянной лежанке, пристроенной к печи. Сколько спал, не знаю, проснулся от толчков и увидел возле себя пожилого сухопарого мужчину с бородкой и усами. Это оказался хозяин.

— Ну и заснул же ты! Еле растолкал тебя. Вставай, сынок, пообедай с нами, а потом еще можешь поспать,— по-отечески ласково сказал он.

Плотно поев, я решил еще поспать, уж очень не хоте­лось уходить из теплой, уютной хаты. Не успел заснуть, как в дом пришла какая-то женщина. Она рассказала, что вчера какой-то партизан пытался убить старосту в сосед­нем хуторе, и полиция получила приказ искать его по всем окрестным селам. Полицаи уже осматривают хаты на противоположном конце села и могут обнаружить ме­ня. Нужно было немедленно уходить, и я стал соображать, как это сделать, чтобы не вызвать подозрений у присут­ствующих. Однако хозяин сам подошел ко мне я полушепотом сказал:

—Тебе нужно уходить, сынок, а то полицаи зацапают и отправят тебя к немецкому коменданту или сами рас­стреляют, да и нам достанется, что пустили тебя в дом без ведома полиции.

Я встал, быстро оделся и расспросил об обстановке в ближайших селах. Хозяин вывел меня на огороды и пока­зал, как лучше и незаметнее выбраться из села.

В середине дня я благополучно добрался до шоссейной дороги. Но тут меня опять постигла неудача.

Шел снег, и видимость была менее километра. Изда­лека я осмотрел участок дороги, который наметил для пе­рехода, ничего подозрительного не обнаружил. Мне не­однократно приходилось пересекать шоссейные и желез­ные дороги, и, чтобы не вызывать подозрения, я заставлял себя идти спокойно и уверенно, без оглядок, делая вид, что хожу здесь не первый раз. Так поступил и сейчас. Од­нако как только появился на проезжей части дороги, так сразу же услышал свист слева. Стараясь не поддаваться панике и не останавливаясь, я слегка повернул голову и увидел метрах в трехстах от себя троих гитлеровцев с винтовками. Один из них махал рукой, делая знак, чтобы я шел к ним. Мгновенно, без раздумий, я принял решение не останавливаться и не обращать внимания на сигналы. Спустился в придорожный кювет, полный снега, выбрался из него на чистое заснеженное поле и зашагал, удаляясь от дороги. Вдруг рядом по снегу ударили две пули, и од­новременно прогремели звуки выстрелов. Хороший стре­лок запросто мог попасть в меня с такого расстояния, и я пустился бежать по целине, петляя по-заячьи, чтобы хоть как-то сбить прицельный огонь. Пули свистели и шле­пались рядом, а я бежал без оглядки до тех пор, пока не прекратилась стрельба. Только тогда остановился, огля­нулся и увидел, что все три фигуры смутно маячат в снеж­ной дымке около дороги. Я понял, что погони нет, и пере­шел на умеренный шаг, стараясь отдышаться после тя­желого бега.

Потом постарался подальше уйти от этой дороги. В од­ной из деревень зашел в хату попросить еды. Хозяйка ра­душно приняла меня и накормила.

Я отогрелся и уже собирался идти дальше, когда в ха­ту без стука ввалился человек и упал прямо на пол. Пе­репуганная хозяйка засуетилась в растерянности возле него, не зная, что делать. На пришельце было какое-то рванье, мало походившее на одежду, ступни ног обмотаны тряпками и перевязаны бечевками. Я подошел, повернул его лицом вверх и ужаснулся. Это был человек, обтяну­тый серой, потрескавшейся кожей. Провалившиеся глаза смотрели в одну точку.

- Что случилось? — громко спросил я.

- Помедлив немного, как бы собравшись с силами, он хрипло прошептал:

- Хочу есть. Убежал из немецкого лагеря.

Хозяйка поспешила на кухню, и вскоре на столе по­явилась миска с борщом и ломоть хлебе. Я попытался по­мочь пришельцу подняться на ноги, но ничего не вышло, стоять он не мог. Тогда я поднял его на руки, поднес к столу и усадил на скамейку. Весил он не больше, чем де­сятилетний ребенок. Увидев еду, он оживился, торопливо, дрожащими руками схватил ложку и хлеб и жадно, не прожевывая, принялся за борщ. Хозяйка стояла в стороне, вздыхала, утирая полотенцем слезы.

— Не торопись и жуй хорошенько, а то после такой голодовки плохо будет, — сказал я.

Но он словно не услышал меня, только посмотрел сердито.

Когда с борщом было покончено, хозяйка поставила вперед ним полную миску картошки со свининой. Я сказал ей, что сейчас нельзя давать ему жирную еду, лучше дать молока с хлебом. Он расслышал мои слова, обеими руками впился в миску, давая понять, что никому ее не отдаст, и зло прохрипел:

— У, гад! Сам небось нажрался, а другие пусть помирают,— и с прежней жадностью принялся за картошку. Я попытался объяснить, почему после длительной голодовки нельзя наедаться, припугнул даже заворотом кишок. Но все было впустую. Быстро опустошив миску, он просяще замычал:

- Вот теперь хорошо бы и молочка с хлебцем.

Сердобольная хозяйка принесла и поставила на стол кринку молока и кружку. Я не выдержал, взял кринку со стола и хотел отнести ее обратно на кухню, но он дрожащими руками начал вырывать ее у меня. Что было делать? Я уступил. Молока оказалось не больше кружки, и он быстро с ним покончил. Потом облокотился на стол и, подперев голову руками, долго молча сидел, тяжело ды­ша. На бледно-сером лице его выступили крупные капли пота. Мы с хозяйкой наблюдали за ним. Она предложила г ему прилечь, но он продолжал сидеть, тупо уставившись в стол. Наконец медленно поднялся и, пошатываясь, вы­шел из-за стола. Вдруг и без того страшное его лицо еще больше исказилось, и, скорчившись, он с криком упал на пол. Началось то самое, чего я опасался. В душе я корил себя, что не сумел удержать его, хотя, по правде говоря, до этого случая и сам-то не очень верил, что от добротной, вкусной еды можно умереть.

По просьбе хозяйки я отыскал деревенскую знахарку, привел ее к больному и, понимая, что больше ничем по­мочь не смогу, отправился в путь.

Дата добавления: 2015-06-28