Лингвистическая теория текста и коммуникация в свете общенаучной методологии функционализма 4 страница

– О чем ты думаешь?

Небо посыпает верхушки сосен сахарной пудрой; Хань обнимает подростка, притягивая ближе и укутывая полой своего пальто. Они сидят на скамейке в самом центре сехуновского заднего дворика (та покрылась инеем, оттого то уколет, то растает под прикосновением руки). Весь сад запорошен белым, словно последние пару ночей облака толпятся в вышине над их крышей. Сехун выдыхает с паром тихие слова, исчезающие в магие декабрьского вечера:

– Живи со мной.
В кухонном окне позади них загорается свет. Скорее всего, вернувшийся из продуктового Чунмён их проверяет. Сехун знает, отец никогда не сможет доверить его благополучие ребенку, которым считает Ханя, несмотря на его полные двадцать (мальчишка почему-то уверен, что цифра эта о многом говорит).

– Оставайся на ночь, – он продолжает, – каждую ночь. Буди по утрам, а после мы будем валяться в кровати, как будто нам некуда спешить… будем завтракать. Я хочу этого.

Лу Хань поворачивает голову в его сторону и чуть заметно хмурит брови. От этого Сехуну становится не по себе, но чувство беспокойства быстро улетучивается, оставляя за собой несколько клочков правды, скрытой за семью печатями.

– Скажи, чего ты на самом деле хочешь.

Сехун молчит, пытаясь обернуть свои мысли словами, но это дается не без труда. Очень сложно порой выразить то, что лежит на сердце, может быть, даже это и сложнее всего.

– Чтобы ты был рядом, когда темно. Обнимал бы меня, чтобы успокаивал, когда мне страшно, – он прячет замершие пальцы в карманы красного пуховика. – Чтобы подошел к краю и шагнул дальше.

Лу Ханю нужно лишь четыре секунды и он задает вопрос, который мучает его с того дня, как он увидел Сехуна при ярком свете ламп их салона: он будто искрился. Хань понял тогда, что легким этот путь быть не сможет.

– А если разочарую?
Он говорит это тише, чем дышит.

– Меня не разочаруешь.
Сехун склоняет голову ему на плечо и понимает, что на этот раз все сделал правильно.

--

– Ты там застрял?

Сдерживая смех, Сехун улыбается полумесяцами глаз, наблюдая безнадежную картину: забравшийся на дерево Хань застыл напротив окна его спальни, сдерживая панику всеми силами, что у него остались (такое чувство, что он никогда не простит подростку очередное свидание с высотой). И все это, как следствие неудачного разговора с Чунмёном, что наотрез отказался поддерживать подобную идею, парируя, – парень с ночевкой? очередная выдумка из твоего списка? – заканчивая разговор разрастающимся недопониманием. Сехун жалеет, что был резок, но у него не так много ночей впереди, чтобы ждать, когда отец сам пригласит его парня в дом.

– Слишком далеко, – говоря о расстоянии, – ничего не выйдет, – Хань шумно дышит и проверяет носком ботинка прочность ветки, от которой необходимо оттолкнуться; Сехун закатывает глаза.

– Ладно, тогда пока, – младший, было, начинает закрывать за собой окно.
– Стой.

Хань дышит все чаще и громче, а выглядит это ужасно смешно, как ни крути.

– Что ты делаешь?
– Настраиваюсь… психологически.

И я еще спал с этим кретином, – укрывается воображаемым фейспалмом Сехун, вслух произнося только:
– Этот процесс займет много времени? – отходя от окна. – Я бы мог спуститься за чаем…

В этот момент, оттолкнувшись от края, Лу Хань прыгает, проходя навылет. Он с грохотом приземляется на пол, скручиваясь и кряхтя что-то о том, что сломал руку или вовсе каждую кость; что Сехун эгоистичный засранец, а потом… потом этот самый засранец приседает рядом с ним на корточки и целует. Сехун уверен, что Хань красивее, когда он не ворчит, пусть это не лишенное очарования зрелище (но поцелуй все равно кажется ему лучшей альтернативой).

Они перемещаются на постель, но слабость, которую подросток ощущает каждый вечер, не позволяет им зайти дальше, чем прикосновения, не сбивающие его дыхание. Старший обнимает Сехуна и позволяет закинуть на себя обе ноги, будто тот маленький ленивец, крепко схватившийся ветку. Им приходится говорить шепотом, слишком близко к губам друг друга, чтобы удержать влечение, поэтому слова все чаще переливаются в размытый прикосновениями этюдом из неровного дыхания, прыжков пульса и головокружения. У Сехуна не очень хорошо получается контролировать себя и его сложно судить за проявление слабости. Все же, он был сильным дольше, чем сам того хотел.

– Как твой список? – вопросом, которого Сехун не ждал. – Иногда мне кажется, что ты уже забыл о нем.

Младший пожимает плечами.
– Все, что раньше казалось важным, больше не имеет значения, – он запинается, продолжая, – а ты, – Сехун читает во взгляде парня вопрос, – не хочешь составить свой?

– Думаю, не стоит, – переворачиваясь на бок, лицом к лицу, – есть вещи… я просто не успел все осуществить, но это уже прошлое, понимаешь? А сейчас… – Хань закрывает глаза, – я стараюсь не думать о нем так же, как и будущем.

Где-то под ребрами несильно колит и Сехун, пропуская вдох, заставляет себя не слушать, вот только не получается. Он берет старшего за руку, произносит слова – они насквозь промокшие надеждой – и целует костяшки пальцев: ты должен начать жить, хён.

(Сехун впервые так обращается к Ханю, а последний, будто не замечая изменений, просит рассказать его о желаниях, которые тот еще не успел записать на стене за спинкой кровати.)

– Весна, – шепчет, – мой восемнадцатый день рождения и глупые подарки, – он смеется. – Увидеть дочку Бэкхён… как неуклюжий от природы Чанёль будет учить ее ходить, а ведь сам толком еще не научился. Твой день рождения, – голос Сехуна слабеет; он видит, как мерно вздымается грудь Лу Ханя и понимает, что китаец медленно проваливается в сон, – увидеть, как изменяется твое лицо с годами, как появляются новые морщинки под ободком глаз и, возможно, поверить, что ты сможешь когда-нибудь выглядеть на свой возраст, – он накрывает парня лежащим в ногах одеялом. – Позволить Чунмёну умереть раньше, чем умру я, потому что этого хочет каждый родитель и… – его голос почти не слышен на последних словах, – быть с тобой; быть с тобой… быть с тобой.

<…>

Поднимаясь с кровати, Сехун выключает свет и идет к двери, чтобы выпить необходимые ему перед сном таблетки. Хань лежит неподвижно и, стоит полоске бьющегося из-за двери света сузиться до тонко желтой ленты, открывает глаза. Он все слышал. И Сехун это знал.

--

– Он здесь, так ведь? – Чунмён застигает сына врасплох, выглядывая из-за двери своей спальни, а Сехун молча кивает, дергая ручкой на себя (он не хочет, чтобы Лу Хань слушал, как они ругаются). – Я ведь сказал, что запрещаю.

– Сказал.
– Знаешь почему?

Сехун подходит ближе к отцу. Он знает… конечно же он знает, только…

– Уверен, он неплохой парень и ты ему нравишься, но, – Ким складывает руки на груди, – он совсем еще ребенок, на него нельзя положиться. Я… – он теряется в словах, – я просто хочу защитить тебя.

– Он не ребенок.

– А если ошибешься?
Глаза Чунмёна краснеют, но остаются сухими. В такие минуты сложно понять, расстроен он или злится, но Сехуну это и не нужно, ведь он знает лекарство, способное вылечить от всего: четыре простых слова. И одно главное.

– У меня есть ты. Навсегда.

#np ben howard – black flies

То утро в середине января ничем не отличалось от предшествующих за последние недели: Сехун проснулся от поцелуя в висок и сладко потянулся, стараясь отбросить клочки неги. Он сел на кровати, оттягивая подол старой ифаневской футболки в которой почти всегда спал, и стал наблюдать за тем, как Хань собирается на работу. Зимнее солнце било в окна, ослепляя спросонья, но награждая мерцанием росписи инея; от стены к стене прыгали солнечные зайчики, а с кухни слышался аромат свежего кофе и блинчиков.

После ухода парня, Сехун еще с двадцать минут провалялся в кровати, дыша запахом его тела по неостывшему постельному белью, но с приходом медсестры нашелся повод лишить себя такого удовольствия, как проваливаться в воспоминания их ночи. Вены на руках подростка забыли об иголках и катетерах, они помнили лишь губы и сжавшие кисть пальцы Лу Ханя. Они занимались любовью шестнадцать раз, каждый из которых был бесконечным падением в мягкие объятия простыней и чувство, что это самое правильное, что есть в их жизнях. Спускаясь вниз запутанными ногами, Сехун вспоминал детали, не думая об анемии, хоть и ощущал симптомы.

Он сидел на высоком стуле и думал, как лучше всего провести время, в котором нет Ханя, но ничего не приходило в голову. Как жаль, что Сехун тогда ничего так и не придумал. Все решили за него.

--

В больницах пахнет смертью. Запах гниения, разлагающийся плоти будто впитался в стены и Сехуну хочется попросить хирургическую маску, марлю, что угодно, лишь бы не дышать тем, что только ему позволено чувствовать. Седой мужчина с густыми бровями держит в руках его медицинскую карточку, развернувшись к окну. В фарфоровой вазе на его столе увядающие цветы, – красные маки; настенные часы с белым циферблатом громко отсчитывают секунды стрелкой.

– Что вы сказали моим родителям? Повторите.

Сехуна привезли сюда почти два часа назад после осмотра сестрой дома. Потом доктор говорил с Чунмёном, а через десять минут после их разговора приехал Ифань, и все это время они боялись даже поднять глаза на своего ребенка. Это ужасно злило.

– Лучше подождем их, – мужчина снимает очки и убирает их в нагрудный карман накрахмаленного белого халата, – они сейчас подойдут.

–Нет, – Сехун опускается в небольшое кресло, обтянутое бежевой кожей, – это не они больны, а я. Скажите, что со мной?

Врач протяжно выпускает воздух, присаживаясь за стол, и раскладывает папки, какие-то стенограммы и прочие сигнальные огни, подытоживая все это сложенными в замок пальцами. Сехун где-то читал, что это самый распространенный у докторов жест заключения в сожалении. И он далек от того, что хочет видеть и слышать пациент.

– Твоя иммунная система разрушена, – он не опускает глаз, – рак поразил все органы.

Сехун сжимает пальцы на руках и умоляет себя дышать ровно, но… если думать о том, как дышишь, начинаешь задыхаться. Его глаза увлажняются, но еще не время; он знал, что придет к этому, он ждал. Но он думает о Хане и ему хочется жалеть себя, быть эгоистом.

– Сколько мне осталось?
– Сложно сказать.

И это ложь.

Сехун поднимается с места, застегивая куртку на молнию. Стрелки часов шепчут ему, что уже слишком поздно, пора остановиться и понять, что их не победить и хватит этих жалких попыток успеть сделать что-то, что давно потерялось, ускользая от него. Перед тем, как открыть дверь, он спрашивает в последний раз:

– Март, – голос дрожит, – в начале марта мы с другом едем в Сеул на художественную выставку. Я смогу ее увидеть?

Мужчина поднимает глаза, и Сехун понимает, что говорить ему сложно, поэтому пытается улыбнуться, пусть и получается у него не очень хорошо. Воздух заряжается, становится липким и колючим, обволакивая каждое произнесенное слово корочкой горечи. А в ответе оно только одно и это невыносимо.

– Нет.

--

В автобусе, которым Сехун добирается до своей улицы, скрипучие сидения и запотевшие окна, а на момент, когда голосовая почта Ханя в тринадцатый раз просит оставить сообщение, он уже не помнит, что хотел сказать. Он находит в адресной книге номер Чанёля, а через три гудка тот снимает трубку; транспорт останавливается и Сехун выскальзывает из автоматических дверей, объясняя другу, что уже с тридцать минут не может дозвониться до своего парня.

– Скорее всего приемная комиссия попросила отключить телефон, – Чанёль отвечает не задумываясь, будто бы подросток хорошо понимает, о чем идет речь, – он перезвонит после подачи документов.

– Документов?
Сехун останавливается у порога, прижимая телефонную трубку к уху с такой силой, что становится неприятно.

– Ну да, – Пак оттягивает слова, – на факультет живописи и чего-то там, он разве не говорил тебе? Непохоже на него.

Воздух обжигает легкие холодом, хочется кричать. До Чанёля, кажется, доходит суть сказанного и он мгновенно замолкает, а Сехун сбрасывает звонок, ведь говорить больше тут не о чем. Все встает на места и планета кружит вокруг своей оси: Хань становится напоминанием, что после смерти люди, которых Сехун любил, продолжат жить дальше (без него). И это правильно, но все равно больно.

Лу Хань даже не дал ему шанса поверить в то, что они встретят его восемнадцатую осень здесь, вместе. Потому что в сентябре он будет студентом сеульского университета, а Сехуна не будет. Его больше не будет в жизни Лу Ханя, не будет ни в чьей… у Сехуна не останется даже самого себя. Пустота – это единственное. Времени больше нет.

За его спиной скрипят тормозные колодки, но он не оборачивается на голос Чунмёна, спешившего сюда прямиком из больницы, чтобы сказать сыну, что все непременно будет хорошо. Вместо этого, на ходу сбрасывая верхнюю одежду, Сехун залетает в дом, бежит по лестнице и, оказавшись внутри своей комнаты, останавливается, замечая старый камод. Подойдя к нему, резким движением руки он сбрасывает все мелочи воспоминаний: на пол летят подаренные отцом часы, рамки с фотографиями, школьные тетради. Сехун срывает штору с окна, переворачивает матрас, но не произносит ни звука. Он красный и его волосы взмокли у самых корней, а горло душит, будто мальчишку прижали к стене и подняли над полом.

Отодвигая кровать от стены, он видит список, составленный им и им же спаянный; черным маркером там слова: прыжок с парашютом, наркотики, нарушить закон, слава, рассмеяться до слез, потерять девственность, влюбиться… любить. Ударяя кулаками о стену, Сехун сползает по ней, садится, прижимая колени к груди и встречается взглядом с Чунмёном, стоящим в дверном проеме. Он смотрит на сына с такой злостью, какой тот прежде не видел.

– Монстр, – цедит он сквозь зубы, – хочешь оставить меня ни с чем?! – Ким поднимает с пола одну из детских мягких игрушек Сехуна и держит ее в руках, замечая слова на стене, которые последний так упорно старался спрятать от него. – Это он, твой список? – подходя ближе. – И он все время был здесь? – старший смотрит на Сехуна в упор, но от слабости, которую он научился скрывать не хуже, чем его сын свои желания, оседает на опорные доски кровати. – Почему не показал мне? Ты мог бы показать, – голос отца начинает срываться, – я бы помог, – он отворачивается, а слезы, собираясь в глазах, больше не могут там оставаться, – я просто хотел помочь тебе, но… но не успел. Не успел… я не успел помочь тебе...

Чунмён закрывает лицо руками, его трясет и Сехун поднимается с пола, чтобы собрать его по частям: садясь рядом и обнимая отца за плечи он не плачет, чувствуя себя виноватым за то, что скоро оставит.

– Я этого не вынесу, – слезы капают на одежду, – не уходи, слышишь? Забери с собой… пожалуйста, я не смогу этого вынести, – сжимая тонкие пальцы, – как я буду здесь… без тебя?

Проглатывая все, что он мог бы сказать, Сехун крепко обнимает своего отца и шепчет про себя, боясь этих слов, будто последних.
– Прости меня, папа.

#np dustin o'halloran – quartet n. 2

Время ускользает от Сехуна автобусными остановками и станциями, каждым взмахом ресниц, крыльями птиц в вышине грязно-белого неба; скрипом раскачивающейся кабинки чертового колеса. Ее обледеневшие перила, грязное днище, ржавые гайки, – все это фрагменты минут в прямой последовательности неправильных чисел. Обратная сторона часа – это его безвозвратность (все, что прошло, никогда не вернется). Сколько он уже сидит здесь на морозе, лишенный иммунитета, в попытке обогнать собственную смерть?

Лу Хань всегда говорил, как прекрасна и прозрачна его кожа; длинная шея, худые коленки. Сехун не верил, что красив, пока Хань не показал ему. Он показывал Сехуну работы любимых художников, они строили планы… какая наивная глупость. Что останется им в конце, когда кончики пальцев потеряют чувствительность, когда Сехун не сможет различить, что правда, что его собственные сны? Что ждет его любимых? Ничего. Глубоко внутри себя Сехун знал с самого начала, — ему нельзя любить. Особенно, такого как Лу Хань. Со сломанными людьми должны оставаться сильные люди, иначе некому будет собрать их по кусочкам, когда в конце путешествия наступит момент отпустить руки друг друга.

Острый скрип повторяется; Сехун поворачивает голову и видит, как Хань идет на него с шерстяным пледом в руках. Он кричит, что везде его искал и голос охрипший, но такой же прекрасный, как и всегда. Сехуну интересно, а знает ли его парень, насколько красив сам? Нечеловечески красив. Возможно, он и правда его выдумал.

– Поднимайся, Сехун, здесь холодно. Ты заболеешь, – укрывая пледом.
– Я уже болен.

Подросток скидывает теплую ткань с плеч. Его руки красные от мороза, но дрожат совсем не по этой причине. Закусив губу, Сехун вытягивается и упрямо смотрит себе под ноги.

– Я знаю про Сеул, – он прерывает Ханя, когда тот хочет объясниться. – Ты поступил правильно, хоть мне и тяжело принять это, но… Иногда люди причиняют нам боль просто потому, что могут. И все, что нам остается, жить с этой болью внутри, позволить ей победить себя, – Сехун поднимает на китайца глаза полные слез (и это еще одно «впервые», подаренное им). – Наверное, в этом весь секрет – перестать сопротивляться.

Сехун не может остановиться и плачет громче, когда Хань берет его за руку, опускаясь на колени перед младшим. На его джинсах появляются грязные следы от талого снега и земли; Сехун цепляется за его пальцы, не может произнести вслух: – я люблю тебя, я умираю.

– Почему ты не забрался наверх?

На мгновение слезы как будто останавливаются и Сехун находит внутри себя последние капельки смелости, чтобы солгать.

– У меня не было сил.
– Это не так.

Хань встает с земли, вновь укрывая чужие плечи и, потянув на себя, заставляет подростка подняться на ноги. В красных глазах Сехуна грузом отражаются чужие, переполненные любовью и тоской. И жизнь никогда не была бы такой прекрасной, если бы он не знал этих глаз.

– Я испугался, что в этот раз ты не поднимешься за мной.

Время ускользает от Сехуна автобусными остановками и станциями, каждым взмахом ресниц, крыльями птиц в вышине грязно-белого неба; скрипом раскачивающейся кабинки чертового колеса, выбитого на его теле черной краской. Лу Хань у него под кожей, – это единственная панацея, способная победить рак.

И смеясь сквозь слезы, Хань шепчет заклятие, останавливающее время:
– Я ведь сказал, что не отпущу тебя. Никогда.

#np the irrepressibles – in this shirt

Бэкхён снимает с плиты чайник и разливает по кружкам кипяток, отчего аромат бергамота наполняет кухню. Так как та была смежной с гостиной, лежащий на диване Сехун тотчас чувствует его нотки, они приятно таят на языке и он поджимает мягкий плед кончиками пальцев, дышит этим напитанным воздухом. Развлекательное шоу по sbs шумит на периферии слуха знакомыми голосами ведущих и подруга, присаживаясь рядом, делает тише, протягивает чашку горячего чая, прихлебывая из своей.

– Хорошо себя чувствуешь?

Сехун кивает, делая глоток, ставит чашку на пробковую подставку и ложится поудобнее. Он и правда чувствует себя лучше, сравнивая с последними неделями, когда редкими моментами накатывала тошнота. Подросток внимательно следит за тем, как Бэкхён, сама того не замечая, с переменной в минуту гладит живот через ткань серой водолазки своего парня, которая, к слову, хоть и по размеру ей в области талии, все равно смешно топорщится в плечах. Девушка смотрит через стеклянные двери на задний двор, где Чанёль и Хань курят, стоя под козырьком (с него то и дело осыпается снежная крупа, стоит подуть ветру).

Прошло не так много недель, но анемия Сехуна, конечно же, дала о себе знать: он почти не двигался самостоятельно, много спал и ел очень маленькими порциями. Дни, проведенные дома с семьей и близкими стали его новыми желаниями, которые сбывались каждый день. Хань оставался рядом, пусть даже Чунмёну это не всегда нравилось, но он был здесь: его вещи затерявшиеся в вещах Сехуна, разбросанные по дому сигаретные пачки… его рисунки, портреты, нарисованные графитом, – все это стало частью самого Сехуна, их истории.

Врачи обещали ему, что больно не будет. И они не соврали, частично: морфин забрал себе всю физику боли, оставляя Сехуну сны, не провалиться в которые он попросту не мог. Ему снилось прошлое, в чем-то настоящее, но чаще всего будущее таким, о каком он мечтал. Просыпаясь, он говорил Ханю, каким особенным стало это время… время, когда они были живыми, а Хань относил его в ванную на руках и был с ним, мыл его, забирался под воду в одежде и обнимал, уверяя, что это не сон и он здесь, рядом. Он не отпускал.

Сехун приходил в себя реже, но открывая глаза, светился изнутри. Он не знал, какая из минут может стать последней, поэтому отчаянно хватался за каждую протянутую ему руку, только бы не упасть. Он слышал голоса родителей, когда они думали, что тот не слышит, и шепот любимого человека, когда Лу Хань читал для него вслух; громкий смех Чанёля и ворчание Бэкхён – заткнись, придурок, не разбуди его.

Ему обещали, что умирать не больно, но это правда оказалась самой большой ложью из всех. Уйти, значит попрощаться.
Сехун этого не хотел.

– Нам пора, – Чанёль потирает ладони с мороза, – сегодня кроватку привезут, – и протягивает девушке руки, помогая встать. – Знаю, вы без нас совсем заскучаете, но завтра мы придем пораньше.

– Ничего, я все равно собирался прилечь ненадолго, – Сехун целует теплую щеку подруги, поднимаясь без посторонней помощи. – Я наверх, проводи их без меня, – он обращается к Лу Ханю, – нужно успеть кое-что сделать.

– Ты точно справишься сам?
– Точно.

Отпуская руку Бэкхён, Сехун уверен, что это в последний раз, когда он держался за нее. Они были рядом, кажется, целую вечность, но сейчас эта с виду хрупкая девушка может стать по-настоящему счастливой; теперь у нее есть тот, кто сумеет защитить от любых чудовищ. Держась за руку Чанёля, Бэкхён больше не скрывает улыбки. Она будет счастливой, она сможет его отпустить.

Подниматься по лестнице тяжело, но это не смертельно. Добравшись до второго этажа, Сехун не находит отца в его комнате, зато обнаруживает в своей за компьютером, замечая открытую вкладку фармакологического сайта. Присаживаясь рядом на кровати, он кладет голову на плечо Чунмёна, – все еще ищешь лекарство?

– От бессонницы.

Сехун улыбается и просит, – дай на минуточку – укладывая ноутбук себе на колени. Он быстро печатает, набирая текст с парой ошибок от нечеткого зрения, но поисковая система исправляет его, открывая веб-сайт по трудоустройству.

– Новая страничка для тебя, – он возвращает компьютер отцу, – начнешь жить заново.

У Чунмёна под глазами густые синие тени, но он по-прежнему излучает уютное тепло; Сехун знает, что любовь, живущая в нем, не позволит этому человеку сломаться, но все-таки он боится ускользать от него. Пусть Ким был сильным всегда, хоть и забывал об этом когда страшно или необъятно тяжело, но есть события, способные изменить нас, наше будущее. Сехун не хочет этого для своей семьи.

– Я никогда не жил, – с ухмылкой он следит за реакцией сына, – я ведь бухгалтер.
Чунмён захлопывает экран, объясняя, что об этом пока рано думать. За окном без четверти февраль, – самый короткий месяц в году; местами холодный, но больше пасмурный. Может, это и хорошо, что Сехуну удалось застать зимнюю сказку, без омраченного ее увяданием финала.

<...>

– Эй, – Ифань входит без стука, – я собираюсь готовить ужин, как насчет китайской еды? – он подмигивает обоим. – Готов поспорить, вы без ума от всего китайского.

Чунмён целует сына в висок и поднимается, оставляя ноутбук на рабочем столе. Он уверяет Фаня, что и на пушечный выстрел не подпустит его к плите, парируя каждое произнесенное слово, исчезая за дверным проемом. Падая назад, Сехун зарывается в одеяло, собирая звезды на потолке в придуманные им созвездия; его слегка знобит, но это дело привычки, такое случается раз-два в час. Веки становятся тяжелее и он подползает к подушке, укладывая на нее голову.

– Ты в порядке?
Хань заходит в комнату бесшумно, останавливаясь над кроватью. Его улыбкой можно описать все то, что Сехуну в этом мире дорого; все, что его ранит.

– Нет, – честным ответом, – но это пройдет, – Сехун протягивает парню руку, – иди ко мне.

И Лу Хань ложится справа от него, поправляя спавшую на лицо пастельно-розовую челку, убирая волосы со лба. Край футболки задирается, открывая незаконченный рисунок его новой татуировки – чертового колеса. Сехун проводит пальцами по голому отрезку кожи, собирая очерк мурашек… касается там, где недобитая кабинка (почти на самом верху). Он знает, что там ее никогда не будет, ведь... она уже на своем месте – на теле Сехуна (пусть даже Чанёль и глумится над идеей парных тату).

– Я ведь так и не спросил тебя, – он прикасается лбом к груди Лу Ханя в попытке спрятаться от него, – как университет? Расскажи мне о нем.

Хань ползет по матрасу вниз, встречаясь морщинками чужих глаз и заставляя взглянуть на него.
– Шумный, множество зданий и людей, – он ухмыляется, – я потерялся, пришлось звонить какому-то парню из деканата, вроде его зовут Чонин. Он немного странный, но… в хорошем смысле.

Сехун не умеет скрывать ревность, но ему это и не нужно, ведь китаец отрывисто целует губы, как будто бы в просьбе не навыдумывать себе всяческих глупостей.

– Думаю, мы освоимся.
– Мы?

– Конечно, – подросток пожимает плечами, – я вернусь к тебе в чьем-то образе… стану парнем, который сядет рядом на лекции и сделает вид, что забыл учебник, чтобы ты поделился с ним своим, – Сехун улыбается, – или девушкой. Она скажет, что ей нравятся твои картины, пусть это и абсолютная ложь и она пишет гораздо лучше.

Краснота к уголках луханевских глаз расползается по белку паутинкой и он закусывает губу, прижимая парня к себе сильнее.
– И я влюблюсь в тебя с первого взгляда. Снова.

Веки Сехуна опускаются; он разрешает себе упасть в крепкие объятия сна, но прежде, ему нужно обещание. Еще одно, новое. Так случилось, что не каждая история заканчивается прощанием, иногда это слова, которые оставляют надежду даже там, где ее быть не может.

– Обещай, что не забудешь меня.
Пальцы Сехуна тянут за хлопок ткани на его спине, слабое и теплое прикосновение.

Хань закрывает глаза следом:

– Я не умею тебя не помнить.

Мгновения.

Вся наша жизнь состоит из них и каждое ты проживаешь до конца. Поживи их... проживи их все.

Опуская тяжелые, подобно прибитым после дождя листьям, веки, Сехун видит как за худыми ветками каштана зажигаются первые апрельские звезды, как из-за облаков льется почти прозрачный лунный свет. Он явственно ощущает прикосновение ветра к коже, слышит закипающий в кухне чайник, его тоненький свист, и на припухшие от частых поцелуев губы ложится безмятежная улыбка.

Сехун жмурится и будто старается закрыть глаза внутри самого себя; это больно, но ему все равно нравится. Он закрывает глаза и видит его – Лу Ханя – горящие даже ярче утреннего света. Сехун улыбается, хоть это и больно, но он не захочет останавливаться. Вся его жизнь – это череда мгновений, пусть они пройдут. Мгновения, неизбежно ведущие к концу,

— отпусти их.

Не забудьте оставить свой отзыв: https://ficbook.net/readfic/2384267

В последнем двадцатилетии XX века в лингвистической науке на первый план выдвинулась наметившаяся ранее ус­тойчивая тенденция к изучению текста как сложного ком­муникативного механизма, посредника коммуникации, фиксирующего стратегическую программу адресанта, воспринимаемую и интерпретируемую адресатом.

Возможность взаимной ориентации текстовых и комму­никативных исследований рассматривал еще в середине XX столетия М.М. Бахтин: «Целый переворот в истории слова, когда оно стало выражением и чистым (бездейственным) ос­ведомлением (коммуникацией)» [1996, 5: 322]. К сопряжен­ности слова (высказывания) и коммуникации ученый под­ходил осторожно: с одной стороны, высказывание и, в ко­нечном счете, текст необходимо изучать в диалогической ориентации на слушающего, с другой, абсолютизация ком­муникативной стороны текста, особенно художественного, может превратить его в простое сообщение, упростив его смысловую, личностную вещность. Необходимо отметить, что коммуникация в то время изучалась в аспекте технократичес­кого мышления, поэтому стремление оградить язык и текст от вторжения математических и технических постулатов было обоснованным, ибо такое вторжение, по словам М. Хайдег-

ного, коммуникативного средства [1975: 24-25]. К. Леви-Стросс, напротив, считал необходимым создание единой ин-тегративной теории коммуникации [Levi-Strauss 1958]. Од­нако с того времени коммуникативная теория, в том числе коммуникативная лингвистика, прошла ряд этапов и при­обрела новые исследовательские ориентиры, в соответствии с которыми вербальная коммуникация стала рассматривать­ся как сложный лингвопсихоментальный процесс взаимо­действия сознании адресанта и адресата, погруженных в оп­ределенное бытие, культуру.

Наряду с этим, одним из ведущих принципов современ­ной научной парадигмы стал экспансионизм [Кубрякова 1995: 207], ориентирующий лингвистические исследования на использование данных других наук, интегрирующий язы­кознание с иными отраслями. Исследователи текста и ком­муникации, вовлекая в круг своих разработок потенциал психолингвистики, семиотики, герменевтики, этнолингвис-тики, философии, логики, когнитивной науки и т.д., все боль­ше сближали сферы своих интересов, находя новые точки со­прикосновения. 3-Я. Тураева характеризует развитие лингви­стики текста в конце XX века как «встречу разных наук», «стремление к цельному знанию всеединства» [1999: 18].

Дата добавления: 2017-01-14