Лингвистическая теория текста и коммуникация в свете общенаучной методологии функционализма 12 страница

Постулируя изоморфизм логической связи терминов выс­казывания и предметной ситуации мира, Л. Витгенштейн выводил из него понимание, которое возможно лишь на основе определенности смысла в его отношении к миру, т.е. истинности предложения. Если смысл предложения соответ­ствует действительности, и мы знаем этот факт действитель­ности, то предложение истинно и может быть познано. Любую проблему, по мнению логических позитивистов, можно решить средствами символической логики. Следует отметить, что оперируя только логическим языком истин­ности, Л. Витгенштейн сделал первый шаг к когнитивной теории моделирования структур репрезентации знаний, а именно пропозиции как логического образа фактов. В ког­нитивной науке наиболее близки герменевтической логике Л. Витгенштейна Н. Хомский и его последователи, посту­лирующие главенство формы языка для процессов понима­ния [см.: Хомский 1965: 473]. В.Г. Кузнецов, отмечая значи­мость теорий логических позитивистов для семантического анализа искусственных языков, подчеркивает, что все же в реальном общении «приходится учитывать информацию, не только явным образом выраженную в языке, но и содержа­щуюся в языковых выражениях скрытно, неявно» [1991: 105].

Кроме того, не все может быть логически формализовано и не всегда это необходимо. Это обусловило признание со­временными логическими позитивистами факта вспомога-тельности метода логической формализации для решения философских проблем.

В СССР рассмотрение герменевтической проблематики в 70-80-е годы имело критическую направленность. В сбор­нике «Герменевтика: история и современность (Критические очерки)» в одной из статей было отмечено, что герменевти­ка «служит пропаганде идеалистического подхода к искус­ству, является основой идеалистической концепции в искус­ствоведении и теории литературы. В этом еще раз проявляет себя ее реакционность» [Куркина 1985: 279]. В конце 80-х го­дов критический взгляд на герменевтику сменился возрас­тающим интересом к ее проблематике, обозначившимся вы­ходом в свет ряда монографий А. Михайлова, В. Кузнецова, С. Кошарного, А. Брудного, Г. Богина и др., переводами на русский язык зарубежного герменевтического наследия. По­ворот советской и постсоветской лингвистики к новым ис­следовательским ориентирам обусловил необходимость изу­чения герменевтических технологий, направленных на эф­фективность преодоления расстояния между текстом и его адресатами. Эти технологии как техники понимания обоб­щены в исследованиях Тверской герменевтической группы. Г.И. Богин пишет, что просвещенная часть населения одно­временно пользуется при понимании несколькими техника­ми, а всего в обществе «растворено» более ста техник, уже обнаруженных нами, а ведь есть еще не обнаруженные [1999:

12]. Ученый систематизирует эти техники в виде шести групп: 1) техники усмотрения и построения смыслов; 2) ис­пользование «рефлективного мостика»; 3) расклеивание сме­шиваемых конструктов; 4) техники интерпретационного типа;

5) техники перехода и замены; 6) выход (по воле субъекта) из ситуации фиксации рефлексии в духовное состояние, являю­щееся объективацией рефлексии. Некоторые из этих техник разрабатываются в современной компьютерной лингвисти­ке, к примеру, в многоуровневых моделях интерпретации 118

речи и ее продуктов (модель «Смысл <-> Текст», моделиро­вание фреймовых структур, сцен, сценариев с использова­нием средств смыслового расширения текста, техника «по­нятие > значение» для построения тезаурусов и т.д.). Дан­ные модели представляют собой попытку схематизации про­цессов понимания и успешно применяются для решения при­кладных задач.

Герменевтика сегодня - это методология, вторгающаяся в целый ряд отраслей знания и позволяющая осознать, что понимание текста - многоаспектный процесс, обеспечива­ющий познавательно-креативную сущность интерпретаци­онной деятельности человека, погруженного во всеобъемлю­щую диалогичность. Принцип диалогичности позволяет различать модели понимания автора текста, его современ­ников-интерпретаторов и более поздних интерпретаторов. Именно диалогичность стала отправным моментом совре­менной герменевтики, систематизировавшей факторы ин­терпретации, которые необходимо учитывать как критерии оптимальности понимания (ср. высказывания о комплекс­ности текстологического анализа Д.С. Лихачева: «Важны не столько отдельные факты, сколько их сочетания, их систе­ма» [1964: 51]). Обосновывая комплексный подход к пони­манию, Л.М. Баткин, опираясь на Э. Бетти и М.М. Бахти­на, писал: «Все дело в том, чтобы в исследовании сознатель­но встретились и «чужой язык» и свой, исследовательский язык, и толкуемый автор и его современный толкователь... Должны ясно различаться (но это возможно лишь в после­довательно проведенном, теснейшем диалогизировании, в постоянном смысловом сопоставлении и соприкосновении), во-первых, прошлый смысл для себя; во-вторых, мой смысл, современный; но, в-третьих, высшая задача: дать оба смысла вместе, друг через друга, хотя и неслиянными» [1986: 114].

Понимание не может быть объектом только лингвисти­ческой герменевтики, ибо предполагает множество сопут­ствующих факторов, не имеющих отношения к языку как та­ковому (личный опыт, знания об авторе, о культуре, о на­уке, психологическое и эмоциональное состояние, фоновые 119

знания и т.д.). Однако современная лингвистическая теория текста и коммуникации не может не учитывать данные фак­торы, поэтому проблема понимания проецируется непосред­ственно в изучение дискурса как совокупности составляю­щих и факторов, обеспечивающих осуществление коммуни­кации. Тем более, что современное состояние лингвистики характеризуется экспансионизмом в нее других отраслей знания. В фокусе лингвистической теории текста и комму­никации связываются воедино все аспекты понимания тек­ста, ибо он - исходная точка всякой гуманитарной дисцип­лины [Бахтин 1979: 292], а его понимание обеспечивает все сферы существования и деятельности человека и «соединя­ет в единый узел познание и общение» [Брудный 1998: б].

РАЗДЕЛ 3. ТЕКСТОВО-ДИСКУРСИВНЫЕ МОДЕЛИ

Одной из актуальных проблем коммуникативной теории является моделирование ситуации информационного обме­на и воздействия, каковой служит дискурс. Р. Барт назвал скандальной ситуацию в науке, при которой существует множество способов подробнейшим образом описать от­чужденный от человека завершенный продукт его речевой деятельности, но нет ни одной сколько-нибудь удовлетвори­тельной модели живого производства устного текста, возник­новения неуловимой структуры дискурса» [Барт 1994: 503].

Модель коммуникативной ситуации (дискурса) представ­ляет собой системную корреляцию определенных составля­ющих, опосредующих информационный обмен и коммуни­кативные действия, а также соотношение некоторых опера­ций, результатом которого является передача информации от источника-адресанта через его текст к реципиенту-адре­сату. «Слияние деятельностей общающихся в единый ком­муникативный процесс приобретает бытийную, веществен­ную, предметно-знаковую форму в тексте. Текст участвует в обмене коммуникативной деятельностью в качестве пред­метно-знакового носителя обмена..., в нем «сливаются» обе коммуникативные деятельности в виде сопряженной знако­вой модели» [Сидоров 1987: 69]. В данном случае речь идет об изокультурной и моноязыковой коммуникации, ибо меж­культурная коммуникация, опосредованная переводом, имеет несколько иную, более усложненную структуру по причине наличия еще одного субъекта - переводчика как ин­терпретатора, и еще одного текста - перевода.

В научной литературе моноязыковая коммуникативная ситуация моделировалась по-разному в зависимости от фо-куса ее рассмотрения (технического, культурного, философ­ского, семиотического, эстетического, лингвистического и т.д.) и типа (к примеру, письменная, устная; художественная, научная и т.д.). Коммуникативные модели отображали раз­личное количество составляющих дискурса, различную на­правленность связей между ними. Однако в целом все ком­муникативные модели базировались на одном традицион­ном звене связи «адресант - текст (сообщение) - адресат» вне зависимости от разграничения персональной и надперсо-нальной коммуникации.

Обычно оппозиция персональной и надперсональной ком­муникации в лингвистике текста рассматривается с позиций адресата: «В первом случае адресатом сообщения выступа­ет конкретное (для отправителя) лицо или группа лиц. Во втором - сообщение адресуется анонимной (для автора) аудитории, исчисление которой в принципе невозможно» [Колегаева 1991: 5]. Отсюда вытекает деление коммуника­ции, исходя из количества собеседников, чаще адресатов, на внутреннюю (внутренний диалог одного человека), межлич­ностную (диалог двух), коммуникацию малых групп (3-5 че­ловек), публичную (20-30 и более), организационную (100 и более), массовую (1000 и более) [Почепцов 1996: 7]; или раз­граничение коммуникации на аксиальную (axis - ось), т.е. конкретно адресованную, и ретиальную (rete - сеть), т.е. массовую, где адресат - тот, кто находится в зоне передачи [Брудный 1998: 88]. Однако, на наш взгляд, оппозиция пер-сональности и надперсональности коммуникации прежде все­го обусловлена коммуникативным поведением и речью адре­санта-автора. М.М. Бахтин подчеркивал: «Всякое высказыва­ние всегда имеет адресата (разного характера, разных сте­пеней близости, конкретности, осознанности и т.п.), ответ­ное понимание которого автор речевого произведения ищет и предвосхищает» [1996, 5: 337]. Тем самым персональность заложена во всякой коммуникации, в том числе и в надперсо­нальной. В семиотическом словаре А.Ж. Греймаса и Ж. Кур­те такое явление получило название фокализации, которая служит для того, чтобы «обозначить функцию, возлагаемую 122

говорящим на когнитивного субъекта, называемого наблю­дателем, с целью введения этого субъекта в нарративный дискурс; эта процедура позволяет таким образом понять либо всю совокупность повествования (recit), либо только определенные прагматические программы» [1983: 549]. Та­кой субъект может квалифицироваться как планируемый адресат. Диалог автора с планируемым адресатом дает воз­можность адресанту в большей мере сосредоточиться на пред­мете речи и на своем отношении к нему, право на известную независимость от слушателя [Бахтин 1996, 5: 217]. А исходя из того, что даже зная собеседника, мы можем лишь пред­положить зону его понимания и реагирования, но не знать абсолютно, то всякая персональная коммуникация транс­формируется в надперсональную, ибо адресант исходит из сферы собственного сознания и понимания. М.М. Бахтин и его последователи несколько иначе понимают надперсональ-ность - как заложенную также в авторском сознании и стра­тегиях адресованность нададресату, «абсолютно справедли­вое ответное понимание которого предполагается либо в ме­тафизической дали, либо в далеком историческом времени (лазеечный адресат)» [1996, 5: 337]. Нададресат у М.М. Бах­тина - это некий третий (бог, абсолютная истина, суд беспри­страстной совести, народ, суд истории, наука и т.д.): «Автор никогда не может отдать всего себя и все свое речевое про­изведение на полную и окончательную волю наличным или близким адресатам (ведь и ближайшие потомки могут оши­баться) и всегда предполагает (с большей или меньшей осоз­нанностью) какую-то высшую инстанцию ответного пони­мания, которая может отодвигаться в разных направлени­ях» [1996, 5: 338]. М.М. Бахтин и его работы являются яр­кой иллюстрацией планирования такого нададресата в об­становке непонятости и неразделенности бахтинских пози­ций его временем. Апеллируя к суду времени как к надад­ресату, М.М. Бахтин прогнозировал будущего читателя сво­их работ, планируя его активно-ответное отношение. На наш взгляд, персональная и надперсональная коммуникация способны сочетать нададресатность с конкретной адресо-123

ванностью, потому что наиболее идеальным адресатом для адресанта служит он сам в случае гармонизации его сознания, ибо дисгармоническое сознание автора влечет к конфликтной расщепленности его программы адресованности.

И еще один важный аспект оппозиции персональности и надперсональности оказался забытым современной комму­никативной теорией в связи с рассмотрением данной анти­номии с позиции автора-адресанта. Персональной может считаться также коммуникация с известным реципиенту ав­тором, говорящим. Это как визуальное, пускай даже с не­знакомцем, устное общение, так и письменная коммуника­ция (письмо от знакомого лица, распоряжение начальника, текст, автор которого и его творчество известны адресату и т.д.). Надперсональная коммуникация - та, автор которой неизвестен или не знаком читателю по причине временной отдаленности, коллективности и анонимности порождения текста и т.п. В последнем случае адресант как бы не должен быть составной частью коммуникативной модели, но все же его «я» или «мы» заложено в продукте его (их) лингвопси-хоментальной деятельности, поэтому всякая надперсональ-ная коммуникация в этом аспекте становится персональной. Принимая же во внимание все ту же отделенность и неадек­ватность сознании: авторского, заложенного в тексте, и чи­тательского, - можно также сказать, что всякая персональ­ная коммуникация для адресата является и надперсональ-ной. Как видим, границы персональности и надперсональ­ности двойственны и нечетки, поэтому данная оппозиция не меняет состава основного звена модели «адресант ~ текст -адресат», как не меняет его и то, что письменная коммуника­ция может иметь «отсроченную реализацию» [Колегаева 1991:

б], ибо буквенный код позволяет расширить ее в пространстве и времени [Жинкин 1982: 26].

3.1. Модель К. Бюлера

Моделирование коммуникации на заре XX века пред­ставляло собой примитивную схему соотношения языка с говорящим и собеседником или основывалось на семиоти-124

ческом представлении простого знака. В книге «Теория язы­ка», написанной в 1921 г. и изданной лишь в 1934 г., К. Бюлер выдвигает оригинальную концепцию языка как органона, восходящую к Платону, утверждавшему, что язык есть organum для того, чтобы один человек мог сообщить другому нечто о вещи. Ученый обращается к феномену речи, кото­рый, по его словам, «постоянно возникает и в ходе взаимо­действия между Я и ТЫ или в объединении МЫ, где это бывает совершенно регулярно. Одинаково далеки от исти­ны закона все слишком обобщенные правила мудрых учи­телей, которые занимаются этим меняющимся, подобно погоде, явлением человеческой речи» [1993: 30].

Ученый предлагает собственную модель полного конк­ретного речевого события в совокупности с жизненными об­стоятельствами, в которых оно встречается до некоторой степени регулярно. К. Бюлер [1993: 34-38] размещает язык в центре пространства в окружении предметов и ситуаций, отправителя и получателя (см. схему 4), коррелирующих с языком функционально в плане репрезентации, экспрессии и апелляции.

Круг в середине, по К. Бюлеру, символизирует конкрет­ное языковое явление, три переменных фактора призваны поднять его тремя различными способами до ранга знака. «Три стороны начерченного треугольника символизируют эти три фактора. Треугольник включает в себя несколько меньше, чем круг (принцип абстрактивной релевантости). С другой стороны, он выходит за границы круга, указывая, что чувственно данное всегда дополняется апперцепцией. Множество линий символизирует семантические функции (сложного) языкового знака. Это символ в силу своей соот­несенности с предметами и положением дел; это симптом (примета, индекс) в силу своей зависимости от отправите­ля, внутреннее состояние которого он выражает; и сигнал в силу своего обращения к слушателю, чьим внешним пове­дением или внутренним состоянием он управляет так же, как и другие коммуникативные знаки» [1993: 34].

До К. Бюлера язык нередко связывался лишь с репрезен­тациями окружающего предметного мира и мира понятий по причине «бесчеловечности», по выражению Ю.Н. Кара-улова, научной парадигмы лингвистики того времени, т.е. отсутствия в ней антропоцентризма, исключая гумбольтов-скую традицию [Алпатов 1998: 275]. Значимость фактора субъекта практической и коммуникативной деятельности задолго до К. Бюлера рассматривал в своей семиотико-праг-матической концепции Ч. Пирс. Примерно в одно время с на­писанием и изданием «Теории языка» К. Бюлера в «Тезисах Пражского лингвистического кружка» обосновывались такие функции языка, как социально обусловленная, интеллекту-ализованная и аффективная (выражение эмоций вне связи со слушателем), поэтическая, направленная к самому знаку и изучавшаяся в связи с поэтическим стилем литературно­го языка. И все же, по нашему мнению, К. Бюлер первым предложил простейшую коммуникативную модель на осно­ве трех семиотических функций языка, обосновал речевое действие и речевой акт в их единстве (см. 2.2.1), позиции коммуникантов в знаково-речевом процессе, использующих язык как симптом для выражения своей внутренней сущно-

сти и как сигнал для руководства и управления поведением адресата [1993: 40]. Репрезентационная функция языка рас­сматривалась ученым в соответствии с концепцией Ф. де Сос-сюра о произвольности языкового знака: знак есть лишь репрезентант, символ означаемого и не имеет с ним ника­кой естественной связи. К. Бюлер, полемизируя с Ф. де Сос-сюром в вопросе о независимости языка от отдельного го­ворящего, считал, что это положение действует лишь в оп­ределенных пределах: оно не реализуется при той степени свободы, когда осуществляется истинное «наделение значе­нием» языкового знака или когда общность принимает ин­новации говорящих, творчески относящихся к языку [1993:

57]. Тем самым К. Бюлер приходит к тезису об интерсубъ-ектности речи, ее конкретности применительно к участни­кам речевого акта. В предисловии к переизданию «Аксио­матики» Э. Штрекер пишет: «Повторное открытие партне­ра по речи представляет собой специальную заслугу Бюле­ра перед лингвистикой» [Бюлер 1993: XIX].

Тринадцатью годами ранее издания книги К. Бюлера в США выходит в свет ставшая основополагающей не толь­ко для американской лингвистики книга Э. Сепира «Язык». Э. Сепир, ученый широкого профиля, рассматривал язык в со­пряженности с идеями других гуманитарных наук. В.М- Алпа­тов отмечает: «Такой широкий подход к предмету исследо­ваний выделял ученого не только среди американских лин­гвистов, но вообще среди языковедов его эпохи. Даже систематически выходившие за пределы внутренней лингви­стики пражцы не занимались столь разнообразным кругом проблем» [1998: 210]. Э. Сепир не разрабатывал коммуника­тивной модели, более того, он даже считал, что коммуни­кативный аспект языка преувеличен, однако важным для рассматриваемой здесь проблемы является выделение им функций языка: главной - символической, представляющей средства для обозначения любых объектов; производных от нее коммуникативной, экспрессивной, определяющей как выражение себя говорящим, так и истолкование его речи слушающим; социальной, солидаризирующей человека с его

сообществом и устанавливающей контакт в нем (ср. фати-ческая функция у P.O. Якобсона), социально-культурной, со­храняющей и воспроизводящей культуру, и, наконец, функции воздействия (ср. перлокуцию Дж. Остина и прагматические теории). Книги К. Бюлера и Э. Сепира были написаны при­близительно в одно время, поэтому влияние одного на дру­гого было практически исключено. Однако их идеи функци­онального и антропоцентрического подхода к языку были чрезвычайно плодотворными для последующего решения проблемы текстово-дискурсивного моделирования.

3.2, Модель P.O. Якобсона

Функциональный подход к языку и к семиотическому процессу пражцев, К. Бюлера и Э. Сепира был транспони­рован на коммуникацию P.O. Якобсоном. Уже работая в США, P.O. Якобсон предложил модель коммуникативного акта, включающую шесть функционально обеспеченных компонентов (базисных функций коммуникации) [1985: 317] (см. схему 5).

Контекст

Адресант Сообщение Адресат Контакт Код

Схема 5

Характеризуя сущность своей модели, P.O. Якобсон пи­сал: «Мы анализируем сообщения с учетом всех относящих­ся к ним факторов, таких, как неотъемлемые свойства сооб­щения самого по себе, его адресанта и адресата, либо дей­ствительного, либо предполагаемого адресантом в качестве реципиента. Мы изучаем характер контакта между этими двумя участниками речевого акта; мы стремимся выявить код, общий для адресанта и адресата; мы пытаемся найти характерные общие черты, а также различия между опера­циями кодирования, осуществляемыми адресантом, и спо­собностью декодирования, присущей адресату. Наконец, мы пытаемся определить место, занимаемое данным сообщени­ем в контексте окружающих сообщений, которые либо при-128

надлежат к тому же самому акту коммуникации, либо свя­зывают вспоминаемое прошлое с предполагаемым буду­щим, и мы задаемся основополагающим вопросом об отно­шении данного сообщения к универсуму дискурса» [Якоб­сон 1985: 319].

Структура модели P.O. Якобсона содержит три момента, противоречащих иным положениям ученого.

Первый момент связан с наличием одного сообщения и неразграничением при этом двух точек зрения на него ко­дирующего и декодирующего. Как уже подчеркивалось ранее, P.O. Якобсон отмечал обязательность различения двух подхо­дов к тексту со стороны обоих участников коммуникации, ука­зывая на два пути, которыми идут говорящий (от смысла, зна­чения к речевому сообщению) и слушающий (от речевого со­общения к значению на основе вероятностных принципов). Однако в собственной модели это различие им не учтено и может быть выявлено лишь на основе функции контакта.

Вторым противоречивым моментом коммуникативной модели P.O. Якобсона является отсутствие в ней компонен­та цели. Работая в составе Пражского лингвистического кружка, будучи одним из его основателей, P.O. Якобсон выдвинул требование «анализировать все свойства языка, связанные с тем, что язык является инструментом, под уг­лом зрения задач, для выполнения которых эти свойства предназначены» [1964: 374]. Ученый разрабатывал целевую модель языка, однако отождествление цели и функции язы­ковых единиц, очевидно, стало причиной того, что цель не была перенесена им на коммуникативную модель.

Третьим противоречивым моментом концепции P.O. Якобсо­на является несоответствие компонентного состава модели важному положению о соотношении сообщения с универсу­мом дискурса. Понятие универсума дискурса у P.O. Якоб­сона не определено, однако по косвенным суждениям (на­пример, о том, что лингвистика, исследующая обмен словес­ными значениями, должна входить в один комплекс наук с культурной антропологией, исследующей другие типы об­менов в обществе), можно предположить, что таким универ-129

сумом является накопленный этносом или человечеством коммуникативный опыт, коррелирующий с системой куль­туры, науки, литературы. Эту идею P.O. Якобсона развили М.М. Бахтин, Ю.М. Лотман. Коммуникативная модель разрабатывалась P.O. Якобсоном в одной из статей 1961 года «Лингвистика и теория связи» и позднее в работе «Лин­гвистика и поэтика» [1975], а также в ряде последующих ста­тей на основе революционного на тот период функциональ­ного принципа смежности таких наук, как теория связи, ки­бернетика, лингвистика, литературоведение, поэтика, сти­листика, теория информации и т.д.

Функционализм модели P.O. Якобсона заключается так­же в выделении шести возможных функций коммуникации, сопряженных в идеальном (абстрактном) дискурсе, но асим­метричных в реальном общении. При этом ученый связывал доминирование той или иной функции с определенным ак­том речи или с типом намерения, иллокуции (в терминоло­гии Дж. Остина). Адресант реализовал эмотивную функцию как способ выражения своего «я», конативную как апелля­цию к адресату; референтивиую как кодирование говорящим определенного факта действительности, воспринимаемого в знаковой форме и декодируемого адресатом; поэтическую как создание автором определенной художественной формы сообщения, стиля; метаязыковую как использование адре­сантом языкового кода и доведения его до сознания адре­сата; фатическую как функцию поддержания и сохранения контакта с собеседником.

Семиотичность модели P.O. Якобсона заключается в раз­личении им кода и сообщения. Использование кода, како­вым является язык, позволяет коммуникантам преобразовы­вать информацию указанными нами ранее способами: от смысла к тексту и от текста к смыслу. Адресант на основе текста (сообщения) может варьировать кодовые процессы и дозировать количество информации (ср. Я играл на форте­пиано и Я клавишей стаю кормил с руки (Пастернак)), поэто­му важным для процессов кодирования и декодирования, по P.O. Якобсону, считается значение, в отличие от асемантического принципа в дескриптивизме и генеративно-транс­формационном анализе 3. Харриса, а затем и Н. Хомского. Положения P.O. Якобсона о кодировании и декодировании нашли отражение в генеративной семантике и в перспектив­ной комплексной многоуровневой модели «Смысл —> Текст» И.А. Мельчука, А.К. Жолковского, Ю.Д. Апресяна, кото­рые базируются на соответствии семантического компонен­та модели и глубинно-синтаксических корреляций исходя из данных о коммуникативной организации смысла.

В целом, модель P.O. Якобсона стала базовой для после­дующих моделей, однако в отличие от его концепции, не учитывала многих составляющих коммуникативной ситуа­ции, различия смыслов адресанта и адресата, а также замы­калась на абстрактном адресанте и сообщении, не принимая во внимание психоментальную, социальную и культурную сущность коммуникации. Е.Ф. Тарасов считал одним из главных недостатков модели P.O. Якобсона также отсут­ствие положения «об общности коммуникативных средств и знаний коммуникантов» [Общение. Текст. Высказывание 1989: 23]. Примечательно, что это положение использова­лось вне лингвистики Д.К. Берло, считавшем предпосылкой коммуникации общность коммуникативных навыков, уста­новок, знаний социальной системы, культуры.

3.3. Информационно-технические модели коммуникации P.O. Якобсон, подчеркивая различия кодирования и де­кодирования информации в акте коммуникации, отмечал наличие шума, помех при восприятии сообщения, хотя не ввел шум в компонентный состав модели. Считая шумом различие языковых систем коммуникантов на уровне опо­ры на коды (металингвистическая функция), ученый опирал­ся на принципы теории связи, технические модели комму­никации.

В 40-50-х годах XX века коммуникация рассматривалась в двух ракурсах: лингвистическом и в качестве особой об­ласти молодой тогда математической теории информации. «Растаскивание» коммуникации по двум отраслям знаний вызывало либо призывы к интеграции коммуникативной теории (К. Леви-Стросс), либо критическое неприятие одной из сторон (М. Хайдеггер).

Напротив, представители математической теории инфор­мации активно внедрялись в язык, считая его оптимальным средством информационного обмена. У. Эко цитирует сло­ва одного из американских математиков, основателей мате­матической теории информации У. Уивера (Вивера): «Ког­да я с кем-то разговариваю, мой мозг служит источником информации, а мозг моего собеседника - адресатом, мой речевой аппарат - передающим устройством, его ухо - при­емником» [Эко 1998: 36]. В 1949 году У. Вивер и его колле­га К. Шеннон предложили техническую метамодель переда­чи информации, своеобразную контактно-релейную схему (в СССР подобные исследования проводились академиком А.Н. Колмогоровым) (см. схему 6).

Схема 6

«К моменту появления в научной литературе этой схемы, -подчеркивает Е.Ф. Тарасов, - лингвистика не имела разви­того понятийного аппарата для анализа речевого общения, так как речевое общение традиционно находилось на пери­ферии или вообще за пределами исследовательских интере­сов языковедов» [Общение. Текст. Высказывание 1989: 20]. Данная техническая схема послужила одним из факторов 132

обращения лингвистики к речевой коммуникации.

В дальнейших разработках речевой коммуникации неодно­значное толкование получили компоненты данной модели, которые стали рассматриваться с лингвистических позиций. Так, каналом связи в лингвистике считается среда не толь­ко в физическом, но и в социальном, историческом и куль­турном смысле [см. Мороховский и др. 1991:15]. Уточнялось также понимание компонента шума. В технической модели, в отличие от модели P.O. Якобсона, шум, возникающий в канале, модифицировал сигнал, поступающий от передатчи­ка, в сигнал получателя. Понятие шума в акустике и радио­электронике рассматривалось как явления различной при­роды, обусловленные факторами внешнего и внутреннего порядка: дробовым эффектом, беспорядочными звуковыми колебаниями, фликкер-эффектом, тепловым и космическим излучением и проч. В речевой коммуникации источниками шума могут служить канал, коммуниканты и код. В теории информации для уменьшения риска ошибки из-за шума при­меняется введение и усложнение кода.

У. Эко предлагает несколько иную информационно-тех­ническую модель коммуникации (см. схему 7); введя код как систему вероятностей, которая накладывается на равнове-

Схема 7

роятность исходной системы, обеспечивая тем самым воз­можность коммуникации.

Код устанавливает: 1) репертуар противопоставленных друг другу символов; 2) правила их сочетания; 3) окказиональ­но взаимооднозначное соответствие каждого символа какому-то одному означаемому [Эко 1998: 38-45]. Язык и речь с их системностью являются таким кодом. Одним из путей услож­нения кода, считал У. Эко, является ввод элементов избыточ­ности, снимающий энтропию - неупорядоченность, т.е. при­ведение неупорядоченности в совокупность вероятностей, организующихся в системе таким образом, что поведение ее становится предсказуемым [1998: 43]. Языковой код обладает высокой степенью избыточности. Многие исследователи указывали на тот факт, что возможности совершенствова­ния литературной формы связаны с наличием в языке вы­сокой избыточности [Гальперин 1974: 36]. Исходя из форму­лы величины информации всякого языка А.Н. Колмогорова:

Дата добавления: 2017-01-14