Лингвистическая теория текста и коммуникация в свете общенаучной методологии функционализма 14 страница

Язык как порождение этнического антропоцентрическо­го диалога с бытием также диалогизирует с коммуниканта­ми. Владение человека словесным и изобразительным язы­ками и одновременное их использование в дискурсивной де­ятельности есть не что иное, как диалог с языковыми сте­реотипами, с чужим словом. По словам М.М. Бахтина, ком­муникант пленен ими, ибо система языка есть знаковое хра­нилище человеческого опыта, знаний, культуры. Вырвать-151

ся из плена стереотипов можно с помощью человеческой фантазии, новых парадоксальных теорий, порождения не­стандартных текстов. Порождая текст, человек вступает в диалог словесного и изобразительного языков, которыми он владеет. Диалогичность человека и языка противостоит той монологической по сути концепции, абсолютизирующей языковую детерминированность мышления (ср. гипотеза Се-пира-Уорфа). Отталкиваясь от гипотезы Сепира-Уорфа, аме­риканские антропологи утверждают: «Человек видит и слы­шит то, к чему его делает чувствительным грамматическая система языка, то, что она приучила его ждать от восприя­тия.... Человек, выросший в той или иной языковой среде, воспринимает последнюю как часть самой природы вещей, всегда остающихся на уровне фоновых явлений» [Клакхон 1998: 190]. Такой жесткий изоморфизм языка и мышления на основе языковой стереотипизации разрушается там, где начинается диалог, ибо всякий диалог есть выход из круга языка с использованием как аналогий, так и аномалий.

В диалоге словесного и изобразительного языков заложе­на внутренняя программа развития языка, существующая на основе его гомоморфизма с мышлением. Свободное от язы­ковых структур мышление с участием иных функций созна­ния является потенциалом как языкового, так и человечес­кого развития. М.М. Бахтин подчеркивал: «Познанный мир необычайно расширился, изменился, обогатился, дифферен­цировался за тот период времени, в течение которого язык почти не изменился» [1996: 232] (имеются в виду фонетичес­кая и грамматическая подсистемы языка - Е.С.). Ученый связывает неизменность языка и изменчивость мира с появ­лением контекстуальных значений языка, исходящих из сво­бодного от языка мышления, ибо, действительно, «именно в контексте возникают благоприятные предпосылки для из­менения прагматического значения, интегрированного с се­мантикой языковой единицы» [Минкин 1998: 21]. Замкну­тость в языковом круге стереотипов неизбежно обусловила бы столкновение системы и среды, приведшее к разрушению системы или к поглощению среды. Второе по сути дестабили-152

зировало бы систему и создало бы иную (ср. обветшание сти­лей и их разрушение).

Второй аспект диалогичности - культурно-исторический - заключается в погруженности модулей коммуникантов и текста в культурный, научный код (семиотический универ­сум), развивающийся во времени и пространстве. Диалоги-зируя с бытием, адресант и адресат порождают и декодиру­ют текст, вступая также в диалог с семиосферами человечес­кой культуры, искусства, науки, литературы. Как подчерки­вал Ю.М. Лотман, семиосфера, неуклонно расширяясь в пространстве на протяжении веков, приняла ныне глобаль­ный характер, при этом сохранив целостность универсума. Причиной этой целостности является то, что в основе всех коммуникативных процессов лежит инвариантный прин­цип, допускающий увеличение внутреннего разнообразия семиосферы [1992, 1: 20].

Текст как продукт авторской диалогичности также всту­пает в диалог с семиосферой как при порождении, так и при восприятии и понимании. «Каждое высказывание, - пишет М.М. Бахтин, - реплика диалога, и монолог - полно отзву­ками чужих высказываний» [1996, 5: 223-224]. Диалогич­ность текста с семиосферой имеет прокурсивно-рекурсив-ную направленность. Рекурсивный диалог текста заключен в привлечении чужих текстов или их фрагментов семиосфе­ры в том ее состоянии, в котором она находится на момент порождения или декодирования текста. Рассматривая сущ­ность высказывания в отличие от предложения в работе «Проблема речевых жанров», М.М. Бахтин противостоит структуралистской концепции В.В. Виноградова и усматри­вает в высказывании обязательный компонент отношения к слушателю и к чужой речи [Бахтин 1996, 5: 228]. Высказы­вание, как бы ни было оно монологично, «наполнено диа­логическими обертонами, без учета которых нельзя до кон­ца понять стиль высказывания. Ведь и самая мысль наша... рождается и формируется в процессе взаимодействия и борьбы с чужими мыслями, и это не может не найти своего отражения и в формах словесного выражения нашей мысли»

[Бахтин 1996, 5: 197]. Текстово-дискурсивная категория ин­тертекстуальности (термин введен последовательницей М.М. Бахтина Ю. Кристевой) эксплицируется рекурсивно в цитатах, аллюзиях и проч. (см. 5.11.) М.М. Бахтин распро­странил ее сеть на замысел, тему, идею текста, погруженных в знаковое пространство культуры.

Важнейшим достижением бахтинской теории является также прокурсивный характер диалогичности, в том числе интертекстуальности. Подобно сюжету Р. Брэдбери о герое, убивающем в прошлом бабочку и возвратившемся на маши­не времени в уже совершенно другое, измененное прошлым настоящее, М.М. Бахтин моделирует возможность влияния текста на последующую культурную традицию, говоря о перспективной диалогичности текста с семиосферой. Такая диалогичность отражается как на будущих речевых жанрах, так и на всем последующем развитии литературы и культу­ры: «Произведение - звено в цепи речевого общения; как и реплика диалога, оно связано с другими произведениями -высказываниями - и с теми, на которые оно отвечает, и с теми, которые на него отвечают» [Бахтин 1996, 5: 178].

Диалогичность текста и семиосферы может рассматри­ваться более конкретно, в плане диалога между текстом и текстовой парадигматикой, заложенной в семиосфере циви­лизации, этноса, группы. Это парадигматика жанра, стиля, темы, индивидуально-авторская. По М.М. Бахтину, диало­гичность возникает и между текстами одного речевого жан­ра. Ю.М. Лотман значительно расширил данный аспект диалогичности за счет соотношения текста с семиотическим универсумом, включающим не только семиосферы вербальной коммуникации, но и музыки, живописи, архитектуры, науки и т.п. Диалогичность коммуникантов и текста с семиотичес­ким универсумом имеет различные проявления, требующие обобщения и систематизации.

Третий аспект диалогичности - непосредственно комму­никативный - состоит в диалоге авторского сознания по­средством воплощения в тексте его интенции и замысла с чи­тательским. В устной речи коммуниканты контактируют не-154

посредственно и вербально-опосредованно. в письменном или печатном нададресатном общении автор диалогизиру-ет прежде всего с самим текстом, не имея возможности его скорректировать в процессе читательской рецепции, с тек­стом же вступает в диалог его адресат. Причем, по словам М.М. Бахтина, «понимание не дублирует понимаемое; та­кое пассивное дублирование было бы бесполезно для обще­ства» [1996: 216]. Диалог автора и текста, текста и читателя создает не два разобщенных мира и не общий один, снима­ющий всякое различие между говорящим и понимающим, а новый третий мир. М.М. Бахтин разграничивает две пози­ции автора: автора-творца и автора-функцию, - последний находится в диалогических отношениях с текстом и «с чу­жим живым и полноправным сознанием» [1996, 5: 342]. Тем самым автор-творец, вступая в диалог с автором-функцией, опосредует диалог последнего с текстом, персонажами (ср. «внутреннее сопротивление» Базарова автору-функции Тур­генева) и с читателем, диалогизирующим с текстом и автор­ской программой адресованности, проходящим психомен­тальные стадии его восприятия, понимания и интерпрета­ции. «Говоря, - подчеркивал М. Бахтин, - я всегда учиты­ваю апперцептивный фон восприятия моей речи адресатом:

насколько он осведомлен в ситуации, обладает ли он специ­альными знаниями данной культурной области общения... - ведь все это будет определять активное ответное понима­ние им моего высказывания» [1996, 5: 201]. Ю.М. Лотман объясняет механизм, лежащий в основе диалога и допуска­ющий его, зеркальной симметрией порождаемого и воспри­нимаемого текстов (энантиоморфизм): «С одной стороны, системы не тождественны и выдают различные тексты. А с другой, они легко преобразуются друг в друга, что обеспе­чивает текстам взаимную переводимость... Для того, чтобы диалог был возможен, участники его должны одновременно быть различными и иметь в своей структуре семиотический образ контрагента,... энантиоморфизм, является элементар­ной «машиной» диалога» [1992, 1: 21].

Читательское понимание и интерпретация имеют внут-

реннюю и внешнюю диалогичность. Интерпретируя чужой текст, читатель диалогизирует на основе своей погруженно­сти в интериоризованное бытие и семиосферы культуры -с текстом и с самим собой, переводя понимаемый смысл на собственный словесный или изобразительный язык. Внешняя диалогичность читательской интерпретации проявляется в соотношении ее с другими интерпретациями, в том числе с авторской, чужими мыслями о чужом тексте, что обуслов­лено нередко открытостью текста.

Одним из средств создания свободно-вариативной интер­претации является заложенная автором или реализованная в процессе декодирования программа внутренней диалогич-ности текста. М.М. Бахтин прослеживает этот аспект, на­званный нами текстовой диалогичностью, на примере диа­лога раздвоенной личности в творчестве Ф.М. Достоевско­го на фоне специфики текстовой организации пространства, заключающейся в пороговости личности на грани выхода из жизни, на грани Inferno [1975: 74]. Так, внутренняя диало­гичность сил зла в романе М. Булгакова «Мастер и Марга­рита» сконцентрирована в авторском концепте произведе­ния, с наибольшей отчетливостью эксплицированном в эпиграфе: "Я часть той силы, что постоянно хочет зла и по­стоянно совершает благо».

М.М. Бахтин указывает также на диалогичность речи персонажей и авторской речи, ибо «все персонажи и их речь являются объектами авторского отношения (и авторской речи)... У Ф.М. Достоевского, где персонажи - идеологи, автор и такие герои (мыслители-идеологи) оказываются в одной плоскости» [Бахтш 1996: 321]. Причем диалог проис­ходит между автором-функцией и персонажами, реже обра­зом автора и персонажем (разговор «автора» с Онегиным). В разработанной нами диалогической модели дискурса внутренние диалоги находятся в семиотическом простран­стве модуля текста и сопряжены с авторским концептом и интерактивными стратегиями в ракурсе всеобъемлющей ди-алогичности дискурса.

Представленная модель - это лишь некая абстрактная схе­ма, однако множественные реляции диалогичности внутри и вне модулей динамизируют ее, допуская возможность ее при­ложения к конкретным коммуникативным ситуациям.

РАЗДЕЛ 4. ХАРАКТЕРИСТИКА СОСТАВЛЯЮЩИХ ДИСКУРСА

Проблема стратификации коммуникативной ситуации, дискурса является в современной лингвистике одной из сложных и недостаточно разработанных по причине разно­образия конкретных ситуаций вербального информацион­ного обмена, различающихся темой, целями, стратегиями, типами реагирования адресатов, особенностями интерак­тивности и проч. Несмотря на многообразие дискурсивных типов, исследователи коммуникации постоянно обращались к общей стратификации коммуникативной ситуации, исхо­дя из положения о системности речи, дискурса. По мнению Е.В. Сидорова, «образуя единое, органичное целое, он [акт ре­чевой коммуникации - Е.С.] имеет достаточно сложное внут­реннее строение. Изучение акта речевой коммуникации в сис­темно-компонентном аспекте должно дать ответ на вопрос, из каких компонентов состоит данный акт, взаимодействие ка­ких компонентов лежит в основе его системности» [1987: 9].

Попытки выявления составляющих коммуникативной си­туации находили отражение прежде всего в разработке ком­муникативных моделей (см. раздел 4). В теории дискурса последнего десятилетия обычно используются в качестве его компонентов участники коммуникации, контекст нелингвис­тический как знание мира вне языка, которые мы используем для его интерпретации [Cook 1990: 10]; физические, соци­альные и культурные параметры ситуации. Помимо данных компонентов исследователи дополняют состав коммуника­тивной ситуации паралингвистическими факторами, интер­текстом [Cook 1995; 1]; жанром дискурса, тематикой и целя­ми коммуникации [Nunan 1993: 78].

В теории коммуникации, кроме элементной стратифика­ции, производится уровневая. Исследователи рассматривал 157

ют коммуникативную ситуацию как трехуровневую, совме­щающую формально-семиотический, когнитивно-интерпре­тационный и социально-интерактивный уровни [Сусов 1988:

7-13]. Первый соотнесен с вербально-знаковой формой реп­резентации дискурса - текстом, второй - со смыслами, в нем заложенными и интерпретируемыми адресатом, третий свя­зан со взаимодействием коммуникантов в социальной сре­де, соотношением их целей, стратегий и реакций. Данные уровни имеют природу сквозного взаимодействия для ком­понентов дискурса, ибо, к примеру, текст представляет со­бой как [превращенную] предметно-знаковую форму дис­курса, так и результат когнитивно-порождающей деятель­ности адресанта, когнитивно-интерпретационной деятель­ности адресата, служа посредником их социально-интерак­тивного взаимодействия. М.В. Ляпон отмечает: «Интерес­но, что при попытке сформулировать адекватное представ­ление о тексте мы сталкиваемся с одной трудностью, кото­рая, как нам кажется, весьма показательна: даже если исхо­дить из наиболее «статической» и «отчужденной» его кон­цепции..., представить природу текста в отрыве от его жи­вого источника, от его реального производителя - челове­ка - удается с трудом» [1986: 4].

Таким образом, коммуниканты, сферы их сознания и текст как посредник общения являются наиболее значимы­ми компонентами коммуникативной ситуации. Иные ком­поненты находятся в определенных устойчивых отношени­ях с ними и определяют способ и особенности реализации коммуникативного взаимодействия.

4.1. Коммуниканты

В каждом коммуникативном акте актуализируются две деятельностные фазы: коммуникативная деятельность адре­санта и коммуникативная деятельность адресата. «В их взаи­модействии, - отмечает Е.В. Сидоров, - отправитель сооб­щения... не воспроизводит деятельность получателя сообще­ния подражательно, как не воспроизводит подражательно получатель сообщения коммуникативной деятельности от-158

правителя» [1987: 69]. В диалогическом общении позиции коммуникантов «инверсируются», по ходу диалога осуще­ствляется коррекция их целей, вербального кода, замысла, типов реакций и т.д. В текстовой, опосредованной комму­никации происходит самокоррекция автора в сочетании с текстовой коррекцией, ибо процесс порождения текста мо­жет существенно изменить и авторские цели, и замысел, и само продвижение сюжета, развитие логической последова­тельности. Коррекция со стороны читателя (слушателя) воз­можна лишь в плане свободно-вариативной интерпретации, направленной не на изменение вербального кода текста, а на модификацию его когнитивного содержания.

Коммуникант является важнейшей составляющей любо­го дискурса, личностью со свойственной ей структурой со­знания. Личность коммуниканта не есть абстрактный, сред­ний эталонный носитель языка, а конкретная индивидуаль­ность, погруженная в дискурс, формирующая цель, план ре­чевых действий, поведение в дискурсе, контролирующая и корректирующая его [Караулов 1987]. А.А. Пушкин отмеча­ет: «Способ организации дискурса невозможно рассматри­вать без личности, так как само понятие «способ» предусмат­ривает экстериоризацию внутренних свойств личности на результат ее деятельности - дискурс» [Язык, дискурс, лич­ность, 1990: 52]. Между коммуникантом и способом комму­никации наблюдается взаимная связь: дискурсивные воз­можности личности прогнозируют способ организации, порождение, восприятие, понимание и интерпретацию дис­курса. Личность коммуниканта, с одной стороны, статична и постоянна, но, с другой, она динамизируется, корректи­руется интенциями, интерпретантой собеседника, его типом реагирования и самим способом ведения дискурса.

Характеристика личности коммуниканта имеет два ас­пекта: ее структурирование и типологизацию.

Первый аспект связан с абстрактным моделированием компонентов сознания и бессознательного, которые задей­ствованы при порождении и восприятии текста в дискурсе, что было рассмотрено нами в 2.4. Исходя из вычленения в структуре сознания коммуникантов ментального лексико­на как знаний о языке и в языке, ученые предлагают выде­лить в структуре личности языковую личность. Между по­нятием личность и языковая личность существует отноше­ние пересечения (реже - включения второго в первое), ибо лишь часть структуры сознания манифестируется в языке, речи коммуниканта, которая не всегда выражает авторское мировоззрение. Ю.Н. Караулов вводит понятие личностного тезауруса как способности говорящего на данном языке созда­вать тексты на основе индивидуальных знаний о мире, за­фиксированных в значениях слов и их ассоциативных ком­плексах в соответствии с национально-психическим складом ума и личной заинтересованностью в интерпретации обо­значаемых (или воспринимаемых) фактов [1985: 12-18]. Кон­кретная коммуникация той или иной личности высвечива­ет лишь релевантные интенции и реакции коммуникантов, часть внутреннего лексикона, которая является лишь вер­хушкой айсберга когнитивных стратегий, замысла адресан­та и когнитивного интерпретационного пространства адре­сата, а также различных рефлексов их как личностей. Язы­ковая личность есть превращенное отображение в знаковой форме личности коммуниканта, ибо ее манифестация в речи, тексте носит обычно модельный, имитированный ха­рактер. В целом, личность коммуниканта рассматривается как «сложная подвижная незамкнутая диссипативная самооргани­зующаяся система, связанная многообразными отношениями с окружающей средой, которая, собственно, и служит источ­ником мотивации его речевых поступков» [Тарасова 2000: 5].

Ссылаясь на Э. Берна, И.П. Тарасова отмечает, что ком­муникант предстает как одновременно целостная личность и совокупность ряда ипостасей. Лингвистика общения, учи­тывая разнообразные коммуникативные факторы, вычленя­ет в структуре личности коммуниканта я телесное (физичес­кое), я социальное, я интеллектуальное, я психологическое (эмоциональное) и я речемыслительное. Ипостаси я имеют различные формы манифестации [1993: 70]. В структуре язы­ковой личности Ю.Н. Караулов выделяет три уровня: вербально-семантический (нулевой), тезаурусный (первый), мотивационно-прагматический (второй) [1987: 60]. Все три уровня, как и ипостаси личности находятся в сложных диф­фузных отношениях. Е.В. Тарасова рассматривает структуру коммуниканта сквозь призму трех контекстов в проекции на уровни Ю.Н. Караулова:

микроконтекста - межличностного, отражающего «мик­роэтнографию общения» [Erickson 1998] и характеризующе­го говорящего как конкретную языковую личность, реали­зующую в данном коммуникативном эпизоде свою конкрет­ную коммуникативную интенцию;

макроконтекста - более широкого, социокультурного контекста, характеризующего говорящего как представите­ля своего социума и своей (субъектной) культуры;

метаконтекста - контекста мысли и знания, характери­зующего ту концептуальную систему, в рамках которой го­ворящий мыслит и которая отражает сложившееся в данном социуме видение мира [2000а: 273-274].

В дискурсе личности коммуникантов представлены сле­дующим образом: адресант для себя, адресант в тексте (выс­казывании), адресант для адресата, адресат для себя и адресат для адресанта в случае непосредственно адресованной речи или надперсональный гипотетический адресат (ср. четырехсту­пенчатое разграничение только авторского сознания в иссле­дованиях субъектных отношений литературы Ижевской шко­лы Б.О. Кормана [1972]: собственно автор, автор-повествова­тель, лирический герой, герой ролевой лирики; два последних - сложные художественные образы текста). Наличие такой двойной, а то и тройной включенности коммуникантов в дискурс создает всевозможные лазейки для неистинности дискурса, нарушающей один из постулатов-максим эффек­тивности речи. Коммуникант скрывает свои истинные на­мерения и предстает в ином фокусе как на основе высказы­вания, так и исходя из его восприятия адресатом. Так, Чи­чиков, предложив Манилову составить на мертвые души купчую, делает успешную попытку предстать перед собесед­ником в положительном свете: «Мы напишем, что они живы, 161

так, как стоит действительно в ревизской сказке. Я привык ни в чем не отступать от гражданских законов, хотя за это и потерпел на службе, но уж извините: обязанность для меня дело священное, закон -я немею пред законом» (Гоголь). Пе­ред нами фрагмент квазидискурса, т.е. коммуникативной ситуации, моделируемой сознанием автора в художествен­ном произведении, однако он дает представление о трой­ственной манифестации личности Чичикова: как образа-типа, созданного Н.В. Гоголем, ибо «автора нельзя отделять от образов и персонажей, так как они входят в состав этих образов как их неотделимая часть (образы двуедины, а иног­да и двухголосые)» [Бахтш 1996: 321]; как коммуниканта, представленного в этой ситуации, и как собеседника, интер­претируемого в данном случае Маниловым.

Расщепление личности коммуниканта в художественном тексте обусловливает предположение о возможном рассмот­рении художественной литературы как неистинного дискур­са, ибо в ней «нет зеркального отображения или повторения реальности. Литература спасается тем, что там постулат правдивости в обычном обыденном понимании не действу­ет» [Почепцов 1996: 95-96]. Следует подчеркнуть, что любой текст не может быть зеркальным отображением действи­тельности, ибо он - лишь символическая репрезентация ин-териоризованного бытия или внутреннего рефлексивного опыта личности, но неистинность художественной литера­туры в том, что автор и читатель оперируют имитирован­ной референцией, возможными мирами, внося в интерпре­тацию даже реальных событий свое собственное видение и воссоздавая тем самым себя не как личность, а как функцию.

Анализ личности автора текста как коммуниканта (ср. autor -лат. виновник, учредитель, основатель, податель мнения) имеет важное, если не главное значение для декодирования читателем текстового концепта, для максимального прибли­жения к авторскому замыслу, для оптимального соответствия авторской интенции реагированию на текст. М.М. Пришвин в дневнике писал: «Писателя и вообще художника я пони­маю так, что в его произведении лично он как человек со-162

вершенно не виден, но если кто хотел бы допытаться о лич­ности этого художника, желая понять его произведение и с этой стороны, то чтобы для тайновидца открывались бы все сокровеннейшие, все самые затаенные человеческие уголки души художника без всяких комментариев. Да, если по-на­стоящему напишешь, то в конце концов разберут тебя всего» [1986: 242]. Вопрос состоит в том, что такое «написать по-на­стоящему»? Думается, в дискурсе автор-личность репрезенти­рует не себя, а либо часть себя, либо себя-модель, идеального себя. Поэтому-то и возникает понятие «языковая личность» как определенный вербальный рефлекс, превращенная мо­дификация личностной сферы адресанта в тексте.

М.М. Бахтин выделил две стадии объективации автора-человека: «Выразить самого себя - это значит сделать себя объектом для другого и для себя самого («действительность сознания»). Это - первая ступень объективации. Но можно выразить и свое отношение к себе как к объекту (вторая стадия объективации). При этом собственное слово стано­вится объектом и получает второй - собственный же - го­лос» [1996, 5: 314]. Думается, «присутствие» в тексте автора не ограничивается двумя стадиями объективации. Писатель способен переключать регистры стиля и представать в иной ипостаси - чужого голоса (ср. рассказы М. Зощенко, песни В. Высоцкого). Это и есть третья ступень объективации -заключить в себя в рамки «другого», чужого сознания. Ав­тор-функция подобен актеру, он перевоплощается, меняя вербальный код, стиль, упрощаясь или усложняясь, неред­ко «на потребу» читателя. Вообще коммуниканту присуще свойство, повышающее эффективность дискурса и способ­ствующее достижению перлокутивного эффекта, - переход на позицию «ТЫ»: говорить, как ты, о том, о чем ты хочешь слышать, что тебе близко, т.е. коммуникативное соавтор­ство говорящего со слушающим, поиск общего языка со слу­шающим [Винокур 1993]. В коммуникативной теории такая стратегия названа «переключением кодов» (codeswitching) [Dolinsky, Bensimon 2000: 1253-1257], приспособлением под чужой регистр: молодого поколения под старое, взрослых под детей и наоборот. В художественном тексте такое пере­ключение автора-функции приобретает концептуализирующее значение, ибо его личность в дискурсе определяющая: ей в большей мере подчинено семиотическое пространство текста, реципиент же имеет дело с уже готовым знаковым продуктом.

Историческое направление в литературоведении сделало необходимым изучение текста на фоне биографии автора, его личности, что дает представление о единстве и об общем смысле его творчества, культурном сознании определенной эпохи. Русская психологическая школа проявила еще боль­ший интерес к авторской личности. Д.Н. Овсянико-Кули-ковский разработал теорию личности, ее структуру и обус­ловливающие ее факторы. Г.0. Винокур обратился к поня­тию «стиль личной жизни» автора, использующемуся для изучения текстов писателей, творчество которых тесно свя­зано с их личностью (М. Лермонтов, В. Гаршин, А. Блок и др.). Новые аспекты изучения взаимодействия личности и творчества проявились в психоанализе 3. Фрейда, позитивиз­ме И. Тэна (идея об основном характере конкретного обще­ства, отраженном в творчестве), герменевтике В. Дильтея (биография как фактор достижения особой интимности по­нимания), интуитивизме А. Бергсона (единственным крите­рием художественности служит оригинальность, неповтори­мость бескорыстной, в отличие от интеллекта, интуиции автора). Каждый методологический поворот в гуманитарных науках по-новому рассматривает фактор человека, творца тек­стов. В лингвистике текста фактор биографии автора, его лич­ности получил определение психологического контекста.

Таким образом, личность коммуниканта в дискурсе пред­стает в нескольких разновидностях: человек-коммуникант, коммуникант-функция и интерпретируемый коммуникант. Коммуникант-функция может быть в той или иной мере приближен или отдален от коммуниканта-человека, но именно на него чаще всего ориентировано восприятие ад­ресата. Все три типа находят отражение в структуре языко­вой личности, речи, идиостиле. Идиостиль - это не только вербальное семиотическое пространство текста, но и пре-164

ломляющееся в нем мировоззрение, способ мысли адресан­та, способ его «превращенное™» в чужое сознание. Словес­ный идиостиль, по мнению К.А. Долинина, создается не столько введением новых элементов, сколько более или менее их оригинальной комбинацией и варьированием [1987: 13]. Бесспорно, языковые средства предельны, но мно­жественность их комбинаций является основой разнообра­зия идиостилей.

Личность адресата также тройственна: обращаясь к нему непосредственно или в надперсональном сообщении, адресант интерпретирует адресата, апеллируя к нему как к функции, че­ловеческая же сущность адресата заключена в нем самом, определяя интерпретацию сообщения, текста, в том числе и интерпретацию адресатной ориентации текста как рефлек­са особой коммуникативной активности автора; текстовую стратегию, воплощающую вписанную в текст и идентифици­руемую в ходе его интерпретации вероятностную программу интерактивности [Воробьева 1993а: 6, 54]. Адресат-функция как раз и становится целью апеллятивной, или конативной, фа-тической, функции высказывания (К. Бюлер, P.O. Якобсон). Учет говорящим, автором адресата-функции заставляет пер­вого заботиться об организации речи, используя эксплицит­ные и имплицитные метатекстовые показатели - инструкции слушающему, как распределить свое внимание, чтобы ин­формация была воспринята оптимальным образом [Шмелева 1988: 168-202]. В художественном тексте адресатом-функцией становится воображаемый читатель, нередко воплощающийся в художественный образ-персонаж. Метатекстовые показа­тели исходят от автора-функции «Для читателя будет не лишним познакомиться с сими двумя крепостными людьми на­шего героя... Но автор любит чрезвычайно быть обстоятель­ным во всем и с этой стороны, несмотря на то что сам он че­ловек русский, хочет быть аккуратен, как немец» (Гоголь).

Установление границ языковой личности коммуниканта при такой множественной репрезентации автора и адреса­та в художественном тексте представляется довольно слож­ным, ибо необходимо рассмотреть языковые средства в про-

екции на знания исследователя о личности автора-творца, об авторе-функции и интерпретируемом читателем авторе.

В структуре сознания коммуниканта можно выделить дискурсивное сознание, направленное непосредственно на реализацию дискурса и коррелирующее с другими составля­ющими сознания. Дискурсивное сознание включает комму­никативную компетенцию (Д. Хаймс) - систему знаний о правилах речевой коммуникации, ее процедуре, этикете, ри­туале, отражающую взаимодействие интеллектуального, со­циального и вербального в поведении коммуниканта; интен­цию - цель коммуникативного акта; интерпретанту - воз­можности реагирования и восприятия; ситуативные фоно­вые знания - знания о ситуации общения и о собеседнике и т.д.

От рассмотрения структуры личности коммуникантов за­висит разграничение их типов. Н.Д. Арутюнова установила роли адресата в различных по планируемому перлокутивно-му эффекту речевых актах: исполнитель, подпевала, жертва (подсудимый), контрагент, информатор, конфидент, «доб­рая душа» [1981: 356-367]. Изучение коммуникативных ро­лей адресанта и адресата на основе различных типов рече­вых актов, дискурсов представляется весьма плодотворным и перспективным.

Дата добавления: 2017-01-14