Статистики и информатики 8 страница

тебя сил, пошел в комнату, где находится «кто-то», попросил

его, он эти силы тебе и дал, ты возвращаешься, и

дело пошло.

Но нельзя ли подойти к факту и с другой точки зрения,

нельзя ли подсмотреть в нем более знакомые элементы?

Я иду в знакомую комнату, к знакомой, много мне

говорящей иконе, останавливаюсь перед ней, взглядываю,

и в силу многолетней привычки, на меня опускается, мною

овладевает обычное для меня здесь успокоение, сосредоточенность,

благоговейная готовность все воспринять в

себя — здесь можно безбоязненно открыться, быть вполне

пассивным, ничто худое меня не коснется. И, если я

пришел смущенным и рассеянным, здесь в один миг все

лишнее слетает, и я (по многолетней привычке, по рефлексу,

выработанному годами) возвращаюсь в свое «изначальное

», «первобытное» состояние, идеально отвечающее

началу творчества.

Если же смущение

мое столь велико, что нет мне успокоения,

я в жалобах, в словах, в стонах выскажу, вынесу

это из себя перед невидимым воображаемым (значит, живым

для меня) объектом.

Высказать — выпустить из себя гнетущее меня волнение,

это значит освободиться от него.

Это есть общепринятый психотерапевтический прием,

после применения которого больной возвращается домой

уравновешенным, выбросив из себя сотни смущающих

мыслей, хозяйничающих в его подсознании.

Мне нужно, чтобы взамен (на место) сумятицы и сумбура

всяческих мыслей вновь потекла река гармонично и

органично слитых, спаянных образов, и чтобы все тело

подчинилось и отдалось течению...

Когда я говорю, когда прошу, когда умоляю об этом -

с кем говорю я? С потусторонним и высшим существом?

Не знаю. Может быть. Но несомненно одно: подсознание

и моя вторая личность, конечно, слышат меня.

Я успокоился, сосредоточился, собрался. Я установил

связь самых моих глубин и тайников с воображаемым

объектом, я встал на рельсы правды и единственности.

И, наконец, в этом собранном состоянии я послал себе

ряд приказаний, внушений.

И если молитва длилась целых два часа, как бывало у

Ермоловой, можно себе представить, в каком собранном,

освобожденном и повышенном состоянии начинал человек

свое творчество!

Глава

ПОВТОРНОСТЬ

О значении для театра повторности

В кино все можно готовить (Экс темпоре)*, а в театре

совсем по-другому. Чтобы только сделать подготовку к

спектаклю, где всё пойдет как бы вновь, как бы «по первому

разу».

Повторность это или страшный вред для актера (за-

штамповка, механизация, выхолащивание), или укрепление

основного в роли, упрочивание обстоятельств, появление

новых граней образа и укрепление «я».

Повторность настолько серьезное обстоятельство в деле

театра, что о ней придется говорить еще очень много.

Точное повторение

Иногда положение действующего лица и чувства, которые

оно испытывает, так близки и понятны актеру, что

они задевают его за живое, он загорается ролью, и ему

хочется сыграть ее. Он играет, играет хорошо, с захватом,

с трепетом, с пониманием всего, что происходит с

ним по пьесе, — он переживает.

Но вот вопрос, может ли он так переживать и так загораться

каждый раз на каждом спектакле? Практика показывает,

что большинство не может. Один раз человек

сыграл, вдохновился, а потом, как ни старайся, не выходит,

да и все тут! Такое ощущение, что все «выиграл» из

себя и ничего больше в душе не осталось.

* Ех Ьетроге

(лат.), вне времени, невзирая на время. — Ред.

Так оно на самом деле и есть. Было горе, выплакал его

человек, и стало легче. Был гнев, высказал его человек, и

прошел гнев.

В психологии для этого мгновенного освобождения от

гнетущих мыслей и чувств есть даже специальное название

—

«катарсис».

Но ведь это беда для актера! Сделал свое благородное

дело, облегчающий душу катарсис, стало жить куда

легче, ничто не беспокоит, а играть-то больше и нечем!

Материала-то больше и нет... Хватило его на один раз,

да и весь!

Большей частью именно так и бывает... И вспоминает

человек всю оставшуюся жизнь, как он когда-то один или

два раза сыграл «как бог», сам себя не узнавал, всех потряс

— и зрителей, и актеров... Один или два раза... а

остальное было повседневной посредственностью, сносным

ремеслом...

Сказать по правде, это отвечает самым очевидным обыкновениям

природы: пережить что бы то ни было можно

только однажды. Минута прошла, чувство исчезло и больше

не придет... Может явиться другое чувство, подобное

пережитому, но ведь не то же самое...

Жизнь течет как река. Вода перекатится через камень,

и — нет ее... На ее место — другая... Хуже ли, лучше ли,

мутнее ли, чище ли, холоднее ли или теплее — не в том

дело, — другая...

Если так, то как же мы можем говорить о переживании?

Ведь пьеса в наших столичных театрах идет не только

десятки, а сотни раз!

Как же мы можем требовать, чтобы актер сотни раз

переживал одно и то же, когда человеку не свойственно

не только сотни, а даже вторично пережить в точности

что бы то ни было?

И вот, убедившись на практике, что повторение чувства

не удается, актер постепенно совсем отказывается от

своих первоначальных мечтаний. Чувство повторить

нельзя, а повторить надо, и он ищет то, что без всякого

риска повторить может. Что же? Он может повторить грим,

костюм, слова автора, мизансцены... более или менее свои

интонации, жесты, мимику...

Если роль верно построена и спектакль интересно поставлен

— этого оказывается достаточно: публика обманута,

и всё в целом производит на нее впечатление...

Так создались целые актерские школы. Они воспитывают

в своих учениках способность ловко копировать самого

себя, «изображать» внешне свое, уже давно исчезнувшее

переживание.

По терминологии Станиславского: школы «Представления

».

Будем откровенны, не только в школах «Представления

», но и в школах с лозунгом —

«переживание», это

самое переживание частенько заменяется ловким внешним

изображением его... Актер сдается. Актер пользуется приемом

враждебным его школе.

Но стоит ли так легко сдаваться? Нет ли тут какого-то

недоразумения или недодуманности? Возвратить вчерашний

день и заставить его повториться в точности мы не

можем. Верно. Но это ли нужно? Разве нужно повторение

в точности!

Неточное повторение

Гамлет любит своего отца. Он не может утешиться после

его смерти... Горе, печаль, тоска, растерянность выражены

в словах, написанных драматургом. Изменить их нельзя.

Но как же представлял себе этот король драматургов

актера?

С его точки зрения, актер —

не совсем обыкновенный

человек, актер это тот, кто

«...при

тени

страсти,

При вымысле пустом, был в состояньи

Своим мечтам

всю душу покорить.

Его лицо от силы их бледнеет,

В глазах слеза дрожит и млеет голос,

В чертах лица — отчаянье и ужас,

И весь

состав его покорен мысли...»

Актер — это человек с такой способностью отдаваться

своему воображению, что достаточно одной мысли, и вся

душа, все тело, «весь состав его» воспламенился, охвачен

чувством и целиком — во власти своих фантазий.

Величайший из драматургов признавал актером только

такого человека.

Для такого он писал и такому доверял.

Мог ли такой человек абсолютно точно повторить пережитое

чувство? Едва ли. И не в этой точности повторения

видел Шекспир основную силу и главное достоинство

актера. Он писал для него слова... они были неизменны...

Но разве слова могут говориться только одним-един-

ственным образом?

Одни и те же слова. Что это значит? Это значит, что

мысли приблизительно одни и те же. Только и всего.

Что касается оттенков мыслей, вместе с этим и оттенков

чувств —

они не могут быть одни и те же сегодня, завтра,

послезавтра, через год и когда угодно.

В этом и есть ответ на все недоразумения.

Для большинства исполнителей, имеющих по тем или

иным причинам склонность к представлению, в этом лежит

и главный камень преткновения в искусстве актера,

описанного Шекспиром.

Почему невозможно точное повторение

в искусстве переживания?

«Но как же без формы? Как же можно пустить себя по

волнам переживания? На волю ветра? Ведь вот, возьмите

— живописец или скульптор: значит, и он должен все

время менять? Сегодня дать одну позу своей статуе или

фигуре, завтра другую? Иначе вы скажете, что он не творит,

что вчерашняя вода уже утекла, что он гонится за

невозможным?»

Обыкновенно именно в таком роде и приходится слышать

возражения. Не нужно путать две совершенно разных

стихии: искусство изобразительное и искусство исполнительское.

Кроме всех прочих, коренная разница уже в

самом материале. Скульптор имеет дело с мертвым,

неподвижным

мрамором, гранитом или деревом, живописец -

с красками, актер же — с текучим, живым организмом.

Скульптору надо оживлять мертвое. А что надо оживлять

актеру? Он и так уже живой, только умерщвлять

не нужно, превращать его в куклу, марионетку.

Да, по правде сказать, совсем его умертвить и невозможно.

Как нельзя в буквальном смысле слова оживить

мертвый мрамор, так же нельзя умертвить и живого актера.

Мрамору только можно придать такую форму, чтобы

она производила впечатление живого и текучего. Что же

касается актера, как бы его ни умерщвляли дрессировкой,

как бы ни запугивали, как бы ни задергивали, жить-

то он все-таки будет. Только как он будет жить? А приблизительно

вот как: «меня заставили делать разные вещи,

которые мне чужды, которые не только меня не радуют, а

просто я их даже не понимаю —

какие-то жесты, позы,

какие-то мимические ужимки, мизансцены, переходы,

какие-то интонации... Ну, хорошо, я служу, мне приказывают,

я должен их делать. Что у меня получается —

не

знаю, это хозяйское дело, им виднее... во всяком случае,

я стараюсь»...

От многократного и частого повторения вся эта муштра

так впитывается, что актер может проделывать ее

вполне автоматически и механически. Может ходить по

сцене, делать то, что ему там полагается, говорить определенным

образом слова, но думать в это время может

о чем угодно. Он как хороший тапер: руки его барабанят

танцы, а сам он в это время обыкновенно думает и

даже говорит о совершенно посторонних вещах. Его

жизнь как будто бы разветвляется надвое: одна —

его

личная, собственная; другая —

его игра — его служба,

его ремесло.

Вернее же сказать так: жизнь одна —

его собственная,

а другая — вовсе не жизнь, а просто цепь вполне механических

и автоматических движений.

Так вот, превратить актера в механического автомата-

тапера

можно, но он ведь все-таки живой человек, живое

в нем не убьешь, и оно, хочешь или не хочешь, —

видно.

Видно хотя бы уже потому, что мы, люди, привыкли интересоваться

в своей жизни не столько теми словами, какие

говорит человек, но и тем, что он в это время думает,

что у него скрыто за словами. И так мы в этом напракти-

кованы в повседневной нашей жизни, что скрыться от нас

почти невозможно. И мы видим...

Мы пришли в театр и видим, что не очень-то настоящие

люди ходят там по сцене... говорят довольно складно

слова, но... сами они, лично, как будто бы не здесь, не на

сцене, не живут теми интересами, какими, судя по словам,

дол

лены

бы жить...

Они, просто и грубо сказать, — врут, обманывают нас...

Первые минуты это вас раздражает... затем вы невольно

вслушиваетесь в слова и, если автор хорош, слова

сами вас захватывают, и вы несколько отвлекаетесь

от тягостного впечатления театрального актерского вранья

и кривлянья.

А затем... постепенно привыкаете к нему и, увлеченные

автором, готовы даже рукоплескать этому плохому

актеру.

А этот плохой актер, эта механизированная кукла, ведь

даже и не скрывает того, что он врет. Он даже хвастается

этим. Проведет какую-нибудь «бурную» сцену и смотрит

победоносно на публику — вот, мол, как я могу «отколоть

»! Здорово?

Как же быть-то, однако? Убить актера мы не можем,

остановить течение реки жизни не можем, заставить жить

по нашей указке тоже не можем...

Что же можем?

А вот посмотрим, что заставляет нас, людей, хотеть,

действовать, страдать и наслаждаться...

Моя жизнь идет спокойно, изо дня в день, из года в

год и, так же как река, течет по ровному месту. Вдруг

телеграмма: «Выезжай! Саша умирает».

Поперек реки хлопается огромный камень — река

бросается в сторону — приезжаю, застаю мою любимую

сестру при последнем вздохе, беру ее детей, еду с ними

к себе, — река уже неспокойна, она наталкивается на

крутые берега, ее кидает из стороны в сторону, она бурлит,

крутится и течет теперь совсем не туда, куда текла

месяц назад: из холостяка я превратился в семейного

человека... потом болезни детей, их воспитание, их ошибки,

неблагодарность... Дно и направление моей реки узнать

нельзя...

Не то же ли самое делает автор? Он бросает (в реку

жизни моего персонажа) один за другим огромные камни

новых фактов и новых обстоятельств, наша доселе тихая

речка вдруг забурлит, заскачет как бешеная через гранитные

глыбы, заревет водопадом, замутит со дна песок и

глину, закрошит друг о друга камни и превратится в страшный

красно-бурый хищный Терек.

Вы хотите, чтобы этот Терек клокотал каждый раз, на

каждом спектакле? Можно. Только не думайте о самой

воде и о самом шуме...

Надо думать об устройстве дна и наклоне русла.

И вода, если ее пустить по сильно наклонной плоскости,

встретив на своем пути препятствия из каменных заграждений,

сама забурлит, закрутится, завоет и застонет.

В театре живого актера (а не деревянной марионетки)

тоже есть форма, но эта форма дна, форма, составленная

из причин, вызывающих бурление, кипение и клекот

чувств.

Эти причины — факты жизни действующего лица.

Живет на свете юноша. Отец его — король, мать —

королева. Жизнь улыбается ему, юноша учится, становится

взрослым. Вдруг отец, человек цветущего здоровья,

в расцвете сил, скоропостижно умирает, Почему, как —

неизвестно. Мать-королева чуть не умерла от горя. Однако

проходит около двух месяцев, и она выходит замуж за

другого... с улыбкой, с легким сердцем. Ее избранник —

ничтожный, трусливый подлец и интриган. Мрачные предчувствия

закрадываются в душу принца, громоздят дальше

глыбу за глыбой, гору за горой: зловещее появление

привнденйя-отца,

встреча с ним, открытая тайна злодеяния,

требование загробного гостя восстановить нарушенную

в мире гармонию, восстановить «связь времён»...

Попробуйте встать на место этого несчастного принца,

только сделайте это искренно, со всей верой в то, что все

это действительно произошло и происходит сейчас с вами,

что вы принц, что вы живете в эпоху средневековья и

проч. и проч. От каждого нового события, от каждого

нового факта помимо всякого вашего желания вас будет

кидать то в холод, то в жар, то вы будете дрожать от

страха и ужаса, то впадать в ярость, то, не задумываясь,

проткнете шпагой спрятанного за ковром Полония, предполагая,

что это ненавистный убийца отца, то, в минуту

слабости, будете думать о самоубийстве... А слова... если

вы сумеете целиком и без остатка бросить себя в обстоятельства

жизни Гамлета, если каждое происшествие будет

для вас реально и подлинно существующим, вы будете

только удивляться: до чего слова, написанные автором,

подходят к вашему положению, до чего верно выражают

они те чувства, какие обуревают вас. Вы схватитесь за

них, как за лучшие слова, какие только можно сказать в

вашем положении.

О «выходе» из берегов...

Однако и самая точная форма дна не всегда обеспечит

абсолютно точное течение реки... Особенно если дело идет

о беспокойных, горных, темпераментных реках. Не всегда

безоблачно небо, и не всегда светит солнце... Ливень

за ливнем так иногда вспучат Терек, что он затопит все

свои пороги и хлещет через все свои водопады... Там, где

раньше он стучал, трещал и барабанил, теперь несется

почти молча, но еще более страшный и сокрушительный...

он сгруживается в новых теснинах и, прорываясь, грохочет

как из пушки, где раньше ласково мурлыкал.

Не всегда безоблачно небо и не всегда светит солнце в

личной жизни актера-человека... Ливни так вспучат иногда

его душу, грозы так наэлектризуют его мысль и волю, что

не вмещают их привычные повседневные берега...

Актер (особенно аффективный) обычно не любит рассказывать

о своих бедах, он переводит все в свое искусство,

и если раньше он гневался и негодовал в сцене ревности

Отелло, сегодня он помертвеет от страшного известия,

застонет как зверь, и не будет знать удержу своей ярости.

Куда полетят установленные мизансцены, удобные для

гнева и благородного негодования и никуда не

годные

для такого взрыва нечеловеческой

ярости и скорби...

Сегодня его река вышла из берегов и сорвала с якорей

все пристани, унесла мирные заборы, затопила прибрежные

амбары и подвалы...

Нужно ли бороться с этим стихийным бедствием?

Представим себе Мочалова или Ермолову, которых

укололо в самое сердце. Выйти им из берегов или стараться

«вправлять» себя в них?

Вероятно, можно и вправлять. Выдрессировать можно,

только

выгодно

ли?..

Не в этом ли «выходе из берегов» все и дело-то у актера

аффективного типа?

И не надо ли стремиться к такой технике, при которой

обстоятельства так обжигают и наполняют, что не выйти

из берегов нельзя!

Пусть река эта не Терек, а скромная Клязьма или Яуза,

но ведь и они при случае не прочь выйти из берегов своих!

Вы думаете: ну, почтеннейший, договорился-таки до

анархии. Совсем нет — только до естественного завершения

творческого состояния актера аффективного типа.

И даже еще менее того: до творческого состояния

актера любого из типов. Ведь творческое состояние —

всегда выход из берегов повседневных будней, всегда дерзость

и наполненность сверх краев. Разве можем мы не

мечтать о нем?!

Другое дело, что актер, когда его захватывает такое

состояние, с непривычки теряет голову и способен такого

навертеть на сцене, что все идет кувырком. Это, конечно,

инцидент неприятный. Но причина тут только в том, что

школа вбила ему в мозги и в сердце неверное отношение

к делу и научила не верной технике свободного творчества

и правды, а —

робкой ползучей технике бескрылого

правдоподобия.

Виды повторяемости

(мореплаватели)

Если жизнь повторить точно нельзя, то можно ли в театре

«живого актера» говорить о повторении? Именно —

надо говорить о повторении...

В исполнительском искусстве все основано на повторении.

Начнем с самых первых шагов: актер прочитал

пьесу -- что ему хочется? Сыграть ту или иную роль,

воплотить ее, реализовать. Не значит ли это - повторить

то, что написано автором?

Нет нужды, что это повторение не рабское, что актер

невольно присоединяет к написанному (к замыслу автора)

и свой жизненный опыт, и свою творческую фантазию,

что он воплощает, дает жизнь тому, что написано

мертвыми чернилами на мертвой бумаге. Но, по сути дела,

тут главное — воспроизведение, т.

е. повторение.

Другое дело, что будет стремиться воспроизвести и

повторить актер? Один, задетый за живое большой философской

идеей пьесы, а может быть, и вдохновленный ею,

захочет воспроизвести (повторить) эту идею, сделать ее

ощутимой, зажечь ею зрительный зал — актер-трибун...

Другой пленится личностью кого-нибудь из написанных

персонажей, почувствует красоту, силу, глубину человеческой

души какого-нибудь Гамлета, Горацио, Отелло

и захочет воспроизвести его образ, его «Я», его содержание.

Захочет взволноваться его страданиями, порадоваться

его радостями, взбудоражить мозги их мыслями.

Третий захочет повторить (воспроизвести) какие-то

мелочи, написанные автором эффектные сцены, красивые

положения, смешные словечки...

Четвертый, получив толчок от автора, «вдохновленный

» автором, сам придумает на репетициях много всяких

интересных и занятных пополнений к написанному,

так называемых «штучек» и «трюков», он захочет их воспроизвести,

повторять перед публикой.

Отчего же такая разница в импульсе?

Да все от того же, отчего существуют и три типа актеров

—

от разницы их психического склада, от глубины

или поверхностности восприятия, от богатства или бедности

их душевного содержания, от крупноты или мелкоты

человеческой...

На вершине —

как факел, как маяк в ночи, как солнце

в зените — стоит аффективное дарование.

Внизу —

как маленький фонарик, как минутная спичка

— имитатор.

А в середине — спокойная, испытанная, безопасная,

удобная электрическая лампочка нашего домашнего обихода

— дарование эмоционально-волевое.

И все они могут быть актерами переживания, все доверяют

себя непостоянности, непрочности жизни на сцене,

все плавают по водам зыбкого моря творческой жизни на

публике. Все мореплаватели...

Но так же как у мореплавателей: один пускается через

океан, через полярную ночь, через бурные шквалы и тысячи

смертельных опасностей бесстрашным исследователем,

а другой — дальше чем верст на пять никогда от

земли не отходит и всю жизнь развозит пассажиров из

одного соседнего местечка в другое, а при первом хорошем

ветре заворачивает в гавань и отправляется спать на

мягкой перине...

Повторение как цель

и повторение как средство

Итак, повторение переживания (в данном случае творческого)

возможно. Точное ли, неточное ли, но возможно...

Может получиться, однако, такое впечатление: возможно,

но неприятно, нежелательно, если уж и повторяем,

то потому только, что нет другого выхода.

Если такое впечатление получилось, поспешим рассеять

его: наоборот, —

повторение необходимо, живительно,

без повторения ничего не выйдет. Только путем

повторения художник (к какому бы роду искусства он

ни принадлежал) совершенствует свое произведение,

как бы «оживляет» его по частям... Скажем, сегодня

скульптор вылепил в общих чертах статую, завтра он

приходит и дополняет ее. Проходит много дней такой

работы, статуя готова, но, посмотрев на нее, на всю целиком,

он видит в ней недостатки и выправляет их. Теперь,

как будто бы все, но завтра, на свежие глаза, видны

другие недочеты, послезавтра — еще... и так дальше...

Чем выше художник, тем зорче его глаз, тем больше его

требования, тем труднее ему успокоиться на результатах

проделанного...

Так, путем бесконечных повторений, поисков и усовершенствований,

проходит работа над всяким художественным

произведением. Но, как только оно сдано, ра-

бота над ним волей-неволей прекращается, и художник-

создатель уже больше не властен над своим детищем...

Отчасти это и хорошо, что теми или иными средствами

жизнь вырывает из рук художника его произведение,

иначе он, в погоне за лучшим, может быть, никогда бы и

не закончил его... Недаром существует пословица: «Лучшее

—

враг хорошего»... Бальзак хорошо сказал об этом

в своем «Последнем шедевре»...

Однако, как ни хорошо, что жизнь вырывает произведение

из рук художника, расставаясь с ним, он явно

или тайно противится этому, ему не хочется расставаться

со своим детищем, оно ему кажется еще несовершенным,

слабым. Это может длиться десятки лет... и в конце

концов он все-таки отдает его скрепя сердце в незаконченном

виде...

То же самое и актер. Все так называемые «премьеры»

принадлежат всегда к очень незаконченным и несовершенным

произведениям. Чаще всего это наброски. Если

исполнители этих премьер истинные художники, они так

и смотрят на первый спектакль; они его будут доделывать

потом, в дальнейшем, на свободе, когда исчезнет спешка

горячего времени перед выпуском первого спектакля. И в

этом отношении актер самый счастливый из всех художников:

он может до гробовой доски усовершенствовать свое

создание. Архитектор и видит в построенном здании кучу

недостатков, а поди-ка исправь их, передвинь каменные

тысячетонные глыбы! А актер... при желании можно в

полчаса перестроить роль до полной неузнаваемости.

Однако очень многие зрители предпочитают попадать

именно на премьеры... Говорят, что в первом спектакле

больше свежести, что актеры играют с подъемом... Что

весь облик спектакля более торжественный.

Вероятно, это так и есть... Только что же это значит,

если вдуматься? Дальнейшие спектакли — без подъема,

они тускнеют... В чем же дело? Актеры сдали экзаменационную

премьеру и, вместо того чтобы идти дальше,

вживаться в детали, искать еще большую правду, удовлетворенные

успехом — успокоились, «почили на лаврах

» и стали повторять зады?.. Увы, — да! Дело обстоит

именно так.

А рядом с этим, вот что мне рассказал один старик

(в прошлом — один из «тузов» театрального мира): приблизительно

в 90-х годах <Х1Х

века> у нас в Москве

Дата добавления: 2017-01-14