Медицина, которая «спасла» жизнь этике 1 страница

Медицина в исторической перспективе выступает тем социальным институтом, той сферой научно-практической деятельности человека, в лоне которой зародились и были выношены многие биоэтические идеи. В определенном смысле медицина «спасает» жизнь этики как определенного раздела философии. Во-первых, в связи с чрезвычайной сложно­стью моральных проблем, вызванных новейшими биомедицин­скими технологиями, она вынуждена не только трансформировать собствен­ные этические нормы и правила, но и привлекать к решению стоящих перед ней задач современную философию, тем самым подтверждая востребованность философии и этики в современном обществе. Во-вторых, врачебная деятельность по своей природе является нравственной деятельностью; она пронизана гуманизмом и состра­данием к человеку, поэтому любые моральные проблемы, рассматри­ваемые сквозь призму сохранения здоровья и жизни чело­века, становятся частью философского дискурса.

В этой связи российский философ Л. Коновалова отмечает, что проблемы, с которыми имеет дело медицинская этика, самые насущ­ные и массовые. Это наиболее «драматические» события в жизни человека: болезни, потеря близких, страдания, смерть[288]. Каждый мо­жет столкнуться с ними в любую минуту, оказавшись неподго­тов­ленным духовно, психологически и нравственно. Именно поэтому эти проблемы становятся актуальными для философии и этики, в частности, для прикладной этики и биоэтики.

Во второй половине ХХ века происходят поистине револю­ционные изменения в области биомедицинских технологий: диагно­стических, репродуктивных, жизнеподдерживающих и др. Прогресс в области медицинских технологий, решая ряд традиционных мораль­ных проблем человечества (например, предотвраще­ние неже­лательной беременности, выживание недоношенных детей, сохранение здоровья людей в пожилом возрасте, замена поврежденных органов и тканей), одновременно переводит эти проблемы в принципиально иную плос­кость обсуждения и моральной рефлексии.

При помощи технологий человек учится управлять природно детерминированными процессами, в том числе и собственной при­родой. Но у медали есть и оборотная сторона: медикализация и технологизация индивидуальной и социальной жизни ведут к деса­крализации традиционных ценностей, связанных с рождением, жизнью, умиранием и смертью и утрате человеком способности самосто­ятельно, без помощи врачей и биомедицинских технологий, заботиться о собственном здоровье. В связи с этим растет спрос на медицинские услуги, среди которых преобладающими становятся все более дорогостоящие и инвазивные. Наблюдается увеличение числа вра­чебных ошибок и ятрогений [289].

Биоэтика расширяет границы и трансформирует содержание тра­диционной медицинской этики Гиппократа, помещая ее в совре­менный философский и социокультурный контекст: от професси­о­нальной этики взаимоотношений больного и врача до глобальной этики взаимоотношений пациента, клиента и системы здраво­охра­нения, личности и общества, человечества и живой природы. Бла­годаря ее принципам пациент становится таким же полномочным субъектом нравственного выбора, как и в других морально значимых ситуациях своей жизни, а врач начинает исполнять роль свое­об­раз­ного «медиума» — ассистента, помощника, коллеги, мнение кото­рого — лишь одно из оснований выбора пациента. Врачебная деятель­ность перестает ограничиваться рамками корпоративно-профессио­нальных интересов и начинает рассматриваться в терминах граж­данских прав человека, в широком контексте обязанностей врача и медицинской корпорации перед обществом.

Становление медицины как науки:

гуманистический аспект

Медицина как отрасль научного знания начинает формироваться в Европе приблизительно с середины XVIII века. Для врачей донаучного периода развития медицины «видеть» означает чувствовать, «воспри­нимать» пациента во всей совокупности предъявляемых им жалоб. Здесь рациональный порядок болезни еще скрыт от врача субъек­тивными жалобами больного, а пространство, в котором происходит общение врачей и пациентов, ограничено областью вербализованных симптомов болезни[290].

Но постепенно медицина утверждает себя как особая наука о живом. В результате врачи приходят к парадоксальному выводу — для раскрытия «рациональности» жизни необходимо «удалить» из поля зрения самого индивида с его неповторимыми качествами. «Творец…, — говорит Циммерман, — определил течение большинства болезней непреложными законами, которые скорее открываются, если течение болезни не прерывается или не затемняется самим больным»[291]. Болезнь фиксируется как нозологическая единица в общей системе известных заболеваний. Знание рационализируется, возникает типоло­гическая медицина, а вместе с ней — новый тип врача-клинициста, ставящего на первое место таксономию болезней, а не пациента с его индивидуальной симптоматикой.

Обнаруживается при этом, что познание жизни отличается от познания физико-химических явлений ограниченностью живого во времени и пространстве. Подтверждением истинности медицинских знаний становится логическое завершение болезни — смерть боль­ного. Парадоксально, нолишь вопрошая о патологических феноменах, через дискурсивное пространство трупа, познание жизни находит принцип своего развертывания. Оказывается, что невозможно конституировать медицину как науку о пре­дотвращении болезней и сохранении здоровья, не включая в ее рассмотрение таких феноменов как болезнь, смерть, уродство, аномалия и ошибка.

В рационализирован­ной научной медицине сущность жизни и смерти, здоровья и болезни во всех своих неповторимых качествах, присущих тому или иному больному, начинает подменяться рацио­нально сконструированными идеями.

Рациональное знание трансформирует декартовскую сентенцию «Я мыслю, следовательно, существую» в убеждение, что все сущест­вующее, все живое и неживое, подпадает под юрисдикцию разума. Весь мир приобретает образ вторичного, производного от мира рацио. В результате, болезнь, в силу своей природы ускользающая от разума, начинает выступать как враждебная человеку и противо­стоящая жизни.

В силу своей чрезмерной рационализации, стремления к упо­ря­дочиванию и контролю, медицина как социальный институт приоб­ретает сходные с государственными органами правопорядка и безопасности характеристики (М. Фуко, У. Бек, П. Слотердайк). В человеческое тело, подобно агентам, засылаются медицинские при­боры: зонды, камеры, катетеры, лампы. Рефлексы отслеживаются, секреты желез изучаются, напряженность мышц измеряется, данные об организме обсчитываются. Так же как и агенты, медики шифруют свою информацию, чтобы объект не ведал, что о нем знают[292].

Возникает установка, что между субъектом и его недугом не может быть никаких других отношений, кроме вражеских. Соответ­ственно, «помочь» субъекту означает способствовать одержанию победы над агрессором — болезнью. То, что болезнь, как и всякая враждебность, может быть «действительным» самовыражением субъекта, проявлением его отношения к самому себе, к окружающим людям и миру в целом, при этом не берется в расчет. Логика постоянного подозрения человеческого тела «в недугах», умышленное утаивание от больного диагноза «по терапевтическим причинам», агрессивная манера практического познания врага-болезни, в конце концов, приводят к отделению медицинского знания от сознания пациента[293].

Возникает специальный социальный институт — клиника, где пространственно локализуются основные проявления человеческой экзистенции: рождение, страдание, болезнь, умирание, смерть. В то время как теоретики, биологи, физики, химики, математики, часто не имеют доступа к практическому внедрению своих открытий, врач-клиницист получает уникальную возможность соединения теории и практики, законодательной и исполнительной медицинской власти в одном месте, «тут и сейчас». Медицинские лечебные и научно-исследовательские учреждения, больницы и институты, становятся удобными инструментами практического внедрения медицинских знаний, фактически «закрытым способом», «без спроса», в обход общества и всякого внешнего морального контроля[294]. В своем практическом поле, в клинической диагностике и терапии, сообщество медиков выступает одновременно и собственным парламентом и собственным правительством. В то время как государственные органы, суд, юриспруденция, напротив, часто вынуждены обращаться к медицинским прецедентам, в которых экспертами выступают профес­сионалы-медики.

Превращение медицины-искусства в медицину-науку и меди­цину-технологию приводит к утрате холистического, целост­ного взгляда на природу болезни и здоровья, преобладанию диагно­стики над терапией, сужению области профессиональной деятельности врача, нейтрализации и деперсонализации как врача, так и пациента.

Хорошо известны требования к врачу, возникшие еще в древности: «Хороший врач лечит не больной орган, а больного», «Врач лечит не сломанную ногу, а больного со сломанной ногой, не болезни почек, а больного с заболеванием почек». К чистой нозоло­гической сущности болезни больной, как источник беспорядка, добавляет свои склонности, свой возраст, образ жизни и всю серию событий, определяющих индивидуальные характе­ристики болезни и образующих конфигурацию случая[295]. Однако, с тех пор как медицина приобретает статус обособленного научного знания, группа изучаемых ею явлений начинает искусственно изолироваться, изыматься из целостного поля наблюдения, а сложный динамический процесс, назы­ва­емый жизнью пациента, редуцируется до «моменталь­ного среза», диагноза согласно существующей научной таксономии болезней. При этом целостный подход к пациенту как субъекту своего собственного здоровья и жизни начинает становиться опреде­ленной методологи­ческой проблемой для современного врача.

Узкая специализация и профессионализация врача-клинициста и врача-ученого приводят к тому, что между отдельными областями медицины возникают бреши, «ничейные земли», плодотворные для ее дальнейшего развития, но не используемые ею, а медицинская прак­тика все в большей степени становится коллективной. Специфика науки как коллективного «действия» предполагает анонимность при­нимаемых решений, деперсонализацию и нейтрализацию не только пациента — объекта исследования, но и врача-исследователя, исче­зающего как личность в тот момент, когда необходима предельная объективизация его суждений.

Все это ведет к утрате персональной ответственности врача и медицинского работника за результаты своей деятельности, в том числе и за «врачебные ошибки», которые либо не отслеживаются, либо трактуются как некие артефакты, «издержки производства», законо­мерные и поэтому неизбежные технические моменты процесса лече­ния. Врачевание перестает быть искусством и священнодействием и превращается в технологический процесс, который согласно своей природе (никакая техника и технология не могут быть совершенными), всегда имеет люфт непредсказуемости и неопределенности.

Главным вектором развития современной медицины становятся стандарты научной новизны и эффективности, вследствие чего ее задачи модифицируются: из высоко гуманных (избавление челове­чества от болезней и страданий) в научные и технологические (создание таких технологий, которые бы способствовали более быст­рому и глубокому изучению сути патологических процессов).

Научный интерес, проникающий все дальше в глубины чело­веческого тела и души, уже вполне открыто отделяется от тера­певтической сферы и обрекает ее «на ковыляние в хвосте» у диагностики [296]. Регистрируется резкий всплеск так называемых «хронических заболеваний», легко диагностируемых благодаря наличию высокочувствительной техники, но неизлечимых из-за отсутствия эффективных терапевтических методов (часто даже не стоящих на повестке дня). Вопреки своим «успехам», медицина невольно увеличивает общее число заболеваний, в том числе неиз­лечимых, «взваливая на людей болезни», которые она способна выявлять, но не излечивать (СПИД, «куриный грипп», малярия, губча­топодобная энцефалопатия). Так, если в начале ХХ века примерно 40 человек из 100 умирали от острых заболеваний, то в 1980 году такие заболевания составили лишь 1% от всех случаев смерти. Остальные 99% пришлись на хронические, неизлечимые болезни[297].

Одним из свидетельств медикализации индивидуальной и соци­альной жизни является увеличение случаев социальной и структурной ятрогении [298].

Социальная ятрогения проявляется как неспособность социума к разумной и взвешенной оценке предлагаемых медицинских услуг, в «массовом потреблении» населением препаратов и медицинских технологий, которые могут быть бесполезными, неэффективными и даже опасными для здоровья. Например, широко рекламируемое средство «для поднятия мужской потенции» виагра является серьез­ным испытанием для сердечно-сосудистой системы (известны случаи смертельного исхода у пожилых людей после его приема). Другой пример — широкая реклама услуг косметической хирургии для дости­жения человеком внешней красоты и, значит, любви и счастья. Многие из хирургических вмешательств, цель которых — «эффект красоты и молодости», по своей сути, являются варварскими, они часто закан­чиваются для пользователей не так успешно «как хотелось бы», уродуя внешность и лишая здоровья. Перечень таких необязательных и вместе с тем опасных медицинских вмешательств велик. Причина социальной ятрогении в том, что «общество потребления» ищет и находит «про­стые рецепты» счастья, особенно не задумываясь над тем, какие цели преследуют и какие ценности исповедуют те или иные фарма­цев­тические фирмы, частные клиники, центры пластической хирургии, а также СМИ, рекламирующие их услуги и продукцию.

Структурная ятрогения выражается в снижении уровня авто­номности и способности индивида принимать самостоятельные и ответственные решения, касающиеся собственного здоровья, в форми­ровании аддитивности[299], стойкой зависимости от «медицин­ской помо­щи» и, в конечном счете, — в утрате способности самостоятельно, без помощи медицинских средств, справляться с болью, болезнью, умиранием.

Медикализации индивидуальной и социальной жизни также способствует развитие частного сектора и предпринимательства в медицине и здравоохранении. Частный сектор создает благоприятные условия для подмены ценностей психофизического здоровья и личного счастья ценностями комфорта, фармакологической эффективности и бесконечного процесса потребления.

Сфера оказания медицинских услуг имплицитно содержит в себе чаяния и надежды общества: его веру в прогресс биомедицинских технологий и абсолютную ценность научного знания. Возникает замкнутый круг: с одной стороны, общество, испытывающее «неуто­лимый голод» на медицинские препараты и услуги, заинтересовано в расширении сети медицинских услуг; с другой стороны, эти услуги сами формируют общественное мнение, генерируют медицински «одобренные» технологии, экологические и гигиенические нормативы, привычки питания, режим работы и отдыха, стиль и образ жизни современных людей. Круг замыкается: общественные ожидания, кри­те­рии оценки, этические нормы оказываются производными величи­нами от достижений в области медицины. Даже реализация таких экзистенциальных потребностей личности, как смена пола или достижение профессиональных успехов (в спорте, науке, искусстве) становится возможной лишь благодаря медицинским и биохими­ческим технологиям: ангиопластическим операциям, синтезу и произ­водству препаратов, служащих допингом, стимулирующих физиоло­гические процессы и мыслительные способности человека.

Медикализация социальной жизни обусловлена не только соци­альными и индивидуальными предпочтениями, но и интересами различных профессиональных групп. В связи с чем, выделяется два типа медицины: контрактная и институциональная. Контрактная медицина признает право больного самому начинать и заканчивать лечение. Институциональная (государственная) — действует в интере­сах государства или определенных корпоративных групп (фармацев­тических фирм, социальных служб, органов милиции, медицинских учреждений). Для этого типа медицины характерна стигматизация, наклеивание «ярлыка болезни» на тех индивидов, чье поведение не соответствует нормам и канонам того или иного сообщества. Так, широко известен факт участия медиков в контроле за дезруптивным, асоциальным поведением детей совместно с органами правопорядка, школой, высшими учебными заведениями, социальными службами[300].

Существует несколько условий, благоприятствующих усилению контролирующих функций медицины в обществе: 1) традиционные формы общественного контроля над социальным поведением отдельных его членов неэффективны; 2) девиантное, отклоняющееся от принятых в социуме норм, поведение воспринимается медиками как подпа­дающее под их юрисдикцию; 3) существующая проблема ассо­циируется в общественном сознании с некоторыми функциональными изменениями и, таким образом, становится симулякром[301] болезни; 4) в арсенале медицинских средств и подходов имеются такие, которые могут «помочь» существующим органам контроля (например, школе, милиции, правящей политической партии) «решить проблему» (психотропные, седативные лекарственные средства, хирургическое вмешательство).

Природа многих болезней и «отклонений от нормы» не до конца ясна (шизофрения, СПИД, врожденные уродства, ДЦП), что позволяет использовать данный факт в целях социального кастинга^[302] и контроля. Так, например, вплоть до середины ХХ века в странах Западной Европы и США принудительная госпитализация и лечение большей части душевнобольных считалась социальной нормой. И только в 1954 году комитет экспертов ВОЗ по психическому здоровью определил принудительную госпитализацию всех психических больных как унизительную для них и их родственников и осудил те страны, в которых такая практика имела место. Начиная с этого времени, в большинстве цивилизованных стран были приняты законы, закреп­ляющие норму добровольного согласия пациента на оказание пси­хиатрической помощи[303].

В СССР, как известно, психиатрическая служба, построенная на принуждении, выполняла ряд функций пенитенциарной системы. В 1960-1986 годах она использовалась властью для расправы с политическими оппонентами или просто неугодными властям людьми. Эта практика была прервана только в 1988 году, когда вошел в силу Указ «Условия и процедуры для обеспечения психиатрической помощи», поставивший точку в истории принудительной госпитали­зации «социально опасных психически больных» людей в СССР. Еще один пример демедикализации «не подпадающего под социальные стандарты» поведения, который имел место в США — снятие в 1973 году с гомосексуализма ярлыка «психического заболевания».

Возврат к целостному взгляду на природу болезни и здоровья, демедикализация индивидуальной и социальной жизни, интенсивное развитие терапевтического сектора медицины, рост сознания и личной ответственности медицинских работников и пациентов за происхо­дящее в процессе лечения — все это возможно только при условии глубоких качественных изменений существующей медицин­ской теории и практики.

Трансформация медицинского знания и практики

Актуализация этического измерения современной медицины связана с закономерными процессами ее модернизации и трансформации. Модернизация выражается в целенаправленном изменении технологий и функций медицины, а трансформация выступает как процесс смены парадигм теории и практики. Существенной особенностью этого процесса сегодня является смена парадигм «теоретической направлен­ности деятельности» и «здоровья как отсутствия болезни» пара­дигмами «этической направленности деятельности» и «здоровья как образа жизни»[304]. Указанные парадигмы основаны на анализе как непосредственных, так и интегральных показателей, таких как ка­чество и образ жизни, уменьшение боли и страданий, доступность экологически чистых источников воды, воздуха, пищи, повышение уровня информированности населения, улучшение социальных условий труда и проживания, уменьшение физических и психоло­гических рисков.

Трансформация медицины как системы научного знания и прак­тики осуществляется в четырех направлениях[305].

Первое связано с процессами простого и рефлексивного онаучи­вания медицины. Для простого онаучивания характерна дальнейшая разработка собственно биомедицинской проблематики, представлений о ее объекте и предмете, качественно более глубокое постижение феноменов здоровья и болезни. Рефлексивное онаучивание заключа­ется в изучении и преодолении недостатков собственного развития.

Второй вектор трансформации состоит в поиске и обосновании в качестве идеалов иных, вне- и паранаучных определений и образов истины, таких, как счастье, добро, красота, справедливость.

Для третьего направления трансформации характерно преодо­ление старых и одновременно конструирование новых табу, разметка новых демаркационных линий между отдельными отраслями меди­цины, исходя из принципиально новых методологических оснований.

Четвертое направление связано с изменением статуса научной рациональности в медицине. Благодаря новейшим технологиям она приобретает статус «доказательной»[306], теперь она не только посту­лирует, но и доказывает всему миру правильность своих теорий и практики.

Трансформация медицины как теории и практики во многом связана с развитием философии и этики медицины. На сегодняшний день существует два основных понимания их предмета, задач и функций[307].

Первый восходит к традициям, заложенным Т. Персивалем, В. Ослером[308], Ф. Пибоди, Л. Хамманом, считавшими, что этическое чувство и пониманиевнутренне присущи «хорошей» медицинской практике. Так называемая «ослерская философия» и этика английского джентльмена Персиваля удерживали ключевые позиции в теории и практике медицинской этики Америки вплоть до середины ХХ века[309]. Это привело к тому, что взаимодействие медицины и философии стало рассматриваться ограниченно, только в трех возможных формах: 1) фи­лософия и медицина существуют как отдельные дисциплины, но совместно решают общие для них задачи; 2) теоретическая медицина заимствует у философии ряд понятий, таких, например, как крити­ческая рефлексия, целостность, ценность, цель; 3) медицина исполь­зует в своей практике определенные методологические подходы философского исследования.

Второй подход вырастает из традиций континентальной фило­софии, которая, начиная с ХІХ века, развивала философию медицины, включающую в себя: логику и эпистемологию медицины, концеп­туальный анализ существующих концепций здоровья и болезни, изучение феномена причинности и психосоматических связей, иссле­дование эволюции идей механицизма и витализма.

Философия и этика медицины создали необходимые предпо­сылки для пересмотра и трансформации биостатической концепции здоровья. Согласно этой концепции, норма и нормальность фикси­руют соответствие индивида идеальному плану биологического вида, имеющего среднестатистические показатели тех или иных при­знаков[310].

Биостатическая концепция здоровья основана на допущении, что раскрытие рациональных механизмов болезни, подкрепляемое актив­ным медицинским вмешательством, ведет к повышению эффек­тивности медицинской науки и ее контроля за ростом заболеваемости среди населения и, в целом, к улучшению здоровья человеческой популяции (за счет увеличения количества больниц и диспансеров, прироста знаний в области физиологии и анатомии человека, массовой вакцинации населения)[311].

Однако, рассматривая норму как статистически достоверные параметры работы того или иного органа, мы приходим к выводу, что «нормальные» реакции могут наблюдаться и у заболевшего человека. И наоборот, если в организме обнаружены болезнетворные бактерии, то с точки зрения статистической нормы, вполне объяснимо, что он будет иметь также и высокую температуру, покраснение слизистых оболочек и снижение функциональных способностей, другими сло­вами, «нормальную реакцию» на вторжение болезнетворных микро­организмов.

Однако ряд историко-демографических исследований заставил пересмотреть эту концепцию. В 1979 году Мак Кеун, изучая причины резкого снижения смертности в Англии, показал, что роль непо­средственного медицинского вмешательства при этом была явно преувеличена. Пик снижения смертности от инфекционных забо­леваний был зарегистрирован значительно раньше (середина ХIX века) открытия антибиотиков и начала массовой иммунизации населения (50-60-е годы ХХ века). Как оказалось этому спо­собствовало три фактора: 1) улучшение питания населения; 2) совер­шенствование санитарно-гигиенических условий проживания; 3) и как следствие этого — снижение детской смертности. Позднее уста­новленная зако­номерность получила подтверждение на примере других стран: США, Швеции, Франции, Ирландии, Венгрии.

Таким образом, было установлено, что не столько медицинские технологии, сколько, социальные изменения и улучшение окружаю­щей человека среды, стандартов его жизни (пищи, жилья, образования, уровня доходов, санитаризации) стали причиной повышения качества жизни и уменьшения заболе­ваемости[312]. Полу­ченные данные позво­лили сделать важный вывод о том, что пред­ставления о здоровье как феномене, достигаемом при помощи исклю­чительно медицинских тех­нологий, далеки от действительности, а биостатическая модельздо­ровья имеет свои ограничения.

Сегодня ухудшение качества жизни и здоровья в индустриально развитых странах связывается не столько с бедностью или недо­ступ­ностью медицинской помощи для малоимущих слоев населения, сколь­ко с медикализацией и консумеризацией^[313] образа жизни. Поэ­тому не случайно, на первый план в деле приумножения здоровья в наше время выходят биоэтические принципы уважения автономии и достоинства личности, способствующие индивиду­ализации медицин­ской этики и интеграции в структуру личности пациента ценностей сохранения и развития здоровья.

Еще в 1941 году американский теоретик медицины Г. Сигерист писал о том, что здоровье не означает простое отсутствие болезней; это нечто положительное, жизнерадостное и связанное с жизне­утверждающим отношением к собственной жизни и обязательствам. В 1948 году ВОЗ определила здоровье как «состояние полного физического, душевного и социального благополучия, а не только отсутствие болезней или физических дефектов» (Устав (Конституция) Всемирной организации здравоохранения)[314]. Этот факт стал еще одним свидетельством осознания человечеством важности связи биологических аспектов человеческого здоровья и общечеловеческих ценностей.

В современной зарубежной и отечественной литературе здоровье все чаще трактуется как благо, благополучие, wellness [315], объеди­няющее различные сферы личности: физическую, эмоциональную, духовную, социальную, интеллектуальную и профессиональную. Сохранение здоровья все чаще понимается как принятие ответ­ственности за свое благополучие и стремление развивать различные стороны своей личности, исходя из ее целостной природы.

Одна из новейших концепций субъективного здоровья принад­лежит шведскому ученому Л. Норденфельту, предложившему рас­сматривать здоровье как способность человека к достижению своих жизненных целей и счастья, а болезнь — как физический или пси­хический процесс, уменьшающий эту способность[316]. Так, согласно этой концепции, два одинаковых субъекта с одним и тем же физи­ческим статусом могут обладать различным «здоровьем», если их представления о счастье и, соответственно, жизненно важные цели не совпадают. В то же время многие пациенты с опасными заболе­ваниями (сахарный диабет, сердечно-сосудистые, онкологи­ческие забо­­левания) могут ставить и реализовывать высокие жизнен­ные иде­алы и быть счастливыми, однако было бы неправильным утверждать, что они обладают «хорошим» здоровьем. Поэтому ука­занная концеп­ция не избежала критических замечаний.

Во второй половине ХХ века здоровье и болезнь начинают рассматриваться как естественные феномены, как полюсы проявления жизненной силы личности, ее зрелости, степени свободы, отношения к ценностям и своей роли в обществе. Получает популярность идея о градуалистической природе здоровья и болезни, между двумя край­ними полюсами которых существует ряд переходных форм: недо­могание, слабость (malady), болезнь (disease), болезненность (illness), ущербность (sickness) [317], на которые можно воздействовать не толь­ко фармакологически, но и психологически, при помощи духовных практик, путем упорядочивания своей жизни и пере­ос­мысления жиз­ненных целей и идеалов [318].

Недомогание и слабость охватывают многообразные состояния (в дополнение к болезни), нарушающие здоровье. Это могут быть незначительные повреждения и дефекты тела, ухудшение само­чувствия или слабость (при отсутствии внешних выраженных причин); это также обстоятельства жизни, заставляющие человека страдать и испытывать боль: невозможность передвигаться, болевые ощущения, утрата определенных физических способностей, возможности наслаж­даться жизнью. Болезнь подразумевает нарушение физических и пси­хических функций, отклонение от статистической нормы показателей работы тех или иных органов или систем, увеличивающее вероятность преждевременной смерти. Болезненность рассматрива­ется как субъек­тивные ощущения человека, отсутствие полного физического и пси­хического благополучия. Понятие ущербности связано с восприятием обществом физиологического или психичес­кого статуса индивида (стигматизация).

Переходные формы манифестируют «неправильно» выбранный индивидом путь, ошибки в отношениях к собственной человеческой природе, преувеличение своих возможностей и уровня своего духов­ного и нравственного развития, попустительство порокам, нежелание совершенствоваться и двигаться вперед. Их наличие дает дополни­тельный шанс индивиду пересмотреть свой образ жизни, сделать соответствующие выводы и предпринять необходимые шаги для того, чтобы не заболеть «окончательно»[319].

Дата добавления: 2015-07-13