Эпилог. Психология и философия 4 страница

Другую хорошо известную перемену в восприятии
можно наблюдать, глядя на ландшафт с закинутой на-
зад головой. Это положение наблюдателя несколько на-
рушает привычный порядок восприятия; постепенная
градация расстояний и других пространственных отно-
шений становится неопределенной. Здесь ослабляются
репродуктивные или ассоциационные процессы, цвета
становятся более яркими и разнообразными, контрасты
света и тени — более резкими. То же самое происходит
при рассматривании картины, повешенной вверх нога-
ми. При таком условии многое в содержании картины
остается нам непонятным, но зато мы живее ощущаем
цвета и контрасты света и тени и малейшая дисгар-
мония в этом отношении чувствуется сильнее. Точно
так же, если мы, лежа на полу, будем глядеть снизу на
рот человека, говорящего над нами, то изображение его
нижней губы будет занимать на нашей сетчатке всегдаш-
нее место изображения верхней и будет казаться в не-
обыкновенном движении, которое поразит нас из-за то-
го, что (за отсутствием обычных ассоциаций, задержан-
ных непривычным положением зрителя) мы воспримем
одно грубое ощущение, а не часть воспринимаемого
обычным путем объекта,

Итак, еще раз повторяю: воспринимая свойства объ-
екта, воздействующего на наши органы чувств, мы не
испытываем чистого ощущения этих свойств, которое

входило бы в восприятие и составляло его составной эле-
мент. Чистое ощущение — одно, восприятие — нечто
иное: одно не может существовать с другим, потому что
их физиологические условия различны. Они могут похо-
дить друг на друга, но не могут составлять единого то-
ждественного состояния.

Восприятие бывает или вполне определенным, или
только вероятным. Главнейшими физиологическими ус-
ловиями восприятия служат образовавшиеся в мозгу
пути ассоциаций, идущие от внешних чувственных впе-
чатлений. Если известное впечатление прочно ассоции-
ровалось со свойствами какого-нибудь объекта, то, по-
лучая это впечатление, мы почти уверены, что оно свя-
зано именно с данным объектом. Так, мы с первого
взгляда узнаем и называем по имени известных нам
лиц, известные места и т. п. Но в тех случаях, где впе-
чатление ассоциировалось с несколькими реальными
объектами, представляющими два или более отдельных
комплекса однородных свойств, восприятие данного
объекта становится неопределенным и о нем можно
только сказать, что оно есть вероятное восприятие дан-
ного объекта, который производил на нас такое же
впечатление.

В неопределенных случаях образование восприятия
редко бывает незавершенным: известное восприятие
здесь всегда имеет место. Два отдельных комплекса
ассоциационных элементов не нейтрализуют один дру-
гого, не смешиваются и не образуют расплывчатого пят-
на. Всего чаще мы сначала воспринимаем один вероят-
ный объект во всей его цельности, затем другой — так-
же вполне цельный. Другими словами, физиологические
процессы вызывают то, что может быть названо «фигур-
носознаваемым» (т. е. с определенными очертаниями).
Раз в мозгу образовались пути для нервных токов, они
непременно образовались в форме связной системы и
вызывают представление определенных объектов, а не
беспорядочный хаос элементов. Даже когда функции
мозга наполовину выбиты из нормальной колеи, напри-
мер при афазии, при сонливости, закон фигурного со-
знавания сохраняет свое значение. Человек, задремав-
ший при чтении книги вслух, будет читать неверно, но
не произнесет набор бессмысленных слогов, а сделает
ошибки вроде следующих: «отрада» вместо «ограда»,
«переврал» вместо «перевал» и т. п.— или будет произ-
носить вымышленные фразы, которых нет в книге. Так

же и в афазии, пока болезнь не приняла опасных раз-
меров, пациент начинает произносить не те слова, ка-
кие следует. Только при повреждении значительных'
участков мозга речь перестает быть членораздельной.
Эти факты показывают, как тонка ассоциативная связь,
как тонко и в то же время прочно единение между нерв-
ными путями, единение, благодаря которому, будучи
раз возбуждены одновременно, эти пути впоследсгвии
всегда стремятся возбуждаться вместе, в виде одного
систематического целого.

Небольшая группа элементов «это», общая двум
системам А и В, может оказать решающее действие
или в пользу А, или в пользу В в зависимости от слу-
чайного перевеса в ту или другую сторону (рис. 15). Ес-
ли в каком-нибудь пункте путь от «этого» к В на мгно-
вение оказался более доступным для нервного тока, чем
путь от «этого» к А, то равновесие нарушается в поль-
зу целой системы В. Токи проникнут через пункт наи-
меньшего сопротивления и распространятся по всем пу-
тям В, делая образование А все менее и менее воз-
можным. В таком случае мысли, соотносительные с
А и с В, будут иметь различные объекты, хотя и сход-
ные между собой. Впрочем, сходство будет заключаться
в какой-нибудь весьма незначительной черте, если об-
ласть «этого» очень мала. Таким образом, самые сла-
бые ощущения могут повлечь за собой восприятие
вполне определенных объектов, если только эти ощуще-
ния сходны именно с теми, в которых восприятие дан-
ных объектов нуждается для своего возникновения.

Иллюзии. Для краткости условимся рассматривать
А и В (рис. 15) не как мозговые процессы, но как соот-
ветствующие им объекты восприятия. Далее предполо-
жим, что и А и В суть те объекты, которые с вероят-
ностью могут вызвать ощущение, обозначенное мной

словом «это», но что в данном случае последнее выз-
вано не В, а А. Если здесь «это» напоминает об А, мы
получаем правильное восприятие. Если, наоборот, «это»
восприятие напоминает о б, а не об А, то в результате
мы получаем ложное восприятие, или так называемую
иллюзию. Но и при нормальном восприятии, и при ил-
люзии сами процессы тождественны.

Необходимо заметить, что во всякой иллюзии ложно
не непосредственное впечатление, а то суждение, кото-
рое мы составляем о нем. «Это», если бы мы могли
ощущать его обособленным от остального, всегда само
по себе было бы истинным впечатлением, оно вводит
нас в заблуждение лишь тем, что вызывает за собой.
Если «это» есть зрительное впечатление, то оно может,
например, вызвать мысль о наличности перед нами
такого объекта осязания, которого на самом деле не
оказывается в опыте. Так называемые обманы чувств,
которым давали древние скептики много толкований,
не суть, собственно говоря, обманы чувств—это, ско-
рее, обманы интеллекта, ложно истолковывающего дан-
ные чувства. Бинэ подчеркивает, что объект ложного
вывода всегда в таких случаях принадлежит другому
чувству, а не тому, к которому относится «это». Зри-
тельные иллюзии, вообще говоря, результаты ошибок
осязательных и мышечных ощущений: и ложно воспри-
нимаемый объект, и эксперимент, исправляющий ошиб-
ку, в этих случаях осязательного характера.

После этих предварительных замечаний рассмотрим
подробнее явления иллюзии. Они возникают главным
образом благодаря двум причинам. Ложный объект
воспринимается нами или потому, что он является самой
привычной, давно знакомой или наиболее вероятной
причиной «этого», хотя именно в данном случае реаль-
ная причина «этого» что-нибудь иное; или потому, что
ум наш занят всецело мыслью об определенном объекте,
и «это» всего более склонно вызвать именно его в дан-
ную минуту. Иллюзии первого типа наиболее важны,
ибо сюда относится группа постоянных иллюзий, кото-
рым подвержены все люди и от которых можно отде-
латься только путем долгого опыта.

Иллюзии первого типа. Один из древнейших приме-
ров этой иллюзии мы находим у Аристотеля. Скрестите
два пальца и начните катать между ними горошину^
вставочку или какой-нибудь другой небольшой предмет.
Он покажется двойным (рис. 16). Робертсон дал очень

удачное объяснение этого яв-
ления. Он заметил: когда
предмет соприкасается сна-
чала с указательным, а за-
тем со средним пальцем, оба
соприкосновения, по-видимо-
му, происходят в различных
точках пространства. При-
косновение к указательному пальцу кажется выше, хотя
палец на самом деле находится ниже; прикосновение к
среднему — ниже, хотя палец в действительности выше.
Те стороны пальцев, к которым мы прикасаемся в дан-
ном случае, при нормальном их положении не находят-
ся в пространстве рядом и обыкновенно не касаются од-
ного предмета; поэтому один предмет, касаясь их обо-
их, кажется находящимся в двух местах, т. е. кажется
двумя различными предметами.

В зрительных ощущениях есть группа иллюзий, ко-
торые мы истолковываем согласно обычным приемам,
хотя они вызваны необычными объектами. Таковы фи-
гуры, видимые в стереоскопе. Каждый глаз видит в
нем по картине, причем картины отличаются между со-
бой весьма немногим; находящаяся против правого гла-
за представляет изображение предмета немного пра-
вее, находящаяся против левого — изображение того же
предмета немного левее. Изображения, получаемые
обоими глазами от телесных предметов, отличаются не-
сходством именно такого рода, так что мы обычным
путем реагируем на полученные впечатления и видим
одно телесное изображение. Если переставить изобра-
жения, то мы получим полую форму предмета, ибо она
дала бы глазу именно такие несходные изображения.
С помощью псевдоскопа, прибора, изобретенного Уит-
стоном, мы имеем возможность глядеть на телесный
предмет и в то же время видеть каждым глазом изо-
бражение, получаемое от предмета другим глазом. При
этом мы воспринимаем телесный объект в виде вогну-
той формы, но лишь в случае, если есть вероятие, что
он на самом деле вогнутой формы.

Таким образом, процесс восприятия остается верным
закону: мы всегда реагируем на ощущение, если воз-
можно, определенным способом, и изменение способа
этого настолько вероятно, насколько вероятна наличность
в данном случае соответствующего объекта. Например,
человеческое лицо никогда не воспринимается в псевдо-

скопе в виде вдавленной формы, так как совмещение
представления вогнутой формы и очертаний человече-
ского лица не входит совершенно в наши привычки. На
том же основании легко превратить вогнутое изображе-
ние в выпуклое или раскрашенную соответствующим
образом внутренность маски — в выпуклую поверхность.

Своеобразные иллюзии движения предметов полу-
чаются, когда глазные яблоки двигаются помимо нашей
волн. Выше (глава VI) мы видели, что зрительное ощу-
щение движения возникает первоначально благодаря
движению изображения по сетчатке. Впрочем, в начале
движения это не относится ни к внешнему объекту, ни
к глазам. Такое определенное отнесение движения воз-
никает позднее и подчиняется при своем развитии неко-
торым простым законам. Мы верим, что предмет двига-
ется, а глаза неподвижны, всякий раз, испытывая на
сетчатке ощущение движения. Благодаря этому у нас
возникает зрительная иллюзия после быстрого враще-
ния на одной ноге: нам кажется, что окружающие пред-
меты продолжают вращаться вокруг нас в том же на-
правлении, в каком за мгновение перед тем вращалось
наше тело. Это объясняется тем, что глаза при таких ус-
ловиях бывают возбуждены так называемым nystagmus
(дрожание), в их орбитах возникает дрожание, которое
можно наблюдать при головокружении после вращения
у всякого человека. Так как эти дрожания бессознатель-
ны, то ощущения движения, вызываемые ими на сетчат-
ке, относятся нами обыкновенно к внешнему объекту.
Через несколько секунд вращение исчезает. Оно может
быть прекращено, если мы произвольно сосредоточим
глаза на какой-нибудь точке.

Существуют иллюзии движения противоположного
характера; их каждый мог наблюдать на железнодо-
рожных станциях. Обыкновенно, если мы сами двига-
емся вперед, то все наше поле зрения скользит по сет-
чатке назад. Если мы двигаемся в экипаже с окном, в
повозке или в лодке, то все неподвижные предметы, ви-
димые нами, как будто скользят в противоположном
направлении. Поэтому всякий раз, как мы замечаем,
что все предметы, видимые в окно, двигаются в одном
направлении, мы реагируем на это впечатление обыч-
ным путем, предполагая перед нами неподвижное поле
зрения и приписывая движение экипажу, окну в нем и
самим себе. Таким образом, когда мы сидим в вагоне
на станции, а перед нами проходит и останавливается

другой поезд, причем его вагоны заслоняют собой все
•поле зрения, затем поезд этот начинает двигаться да-
лее, нам кажется, будто мы сами начали двигаться, в
то время как другой поезд стоит на месте. Впрочем, ес-
ли при этом нам удалось мельком увидеть через окна
движущихся вагонов или через промежутки между ва-
гонами часть станции, иллюзия собственного движения
мгновенно пропадает, и мы тотчас замечаем движение
другого поезда. Здесь мы опять делаем только наибо-
лее привычный, кажущийся нам наиболее вероятным
вывод из непосредственных ощущений.

Другая иллюзия при движении объяснена Гельм-
гольцем. Когда мы глядим из окна быстро мчащегося
поезда, то большинство попадающихся на пути предме-
тов: дома, деревья и т. д.— кажутся очень малыми.
Это происходит оттого, что мы в первое мгновение во-
спринимаем их несоответственно близко, так как их
параллактическое движение назад непривычно быстро
для нас. Выше было сказано, что при нашем движении
вперед предметы кажутся нам движущимися назад, и
чем они ближе, тем быстрее совершается их кажущее-
ся перемещение. Таким образом, относительно большая
скорость движения назад так прочно ассоциировалась
с близостью предмета, что, замечая эту скорость в дви-
жении предмета, мы считаем его находящимся близко.
Но при данном размере изображения предмета на сет-
чатке чем ближе предмет, тем меньшей нам кажется
его натуральная величина. Таким образом, чем скорее
мы двигаемся в поезде, тем ближе кажутся нам дома
и деревья, а чем ближе они кажутся, тем меньшими
они должны выглядеть (при той же величине изобра-
жения на сетчатке). Ощущения, связанные с конвер-
генцией и аккомодацией глаза и с переменой разме-
ров изображения на сетчатке, порождают иллюзии при
оценке размеров объектов и расстояний между ними.
Подобные иллюзии принадлежат также к первому типу.

Иллюзии второго типа. Сюда относятся иллюзии,
при которых мы воспринимаем ложный объект, потому
что наш ум занят им всецело в момент восприятия и
всякое ощущение, которое хоть сколько-нибудь с ним
связано, сообщает толчок цепи ожидаемых образов и
порождает в нас убеждение, что ожидаемый объект
действительно перед нами. Вот всем хорошо знакомый
пример подобной иллюзии: «Охотник, подстерегая ку-
лика в засаде, вдруг замечает, что поднялась и мель-

кает среди листвы птица, по размеру и оперению напо-
минающая кулика; не имея времени определить даль-
нейшее сходство этой птицы с куликом, охотник немед-
ленно умозаключает от сходства цвета и размеров к
наличию остальных свойств кулика, стреляет и к вели-
чайшей досаде находит дрозда, а не кулика. Со мной
случилась именно такая иллюзия, и я едва верил гла-
зам своим, что убил дрозда, так убедительно стало для
меня под влиянием воображения ложное восприятие»
(Romanes. «Mental evolution in animals»).

Таковы же иллюзии в играх, в ожидании врагов, в
страхе перед мертвецами и т. п. Всякий, ожидающий в
сильном страхе появления чего-нибудь в темном месте,
примет любое неожиданное впечатление за это явление.
Дети, играющие в «палочку-воровку», преступники, ук-
рывающиеся от преследователей, суеверные люди, спе-
шащие через лес или кладбище при лунном свете, че-
ловек, заблудившийся в лесу, девушка, робко назначив-
шая возлюбленному свидание вечером,— все они под-
вержены звуковым или зрительным иллюзиям, которые
заставляют их сильно волноваться, пока иллюзия не
прекратится. <...>

Так называемые корректорские иллюзии. Я помню,
как однажды вечером в Бостоне, поджидая омнибус с
надписью: «Mount Auburn», который мог бы доставить
меня в Кембридж, я прочитал на дощечке приехавшего
омнибуса именно эти два слова, между тем как на ней
(я узнал впоследствии) было написано: «North Avenue».
Иллюзия была чрезвычайно жива: я едва поверил, что
глаза обманули меня. Аналогичные иллюзии возникают
при чтении. Лица, постоянно читающие газеты и ро-
маны, не могли бы читать так быстро, если бы для во-
сприятия слов им нужно было воспринимать отчетливо
каждый отдельный слог и каждую отдельную букву.
Более половины букв читатели дополняют воображени-
ем, и, наверное, менее половины воспринимается ими с
напечатанной страницы. Если бы это не было так, если
бы мы воспринимали каждую букву в отдельности, то
типографские ошибки в хорошо знакомых нам словах
никогда не пропускались бы незамеченными. Дети, ко-
торые еще не привыкли разом охватывать мыслгнно
целые слова, читают так, как напечатано. Напечатанное
нашими же буквами, но на иностранном языке мы чи-
таем настолько медленнее, насколько содержание кни-
ги нам менее понятно и насколько медленнее мы мо-

жем охватывать мысленно слова. Но тем скорее при
этом замечаем опечатки. Вот почему произведения, на-
писанные на латинском, греческом и в особенности ев-
рейском языках, содержат менее опечаток, так как ис-
правляются немецкими корректорами с большей тща-
тельностью в иностранных сочинениях, чем в произве-
дениях, напечатанных на их родном языке. Двое моих
знакомых знали еврейский язык, один — очень основа-
тельно, другой — поверхностно; однако последний пре-
подавал еврейский язык в учебном заведении. Когда
однажды он обратился к приятелю с просьбой помочь
исправить упражнения учеников, выполненные на еврей-
ском языке, то оказалось, что преподаватель умел го-
раздо лучше находить даже самые мелкие ошибки в
extemporalia (импровизациях) своих учеников, чем его
ученый приятель, потому что ученый привык слишком
быстро охватывать смысл целого слова, не разбираясь
в его частях (Lazarus. «Das Leben der Seele»). В разго-
ворной речи половина звуков, якобы воспринимаемых
нами извне, дополняется нашим слуховым воображе-
нием. Привычная нам речь понятна, даже когда произ-
носится тихим голосом или звучит издалека. Речь на
малознакомом языке при тех же условиях непонятна:

идеи связаны с определенными звуками в последнем
случае не так прочно, как в нашем родном языке, и по-
тому не возникают с такой быстротой в нашем уме по
поводу известных звуковых впечатлений.

В силу подобных же причин удостоверение личного
тождества приводит к баснословным заблуждениям. До-
пустим, человек был свидетелем происшествия или бы-
стро совершенного преступления и унес с собой зри-
тельное впечатление увиденного. Впоследствии его вы-
зывают на очную ставку с подсудимым, образ которого
он тотчас же мысленно переносит в обстановку проис-
шествия и отождествляет с личностью мельком виден-
ного преступника, хотя вполне возможно, что подсуди-
мый даже никогда не был на месте преступления. То
же наблюдается на так называемых сеансах с материа-
лизацией, которые устраивают шарлатаны-медиумы: в
темной комнате человек видит облеченную в легкое
газовое одеяние фигуру, которая шепотом говорит ему,
что она его покойная мать (сестра, жена или дочь), и
бросается ему на шею. Темнота, материализованные
фигуры и ожидание делают то, что желанный образ
вполне овладевает его воображением, и не удивитель-

но, если он вследствие этого видит в материализован-
ной фигуре внушенное ему лицо умершей. Эти шарла-
танские сеансы могли бы доставить драгоценный мате-
риал для психологии восприятия, если бы можно было
собрать о них поболее точных данных. В гипнотическом
трансе всякий внушаемый объект ясно воспринимается.
У некоторых лиц способность воспринимать внушение
более или менее сохраняется и после пробуждения.
Можно предположить, что при благоприятных условиях
подобная восприимчивость может обнаруживаться у
людей, вовсе не впадающих в гипнотический транс.

Восприимчивость к внушению могут проявлять все
органы чувств, хотя некоторые крупные авторитеты в
психологии выражали сомнение по поводу того, что эта
деятельность воображения могла вводить в заблуждение
наши непосредственные чувства. Всякому случалось за-
мечать роль внушения в сфере обонятельных ощущений.
Когда в квартире повреждена труба для стока нечистот,
мы призываем водопроводчика, чтобы прекратить рас-
пространившееся зловоние: нерадивый водопроводчик
делает вид, что починил трубу, получает деньги и ухо-
дит, мы же на некоторое время успокаиваемся, вообра-
жая, что дурной запах уменьшился. Определяя темпе-
ратуру и чистоту воздуха в доме, мы также принимаем
нередко то, что, по нашему мнению, должно быть, за
то, что есть. Вообразив, что вентилятор закрыт, мы на-
чинаем жаловаться на духоту. Когда оказывается, что
на самом деле он открыт, впечатление духоты пропа-
дает.

То же замечается на чувстве осязания. Всякий зна-
ет, как благодаря осязательной иллюзии чувственные
свойства данного предмета кажутся одними и затем
вдруг по исчезновении иллюзии обнаруживается, что
они совершенно иные: например, прикоснувшись рукой
в темноте к чему-нибудь мокрому или волосатому, мы
испытываем на мгновение чувство отвращения или стра-
ха, пока не признаем в осязаемом предмете хорошо
знакомую нам вещь. Даже подобрав на скатерти после
обеда ничтожную крошку картофеля, которую мы при-
няли за крошку хлеба, мы испытываем на несколько
мгновений неприятное чувство отвращения, пока не
определим, что такое у нас в руке.

В слуховых ощущениях иллюзии изобилуют. Каждый
может привести множество примеров, когда какой-ни-
будь звук казался ему совершенно иным благодаря то-

му, что рассудок приписывал этому звуку иную внеш-
нюю причину. Однажды, когда у меня сидел приятель,
забили часы с курантами на очень низком регистре.
«Слышишь,— говорит мне приятель,— шарманка игра-
ет в саду!» Узнав настоящий источник звука, он был
очень удивлен. Со мной самим случилась иллюзия по-
добного рода. Поздно ночью я читал, вдруг в верхней
части дома раздался страшный шум, прекратился и за-
тем через минуту возобновился. Я вышел в зал, чтобы
прислушаться, но шум не повторялся. Только я успел
вернуться к себе в комнату и сесть за книгу, снова под-
нялся тревожный, сильный шум, точно перед началом
бури или наводнения. Он доносился отовсюду. Крайне
встревоженный, я снова вышел в зал, и снова шум пре-
кратился. Вернувшись во второй раз к себе, я вдруг
обнаружил, что шум производила своим храпом малень-
кая собачка, шотландская такса, спавшая на полу. При
этом достойно внимания, что, раз обнаружив истинную
причину шума, я уже не мог, несмотря на все усилия,
возобновить прежнюю иллюзию.

Чувство зрения изобилует иллюзиями обоего типа.
Никакое чувство не дает таких изменчивых впечатле-
ний от одного и того же предмета, как чувство зрения.
В зрении более, чем в каком-либо другом чувстве, мы
склонны принимать непосредственные ощущения за по-
казатели определенных свойств внешних объектов; ни-
какое другое чувство не вызывает в нашей памяти с
такой непосредственностью представление известной
вещи и, следовательно, восприятия последней. Воспри-
нимаемая нами вещь всегда напоминает (как мы уви-
дим ниже) объект какого-нибудь отсутствующего в со-
знании в данную минуту ощущения; она напоминает
обычно какой-нибудь иной зрительный образ, который
служит показателем реального явления. Это постоянное
сведение наших непосредственно данных зрительных
образов к более устойчивым, соответствующим действи-
тельности формам побудило некоторых психологов оши-
бочно полагать, будто нашим первоначальным зритель-
ным ощущениям вовсе не присуща никакая прирожден-
ная форма.

Можно привести немало любопытных примеров слу-
чайных зрительных иллюзий. Я ограничусь одним — из
моих собственных воспоминаний. Я лежал на койке па-
рохода, прислушиваясь к тому, что делали матросы на
палубе, как вдруг, повернув глаза к окну, совершенно

отчетливо увидел главного машиниста: он вошел в мою
каюту, стал у окна и смотрит через него на часовых.
Пораженный его внезапным появлением в моей каюте,
я начал наблюдать за ним и удивился тому, как долго
он остается неподвижным в одном и том же положении.
Наконец я заговорил с ним и, не получив ответа, при-
поднялся на койке; тогда только я заметил, что прини-
мал за машиниста мою шапку и сюртук, повешенные
на гвоздь около окна. Иллюзия была совершенно пол-
ная: машинист имел своеобразную внешность, эта вне-
шность сохранилась для меня и в иллюзии, но, когда
иллюзия была обнаружена, восстановить ее оказалось
почти невозможно.

Апперцепция. В Германии со времен Гербарта в
психологии отводится значительное место процессу, на-
зываемому апперцепцией. Воспринимаемые нами извне
идеи или ощущения апперципируют при посредстве мас-
сы идей, уже имеющихся предварительно в сознании.
Очевидно, что с такой точки зрения процесс, описанный
нами в качестве восприятия, есть процесс апперцептив-
ный. Таково всякое узнавание, классифицирование, наи-
менование объектов опыта. Сверх непосредственных
восприятии все дальнейшие наши психические процессы
по поводу восприятии суть также апперцептивные про-
цессы. Я не пользуюсь словом «апперцепция», так как
с ним в истории философии связаны весьма различные
значения, и если несколько расширить гербартовское
значение этого слова, то под понятие апперцепции по-
дойдут и «психическая реакция», и «истолкование ощу-
щений», и «концепция», и «ассимиляция», и «переработ-
ка психических впечатлений», и, наконец, просто «мыш-
ление».

Впрочем, анализировать так называемые апперцеп-
тивные процессы, выходящие из рамок непосредствен-
ного восприятия, едва ли стоит, ибо такие процессы
встречаются в нашей психической жизни в бесконечном
разнообразии. Слово «апперцепция» может служить
названием для совокупности всех психических факторов,
названных нами ассоциациями, и легко видеть, что дан-
ный объект опыта вызовет в нас то или другое пред-
ставление в зависимости от обладаемых нами в данную
минуту «психостатических условий» (выражение Льюи-
са), иначе говоря, от нашего характера, привычек, па-
мяти, воспитания, предшествующего опыта и настрое-
ния в данную минуту — словом, от всей нашей природы

15 —83R

и психического склада. Мы ничего не выиграем в пол-
ноте психологических знаний, если будем называть всю
совокупность этих психических факторов апперципирую-
щей массой, хотя в известных ситуациях, конечно, такое
название удобно. Я склонен думать, что это название
лучше было бы заменить термином Льюиса «ассимиля-
ция», как наиболее подходящим в данном случае.

Апперципирующая масса рассматривается немецки-
ми психологами как активный фактор, апперципируе-
мое ощущение — как пассивный, подвергающийся
обыкновенно модификации со стороны первого фактора.
Наше познание слагается из взаимодействия того н
другого факторов, но, согласно замечанию Штейнталя,
апперципирующая масса сама нередко видоизменяется
под влиянием ощущения. Вот что он говорит по этому
поводу: «Хотя апперципирующая масса более сильный
фактор в познании, однако можно также встретить и
такие процессы апперцепции, где новое впечатление
значительно видоизменяет или обогащает апперципи-
рующую группу идей. Ребенок, никогда не видавший
никаких столов, кроме четырехугольных, видит в пер-
вый раз круглый стол — и его апперципирующая масса
(«стол») тотчас обогатилась. К его прежним сведениям
о столе присоединяется новая черта: столы не должны
быть непременно четырехугольными — они могут быть
круглыми. В истории науки нередко случалось, что
известное открытие, будучи раз апперципировано, т. е.
поставлено в связь со всей системой нашего знания, мо-
дифицировало всю систему. Впрочем, принципиально
мы должны придерживаться следующего правила; хотя
оба фактора познания могут быть и активны, и пассив-
ны, преобладающая активная роль принадлежит аппер-
ципирующей массе». («Einleitung in die Psychologie und
Sprachwissenschaft»).

Дата добавления: 2014-11-07