Человек рождающийся

Чтобы понять природу вероятностного мышления и причины того, почему мышление маленького ребенка формируется на ве­роятностной основе, обратимся к проблеме рождения ребенка в культуре, или, как это еще принято называть, к проблеме его второго рождения.

Я уже писал выше, что принципиальной чертой любой куль­туры является ее глубокая семантическая зашифрованность. Каждое слово здесь обладает многоуровневой семантикой, мно­жественными смыслами, и это то, что делает мир одной культуры принципиально закрытым для другой. Но одновременно это со­здает очевидные проблемы для любого ребенка, рождающегося на свет в мир той или иной культуры, и потому обязанного тем или иным образом пережить драму своего второго рождения. Как вообще возможно это второе рождение, коль скоро всякая куль­тура - в какую бы из них ребенок ни рождался - носит принципи­ально зашифрованный характер? Как вообще возможно второе рождение, коль скоро всякая культура - помимо своей внешней оболочки - представляет собой систему сложнейших семантичес­ких шифров, которые никогда не представлены в явной форме?

Человек рождается в мир, организованный для него - едва входящего в этот мир существа - по законам тайны. И ему, толь­ко-только появившемуся на свет, ровным счетом ничего не понят­но, не объяснено в том мире, в котором отныне он оказывается вынужден жить. Ведь его генетический код не удосуживается снабдить его чем-то вроде карманного путеводителя по миру той культуры, в которую он рождается, да и невозможно на уровне биологических кодов, предугадать, в какой конкретный культур­ный мир данный ребенок будет рожден и какую систему культур­ных кодов ему придется осваивать. Буквально все, что его окру­жает, ему требуется понять самому, а, следовательно, требуется на каком-то своем, им же впервые и создаваемом внутреннем языке понимания восстановить или реконструировать эту непонятную и таинственную окружающую его реальность в некую модель мира, в которой все ошеломительное многообразие открывающегося его глазам культурных феноменов, начиненных сложнейшей семан­тикой системных смыслов, сложилось бы в некий более или менее стройный порядок.

В этом "расшифровать самому" и заключается самая глубокая тайна рождающегося человеческого сознания. Ведь оно должно расшифровать мир всей культуры, и никто на свете не даст ему подсказку относительно тех или иных смысловых кодов, с кото­рыми ему придется иметь дело. Причем речь идет в равной мере о живом языке окружающей его речевой реальности, и о языке, на котором разговаривают с ним предметы окружающего его мира, каждый из которых окружен сложной смысловой семантикой своего существования в культуре.

То, насколько труден этот процесс, хорошо видно уже на том, как ребенок вынужден расшифровывать мир речи. Причем рас­шифровывать, не зная кодового шифра. Путем постоянного пере­бора вариантов, путем постоянных проб и ошибок.

Вот он, этот малыш наблюдает за речевой деятельностью взрос­лых. На него обрушиваются десятки тысяч звукосочетаний, про­износимых с тысячами интонационных оттенков в сотнях разно­образных жизненных ситуаций. И самое странное и непонятное в этом - то, что значения этих звукосочетаний оказываются фан­тастически подвижными. Они ни в коем случае не имеют сиг­нальной привязки к той или иной жизненной ситуации. И это радикальным образом отличает человеческий язык от систем ком­муникации, которые мы встречаем в мире животных.

Язык животных всегда ситуативен и предметен. Скажем, у высших приматов мы встречаем звуки, являющиеся сигналами опасности или чего-либо другого, представляющего значение для коллег по стаду. Но это звуки-сигналы, каждый из которых не­сет на себе вполне конкретный ситуативный смысл, предполага­ющий возможность однозначной расшифровки. Это звуки, у ко­торых есть четкий ситуативный код, позволяющий осуществлять однозначную их расшифровку, вплоть до достаточно тонкой диф­ференциации. Так, звуки-сигналы, сообщающие о приближении

опасности в виде льва. Или звуки-сигналы, сообщающие о обна­ружении пищи. Или сексуальные звуки-сигналы. По наблюдени­ям приматологов количество таких звуков-сигналов может исчис­ляться многими десятками и даже сотнями, и это позволяет под­держивать в стаде приматов достаточно устойчивую коммуника­цию. Однако ни один из этих звуков не представляет собой ниче­го таинственного: у каждого из них есть четкое сигнальное - одно, и только одно! - значение, которое позволяет любому детенышу достаточно быстро освоить систему этой элементарной звуковой коммуникации. И то же самое можно сказать про жестовую "речь" обезьян: она еще более богата, но так же имеет жесткие и одно­значные сигнальные функции ^м.

Что же касается человеческого языка, то даже в языках са­мых примитивных сообществ слова склонны исполнять не сиг­нальную, а сложно-смысловую функцию, демонстрирующую фан­тастическое богатство семантических оттенков. Причем происхо­дит как бы подчеркнутое использование языка не в качестве сред­ства коммуникации, а в каком-то другом, высшем смысле. Это противоречит распространенному мнению, согласно которому человеческий язык возникает как средство коммуникации. Однако даже в самых примитивных своих формах человеческий язык выступает как абсолютно избыточный по отношению к чисто ком­муникативным целям. Ведь если бы язык являлся для первобыт­ного человека по преимуществу средством коммуникации, он бы в первую очередь стремился к одномерности и однозначности: чем одномернее слова, тем легче собеседникам понимать друг друга. Однако реальный язык первобытных людей по-преимуществу состоит из многомерных слов, семантические поля которых носят чрезвычайно растянутый характер. Когда одно и то же сло­во может означать и то, и другое, и третье, и четвертое, и еще немножко пятое. Можно привести в качестве примера употребле­ние слова "вакан" у североамериканских индейцев по исследова­ниям, на которые ссылается Л.Леви-Брюль. "Невозможно одним каким-нибудь термином выразить значение и смысл вакан у ин­дейцев дакота. Вакан обнимает все, что есть тайна, таинственная сила и божество... Всякая жизнь есть вакан. Точно так же вакан - всякая вещь, которая обнаруживает либо активную силу, подобно ветрам и собирающимся на небе облакам, либо пассивную силу сопротивления, подобно скале у края дороги... вакан покрывает всю область того, что служит предметом страха и поклонения. Однако многие вещи, которые не являются ни тем, ни другим, которые просто кажутся чудесными, получают такое же обозна­чение" ^п. Эта фундаментальная особенность человеческого язы­ка отчетливо проявлена и в речи самого маленького ребенка. Так, Л.С.Выготский ссылается на ребенка, который "...утку называет "квак"; затем он и на всех птиц распространяет "квак". Затем это слово распространяется и на жидкости, так как утка плавает в воде; и молоко, и лекарство называется у ребенка "квак". Полу­чается, что молоко и курица носят одно имя, тогда как первона-

чально оно принадлежало только утке, плавающей в воде. Далее, ребенок видит монету, на которой нарисован орел, монета назы­вается так же и приобретает значение "квак"..." ^2S.

И наоборот: в повседневной речевой практике того же перво­бытного человека наблюдатель сталкивается с феноменом чрез­вычайно разветвленных синонимических рядов, когда слова улав­ливают тончайшие семантические оттенки. Когда, скажем, у не­которых австралийских аборигенов существуют многие десятки слов для обозначения черного цвета: от "черного цвета обуглен­ного ореха мучного дерева" до "черной грязи болот в зарослях манговых деревьев" ²⁹. Можно утверждать, что языки даже самых примитивных народов менее всего отличаются качеством прими­тивности. И что реальный словарь ВСЕХ первобытных языков отличается "таким богатством, о котором наши языки дают лишь весьма отдаленное представление" ³⁰.

В повседневной речевой практике современного человека лю­бое слово так же имеет десятки, а то и сотни контекстуальных семантических оттенков. И это, между прочим, делает человечес­кий язык чрезвычайно неудобным в собственно коммуникатив­ном смысле. Он, скорее, служит помехой эффективной коммуни­кации, постоянно умножая смыслы и, тем самым, коммуника­ционно дезориентируя. Постоянная проблема человеческого об­щения: я произношу некую фразу, подразумевая нечто одно, а мой собеседник слышит нечто совсем другое. И можно бесконеч­но договариваться о смысле употребляемых слов, но так ни о чем и не договориться: собеседники снова и снова будут иметь в виду нечто иное по сравнению со сказанным. И насколько коммуника­тивно эффективнее система звуковых или жестовых сигналов, принятая в стаде шимпанзе! Главное ее достоинство - однознач­ность посылаемого сигнала. Разнообразие принятых у шимпанзе сигналов-обозначений позволяет делать межиндивидуальную ком­муникацию шимпанзе абсолютно надежной и аффективной. Во всяком случае, никаких дополнительных коммуникативных средств для поддержания повседневной коммуникации между шимпанзе и не требуется.

Если рассматривать язык как в первую голову средство ком­муникации, то возникновение человеческого языка следует при­знать величайшей нелепостью: что за странное средство обще­ния, которое своей многомерностью и неоднозначностью посто­янно этому общению мешает? Какой коммуникативный смысл в языке, который постоянно затрудняет понимание? Не случайно, что не только для шимпанзе, но и для человека коммуницировать зачастую легче на языке жестов, на языке молчания, на языке взглядов, имеющих сигнальный характер, нежели на языке слов.

Хорошо известно: в процессе освоения человеком мира куль­туры, не срабатывают те модели научения, которые характерны для мира животных и которые основаны, так или иначе, на вос­произведении схем действий по принципу "делай как я". Феномен культуры всегда предполагает некое тайное, скрытое смысловое

поле, не явленное в самой форме действия. Любая культурная акция, любое культурное действие всегда несет в себе зашифро­ванное, смысловое содержание, которое отличается от внешней формы этого действия. Поэтому для годовалого малыша язык взрослых - это некая тарабарщина, которую еще нужно понять, прежде чем появится смысл ее воспроизводить. Ведь сколько ни будет маленький ребенок повторять звуковые формулы общения, подслушанные им в мире взрослых, это ни в коей мере не будет воспроизведением содержания речи, которое всегда многомерно и несет в себе множество скрытых смысловых пластов, связан­ных с тем, что каждое слово человеческой речи создает обширное семантическое поле и никогда не имеет однозначной расшифров­ки. Иначе говоря - всегда предполагает некий смысловой контекст. Феномен множественности смыслов, скрывающихся за каждым словом человеческой речи и феномен смыслового контекста - это и есть то, что не позволяет осваивать пространство языка по мо­делям животного научения.

Дата добавления: 2014-11-29