Проблема диалога

Итак, ребенок, сталкивающийся с феноменом коммуникации, свойственной взрослому миру, попадает в мир имен, несущих в себе огромное количество тайных, скрытых от него семантичес­ких оттенков. И потому, пытаясь постичь смысл взрослой речи, постичь тайную семантику языка, на котором разговаривают ок­ружающие его близкие люди, он обращается за помощью к пред­метным коррелятам этих имен, поскольку это - единственный способ понять, что скрывается за теми или иными звукосочета­ниями. И это - причина того, почему он осуществляет в отноше­нии этих предметных коррелятов свою познавательную актив­ность. А далее он конструирует свое понимание семантического поля того или иного имени с постоянной оглядкой на семантичес­кие трактовки этого имени, уже имеющие место быть в мире взрос­лых. И лишь в той мере, в какой он проходит этот путь, имя для него оказывается нагружено длинным семантическим шлейфом предметных интерпретаций.

"Шел в комнату, - попал в другую".

Ребенок вовсе не предполагает познавать мир - зачем он ему вообще нужен? Но он сталкивается с феноменом языковых шиф­ров, за которыми прячется какая-то культурная семантика. А по-

скольку языком он еще не владеет и объяснить ему никто ничего не может, единственный способ, посредством которого он может попытаться добраться до тайного смысла употребляемых взрос­лыми слов - это попытаться разобраться в предмете, который кор­релирует со словом. А это и есть не что иное, как элементарный акт познания, принципиально отличающийся от ориентировоч­но-исследовательской активности животных.

Та познавательная позиция, которая возникает у ребенка, не является для него позицией прирожденной и естественной, а яв­ляется, так сказать, побочным результатом, связанным с необхо­димостью удовлетворения совершенно другой потребности - по­требности коммуникации с миром взрослых, а, стало быть, с миром языка, несущим в себе зашифрованную семантику культуры. Ведь ребенок не может непосредственным образом расшифровать речь взрослых, поскольку она не имеет сигнального характера, а скры­вает в себе многочисленные семантические слои. И у ребенка, разумеется, нет толкового словаря, который пояснил бы ему се­мантику того или иного слова. И потому единственное, что оста­ется ребенку в этой ситуации - это осуществить акт познания, и попробовать осуществить реконструкцию семантических слоев того или иного слова с помощью того предмета, с которым это слово коррелирует в речи взрослых.

Но в этом своем элементарном акте познания, или, точнее, надолго растянутом процессе познания различных предметов окру­жающего мира он не может просто усвоить семантику взрослых слов, поскольку в самом предмете (равно как и самих словах) эта семантика не дана. Все, что он может - это сконструировать СВОЮ семантику того или иного слова и затем примерить ее к различным контекстам взрослой речи.

В сущности говоря, этим ребенок и занимается на протяжении всего периода становления своей речи. Чтобы расшифровать лю­бое слово взрослого языка, у него есть только один путь: начать процесс познания того предмета или того явления, с которым коррелирует данное слово.

Например, он постоянно слышит в окружающей его речевой среде слово "мама". Понятно, что на первых порах для него су­ществует лишь некое звукосочетание, которое с чем-то в окружа­ющем его мире явно коррелирует. И некоторое время ребенок вполне может относиться к этому звукосочетанию как к сигналу, означающему нечто существенно важное в его жизни. Однако наступает момент, когда для ребенка возникает проблема тайных семантических шифров, скрывающихся в этом слове. Возникает загадка взрослой коммуникации. Когда восприятие этого слова в качестве сигнала становится совершенно неудовлетворительным, поскольку это не позволяет проникнуть в тайну взрослой речи. И тогда у ребенка начинает мало-помалу формироваться совершен­но новая позиция, которую и можно было бы назвать познава­тельной: он пытается разобраться в том предметном корреляте, который соответствует слову-шифру. И то существо, которое было

для него до сих пор просто источником тепла и заботы, вкусного молока и надежной защищенности, становится для него... пред­метом познания. Познания, в результате которого звукосочета­ние "ма-ма" становится для ребенка СЛОВОМ, окутанным более или менее обширным семантическим облаком.

Наличие такого семантического облака - это и есть критерий того, что звукосочетание-сигнал превратилось для ребенка в сло­во. Но ведь весь парадокс состоит в том, что создание ребенком такого семантического облака вовсе не означает, что он расшиф­ровал общекультурную семантику этого слова, что он расшифро­вал ту семантику, которая скрыта за этим словом во взрослом словоупотреблении. Он всего-навсего СКОНСТРУИРОВАЛ СВОЮ СОБСТВЕННУЮ семантику этого слова, которая заведомо не совпадает с семантикой взрослого мира!

А это значит, что с этого момента только и начинается подлин­ный диалог ребенка со словом "мама" (равно как и с любым дру­гим словом, попадающим в поле его внимания). Это диалог, кото­рому никогда не дано кончиться. Это диалог между той семанти­кой этого слова, которую в процессе своей познавательной актив­ности сконструировал сам ребенок, и той, которую несет это слово в мире уже существующей к моменту рождения ребенка культуры.

Следовательно, нельзя сказать, что ребенок "усваивает" се­мантику слова "мама" из речи взрослых (это просто невозможно, поскольку у него нет ключа к его культурному шифру), а кон­струирует свою собственную семантику этого слова, и затем на­чинает ее примерять к различным контекстуальным ситуациям, в которых бытийствует это слово. И в процессе этих каждодневных примерок (сколько раз слово услышит - столько раз и примерку делает!) осуществляет корректировку и расширение семантичес­кого поля этого слова. Таково движение от сигнального звукосо­четания к слову языка.

Таким образом, ситуация человеческого языка с самого начала является ситуацией некоего зазора между семантическими полями. И оттого самая главная и самая невозможнорешимая проблема язы­ка - это проблема понимания, проблема стыковки различных семан­тических полей, проблема диалога. Потому что уже маленький ре­бенок вовсе не усваивает язык как некую данность, а творит, так сказать, параллельную семантику языка и пытается разобраться в том, насколько изобретенная им семантика соответствует различ­ным контекстуальным употреблениям этого слова взрослыми.

Так происходит длинный путь восхождения к пониманию. Длин­ный путь, в процессе которого индивидуальная семантика того или иного слова, никогда не теряя до конца своей индивидуальности, все больше и больше корректируется и приближается к тем семан­тическим значениям, которые уже бытийствуют в культуре.

Как сказано выше, познание по своей исходной сути есть по­пытка с помощью предмета разобраться в семантике какого-то слова-имени. Однако максимум, что при этом может сделать ре­бенок - это создать СВОЮ семантику загадочного слова - через

некие операции с тем предметом, который с этим словом корре­лирует. Но в результате самые обыденные слова обиходной речи оказываются для маленького ребенка нагружены, если угодно, некоей авторской семантикой: стол ли, стул ли, тарелка ли, мяч ли - у каждого ребенка обнаруживается своя, глубоко индивиду­альная семантика этих слов. У каждого ребенка - свои, индиви­дуальные оттенки семантической расшифровки. Свое видение, свое понимание, свой семантический образ стола или стула. Понимание, которое чрезвычайно трудно уловить специальными психологическими экспериментами, но понимание, о котором можно догадываться - в частности, наблюдая за играми ребенка с переворачиванием семантических значений слов или нарушени­ем функциональных ролей привычных предметов.

Несколько играющих детей разъезжают по комнате на стульях, превращенных в автомашины. Можно ли утверждать, что семанти­ка слова "машина", которым пользуются при этом дети у них совпа­дает? Разумеется, нет. И проявляется это прежде всего в том, что те вообразительные машины, которыми управляют играющие дети, совершенно не совпадают между собой. Для одного ребенка слово "машина" представлен рулем, который он вообразительно держит в руках. Другой отчетливо видит дверцы своей машины, третий - ко­леса, четвертый - мягкое сиденье, а пятый в первую голову озабочен тем, что он едет на машине марки "Мерседес".

Но ведь это не просто ситуативные элементы игры. За этими разночтениями образа машины скрываются действительно раз­личные семантические оттенки восприятия этого слова. Семанти­ческие оттенки, сконструированные самим ребенком в процессе описанной выше познавательной деятельности.

Вся жизнь ребенка - это процесс продолжающейся корректи­ровки и одновременно расширения семантических полей тысяч и тысяч слов его языка. Но можно ли предположить, что в конце концов наступит такой момент, когда все индивидуальные семан­тические оттенки восприятия ребенком того или иного слова пол­ностью исчезнут? Можно ли утверждать, что найдутся два взрос­лых человека, у которых будет обнаружено абсолютно идентич­ное семантическое восприятие того или иного слова? В том-то и состоит сложность языка, что реальная семантика любого его слова - это целая Вселенная, разворачивающаяся в пространстве кон­текстов использования этого слова, и каждому человеку в течение его жизни являются свои формы контекстуальной загруженности различных слов.

Нет человека, который бы не стремился так или иначе понять другого. Нет человека, который бы не стремился соотнести свои семантические контексты с чужими. Это - важнейшее условие даже не диалога, а просто нормального общения. Однако ситуация, в которой бы семантические поля и семантические контексты раз­личных слов у различных людей абсолютно совпадали, не только невозможна, но и означала бы конец культуры как таковой. Куль­тура всегда предполагает факт ДРУГОЙ культуры, ДРУГОГО

понимания, ДРУГОЙ семантики. Культура никогда не бывает одна. Культура всегда множественна. Культура - это всегда отграниченность одной семантики от другой, одного понимания от другого. Культура - это всегда граница какого-то понимания. Культура -это всегда "самость", противопоставляющая себя "другости".

И, между прочим, тот факт, что маленький ребенок не имеет возможности следовать какому-то семантическому образцу, а вы­нужден САМ конструировать семантику того или иного слова, примеривая затем сочиненную им семантику к различным контекс­там и корректируя ее тем или иным образом, является, возможно, самым фундаментальным фактом культуры - фактом, обеспечива­ющим ее непрерывно возобновляющееся разнообразие. Каждый ребенок изначально сам конструирует семантическое поле того или иного слова, и лишь построив начальный конструкт, начальную, так сказать, гипотезу на свой страх и риск, начинает восхождение к пониманию заявленной в культуре семантики того или иного слова. А это и значит, что культура обречена на разнообразие, обречена на несовпадение различных семантических интерпрета­ций буквально во всем, а, стало быть, обречена на поиск диалога.. Потому что диалог - это и есть единственно возможная форма существования культуры в условиях ее априорного разнообразия.

А поскольку каждый без исключения человек проходит путь ребенка, т.е. проходит некий этап, на котором он вынужден изо­бретать свое семантическое поле к каждому слову языка, а вовсе не усваивать некую готовую семантику из внешнего мира, в ре­альном мире культуры существует ровно столько различных семантических восприятий каждого слова, сколько существует на свете людей. И любая реальная культура существует как вселенная индивидуальных восприятий.

Итак, человек рождается "вторым рождением" в той мере, в какой он, вооруженный мифологической потребностью, вступает в мир загадочной культурной семантики, дабы эту семантику расшифровать. И миф оказывается совершенно блестящим инструментом освоения мира культуры.

Индивидуальный миф ребенка - это то, что позволяет ему ос­ваивать окружающий его мир культуры посредством, так ска­зать, естественного в него погружения. Именно всевозможностный миф задает взаимоотношениям ребенка с миром культуры те ' рамки, которые позволяют этому ребенку пережить сверхслож­ное семантическое пространство человеческой культуры как предмет игры. В результате чего освоение маленьким ребенком сверх­сложного мира человеческой культуры происходит удивительно легко, без каких бы то ни было видимых драматических напряжений. Универсальная мифологическая рамка, прочитываемая как "все возможно", одновременно прочитывается как "все есть игра" И это оказывается удивительно эффективным способом вхождения человека в культуру.

1. См.: Мамардашвили М.К. Превращенная форма. - Фило­софская энциклопедия, т.5, М., 1970, с.386-387.

2. Цит. по: Л.Леви-Брюль. Сверхъестественное в первобытном мышлении. М.,1994, с.138.-

3. Там же, с.137.

4. Там же, с.138.

5. Там же

6. Там же, с.137.

7. Там же.

8. См.: Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Миф - имя - культура. В кн.: Лотман Ю.М. Избранные статьи в 3 тт., т.1, Таллинн, 1992, с.64-65.

9. Там же, с.65.

10. Фрейденберг О.М. Миф и литература древности. М., 1978, с. 29-30.

11. Лотман Ю.М., Успенский Б.М. Миф - имя - культура. -Ученые записки Тартусского университета. Труды по знаковым системам, вып. 6. Тарту, 1973, с. 288.

12. Топоров В.Н. Первобытные представления о мире. - В кн.: Очерки истории естественнонаучных знаний в древности. М., 1982, с. 15.

13. Мелетинский Е.М. Поэтика мифа, М., 1976, с. 142.

14. Выготский Л.С. Собр.соч. в 6 тт., т.2,.М., 1982, с.137.

15. Там же.

16. Там же, с. 141.

17. Там же, с. 141-142.

18. Там же, с. 142-143.

19. Там же, с.144.

20. Там же, с. 145.

21. Там же, с. 146.

22. Там же, с. 147.

23. Там же.

24. Там же, с. 148.

25. Там же, с. 150.

26. См. Тих Н.А. Предыстория общества. Л., 1970, с. 186-226.

27. Цит. по: Л.Леви-Брюль. Цит.пр., с.111.

28. Выготский Л.С. Собр.соч. в 6 тт, т.З, М., 1983, с.170.

29. Л.Леви-Брюль. Цит. пр., с.136. ' 30. Там же, с.137.

31. См. Гвоздев А.Н. Развитие словарного запаса в первые жизни ребенка. Куйбышев, 1990.

32. См.: Мухина B.C. Близнецы. М., 1968.

33. Л.С.Выготский, Собр. соч. в 6 тт., т.З, М.,1983, с.175.

34. О.М.Фрейденберг. Цит. пр., с. 44.

ГЛАВА 4. ЯЗЫКИ

Иллюзии Происхождения

А теперь вновь вернемся к ситуации первобытного человека.

То, что миф - это средство упорядочения взаимоотношений человека со всевозможностным предметным миром, основа для совершения выбора, проявляется в подчеркнутой любви самых разных мифологий - от древнейших до современных - к выясне­нию вопроса о первичности и вторичности различных вещей и явлений, к выяснению вопроса о так называемом "происхожде­нии" всего сущего. Любая древняя мифология, кажется, только тем и занимается, что отвечает на вопрос, откуда что взялось. Практически каждый предмет окружающего человека мира удос­таивается своего мифа, в котором рассказывается о происхожде­нии этого предмета. Либо этот предмет фигурирует в мифах, по­священных происхождению других предметов и вещей.

Тем не менее, я склонен поставить слово "происхождение" в кавычки. И вот почему. Миф - это ведь не только совокупность иллюзий, существенно необходимых человеку. Миф - это настоль­ко сложная, многозеркальная система иллюзий и оптических обманов, что ей ничего не стоит обмануть внешнего наблюдателя и заставить этого наблюдателя принять видимое за реальное. И бесчисленные рассказы о происхождении, на которых строятся практически все первобытные мифологии, относятся, судя по все­му, к разряду этих самых оптических обманов.

Казалось бы: миф первобытного человека только и делает, что дает самые подробные ответы на вопросы о происхождении каких угодно вещей и явлений. Но действительно ли миф отве­чает на вопросы "откуда?" и "почему?". Вопрос не праздный хотя бы потому, что хорошо известно: искать в ответах, которые дает миф, какую бы то ни было логику бессмысленно, поскольку пос­ледовательность разворачивающихся в мифе событий может быть самой нелепой и абсурдной. Любое первобытное племя, на каком бы континенте оно ни существовало, создает многие сотни и даже тысячи самых разнообразных сюжетов "о происхождении", однако напрасно мы будем искать в этих сюжетах действительные объ­яснения - в том смысле, в котором понимает феномен объяснения

ум, воспитанный в рационалистических традициях европейской науки.

Все без исключения мифы происхождения повествуют о том, как и что впервые возникло. Однако у современного человека, впервые знакомящегося с этими мифами, они оставляют более чем странное ощущение: ничего похожего на объяснения в при­вычном для нас смысле он в них не находит. Те или иные вещи, те или иные предметы в этих мифах действительно каким-то об­разом возникают, но рационалистически мыслящий человек ни­чего не может найти в них такого, что хотя бы отдаленно напоминало объяснительные структуры.

И, тем не менее, у исследователей первобытной мифологии, как' правило, не возникает принципиальных сомнений в том, что мифы происхождения что-то объясняют первобытному человеку. Мол, а зачем же тогда первобытный человек в таких неимовер­ных количествах изобретает эти мифы? Ведь в них прямым текс­том повествуется о том, как что возникло - это ли не доказатель­ство того, что они и на самом деле пытаются объяснить, как что возникло? Пусть - наивно, пусть - примитивно, пусть - по законам совершенно не похожей на нашу логики, но все же - объяснить! Ну, а то, что их объяснения совершенно не соответствуют нашим представлениям о том, что значит "объяснить" - так это, мол, объясняется тем, что либо их мышление примитивно и неразви­то, либо тем, что у них другая логика...

Долгое время странности "объяснительных конструкций" первобытной мифологии - то, что эти "объяснительные конструк­ции" ничего на самом деле не объясняют, - так и трактовали: как следствие примитивности первобытного сознания. И именно это являлось основой для пренебрежительно-снисходительного отно­шения к этому сознанию. Однако этнографические исследования начала XX века убедительно доказали, что сознание первобытно-. го человека далеко не примитивно, а, совсем даже наоборот, представляет собой сложнейшее образование, способное к решению самых изощренных проблем. И тогда, вслед за Л.Леви-Брюлем стал все более развиваться и обосновываться тезис о том, что первобытное мышление не столько примитивно, сколько основа­но на законах другой логики. Было затрачено огромное количе­ство сил на реконструкцию этой другой логики первобытного че­ловека - в частности, в исследованиях К.Леви-Строса и его пос­ледователей, доказавших высокую продуктивность и полноцен­ность мифологического мышления. И именно этот подход стал этнографической классикой XX века.

Но когда современный исследователь мифа заявляет, что у папуаса "другая логика", или пытается другими способами опро­вергнуть тезис о наивности и примитивности первобытного мыш­ления, это, в сущности, оказывается вариантом манифестации все того же европоцентризма, поскольку в качестве априорного допущения он предполагает, что в мифе ЕСТЬ какая-то логика как инструмент доказательства. Да - другая, да - построенная по

совершенно иным мыслительным законам но... все же ЛОГИКА, все же - СРЕДСТВО ДОКАЗАТЕЛЬСТВА, средство объяснения. И если в каком-то туземном мифе ведется более или менее подробный рассказ о происхождении Солнца, Луны, человека или какого-нибудь животного, кажется таким естественным при­нять за аксиому, что люди, создавшие этот миф, пытались тем самым именно ОБЪЯСНИТЬ происхождение тех вещей, предме­тов и природных явлений, о которых повествуется в мифе. Это кажется настолько очевидным, что даже сформировалась своеоб­разная научная традиция при публикации мифов давать им соот­ветствующие европейскому пониманию заголовки: "как возникла луна", "как возникли звезды", "как появился человек" -заголовки, подчеркивающие будто бы объяснительный характер этих мифов. И при том собирателей и публикаторов мифов нисколько не сму­щает то обстоятельство, что ровным счетом ничего, сколько-ни­будь похожего на объяснение этих "мифах происхождения" не содержится. Но все странности такого рода с готовностью отно­сят если не на счет наивности и примитивности туземного мыш­ления, то уж во всяком случае на счет другой логики, присущей первобытному человеку. Исследователи готовы даже построить изощренное здание реконструкции этой другой логики, но менее всего склонны усомниться в том принципиальном допущении, что мифы происхождения есть не что иное, как попытки объяс­нения. Ведь миф САМ усиленно убеждает наблюдателей в том, что он есть именно объяснительная структура, что он, якобы, отве­чает на какие-то вопросы - а именно, на вопросы о происхожде­нии каких-то вещей и явлений. И эти, лежащие на поверхности мифа подсказки, кажутся настолько очевидными, что кажется невозможным ими пренебречь.

Скажем, у папуасов маринд-аним (Новая Гвинея), согласно данным П.Вирца, среди сотен сюжетов о происхождении, можно найти сюжеты о том, "как появились бананы и луна", "как по­явилась кокосовая пальма", "как появилась жемчужница", "как появились кенгуру", "как появился крокодил", "как появилась арековая пальма", "как возникли грунтовые воды", "как появи­лись собаки", "как появились собаки и горгониды", "как появилось саго", "как появились голуби", "как появился человек" -так далее, и тому подобное, без какой бы то ни было претензии на систему, но с выраженной претензией на всеохватность. Ка­жется, нет такого предмета во всем окружающем человека мире, по поводу которого первобытным человеком не был бы сочинен такого рода миф происхождения '. Разве наличие всех этих и сотен других аналогичных сюжетов не является прямым доказа­тельством того, что первобытный человек с помощью мифа пыта­ется найти ответы на какие-то волнующие его вопросы о проис­хождении сущего, и дает эти ответы - пускай в меру своего пони­мания и по законам своей, совершенно особой логики, но - дает?!.

И все же вспомним знаменитое: если на клетке с буйволом написано слон, не верь глазам своим. Попробуем присмотреться

к этим бесчисленным "мифам происхождения" повнимательнее и попробуем ответить на вопрос: действительно ли присуща этим мифам хоть какая-то объяснительная интенция?

Вот как, к примеру, выглядит в конспективной записи П.Вирца распространенный среди исследованной им группы папуасов миф "о происхождении кенгуру".

"Яно (тотемный прародитель кенгуру и людей-кенгуру - А.Л.) и Саманимб (избранная им девушка - А.Л.) пришли в деревню Тангем на реке Кумбе. Они проголодались и захотели поесть. "Разведи огонь, - сказал Яно Саманимб, - и положи в него камни". Потом он отрезал от себя самого кусок мяса и дал Саманимб, чтобы она испекла. Когда камни накалились докрасна, Саманимб положила на них несколько нарезанных кусочков мяса и покры­ла эвкалиптовой корой. Спустя некоторое время она приподняла кору и, к своему удивлению, увидела под ней столько жареных кенгуру, сколько она положила туда кусочков мяса. Они сели и поели. После этого Яно снова отрезал от себя несколько кусков мяса. Только на этот раз он смазал их спермой, а потом опять положил на камни и покрыл эвкалиптовой корой. Спустя неко­торое время Саманимб подняла кору и из-под нее выскочили не­сколько молодых кенгуру. Так появились кенгуру. Их и теперь больше всего на берегах реки Кумбе. Ведь появились они здесь и уже из этих мест распространились повсюду" ².

И что же? Неужели мы на самом деле должны предположить, что в данном мифе изложена своеобразная теория происхожде­ния кенгуру в представлении новогвинейского папуаса? Предпо­ложить, что он и в самом деле считает, будто кенгуру возникли когда-то в результате того, что... голодный Яно отрезал от самого себя ломти мяса, обильно смачивал их спермой и выкладывал их на раскаленные камни под эвкалиптовой корой?

Парадокс заключается в том, что, если ту же самую историю вернуть тому информатору, который ее сообщил, но в виде сухо­го теоретического остатка: "так значит, кенгуру возникли когда-то из поджаренных кусков мяса, которые Яно отрезал от самого себя и покрыл спермой?", - информатор будет немало удивлен и будет вынужден заново повторить свой миф тупому и непонятли­вому собеседнику. В том-то все и дело, что из мифа в принципе невозможно сделать теоретическую вытяжку или приготовить некий сухой экстракт. Миф принципиально тождественен само­му себе: в нем не содержится никакого содержания, которое можно отделить от формы и пересказать своими словами. И информатор, рассказывающий соответствующий миф, вовсе не излагает некую теорию происхождения кенгуру, а рассказывает МИФ происхож­дения кенгуру, миф, который имеет для него сакральный, свя­щенный характер, и который ничего не объясняет, а ПРОСТО СУЩЕСТВУЕТ.

Конечно, любому внешнему наблюдателю может показаться, что приведенный выше миф по своей структуре объяснительный. Эта-то внешняя объяснительная структура мифа и вводит, судя

по всему, в заблуждение. В самом деле, если папуасу марин-даним задать вопрос: "как на свете появились кенгуру?", - он вполне может в ответ рассказать этот миф (хотя, впрочем, вовсе не обязательно). Но означает ли это, что его рассказ будет дейст­вительно ответом? Будет ли папуас отвечать на вопрос, или же он будет просто рассказывать миф, приходящий ему в голову по ас­социативной реакции на слово "кенгуру"? Ведь понятно, что ответ на ВОПРОС о происхождении требует определенной проработан­ности причинно-следственных структур мышления. Если же при­чинно-следственные структуры не проработаны, это значит, что человек в принципе не способен отвечать на вопросы типа: "от­куда это взялось?" Точнее, он может быть и будет отвечать, но это будут псевдоответы, вовсе не имеющие в виду содержание вопроса.

Так четырехлетний ребенок готов строить бесконечные псев­допричинные цепочки. "Как ты думаешь, откуда взялась эта иг­рушка?" - "Из потолка!" - "А откуда взялся потолок?" - "Из дивана!" - "А откуда взялся диван?" - "Из телевизора!" - "А отку­да взялся телевизор?" - "Из самолета!"..., и т.д., и т.п. И точно такие же псевдопричинные цепочки ребенок с удовольствием стро­ит с помощью вопроса "почему?". Эти цепочки свидетельствуют о том, что для ребенка определенного возраста на самом деле не существует вопросов "почему?" и "откуда?" в их реальной логи­ческой нагруженное™. Ведь эти вопросы предполагают опреде­ленный уровень понимания того, что есть причина и того, что есть причинно-следственная связь. А как раз последнее отсутст­вует как у маленького ребенка, так и у первобытного человека.

Но если первобытное мышление вообще равнодушно к при­чинно-следственным связям - с какой стати следует полагать, что рассказ "о происхождении кенгуру" является для рассказываю­щего его человека ответом на вопросы "почему?" или "как?"? И с какой стати мы должны полагать, что бесконечные "почему?" ребенка-дошкольника действительно являются вопросами в стро­го логическом смысле этого слова? Да, традиционно эти каскады вопросов, начинающие вдруг фонтанировать из ребенка, рассмат­риваются как свидетельство яркой познавательной активности ребенка этого возраста. Но так ли это на деле? Фактом является лишь то, что ребенок этого возраста может буквально забрасывать взрослого вопросами "как?", "почему?" и "откуда?" - но являет­ся ли это свидетельством того, что ребенок-дошкольник НА САМОМ ДЕЛЕ интересуется вопросом "почему птица летает" и "откуда люди взялись" в том смысле, в котором понимает эти вопросы взрослый? Увы, до определенного возраста все эти во­просы в устах ребенка вовсе не связаны с выяснением причин и природы чего бы то ни было, а являются, скорее, своего рода коммуникативными провокациями, т.е. способом активизации речи взрослого. И потому ребенок вовсе не стремится выслушать ответ на свой вопрос, а тут же, на полуслове перебивает старательно отвечающего взрослого другим вопросом, зачастую не имеющим никакого отношения к первому, и, в конце концов, доводит взрос-

лого до бешенства: "да отстань ты, наконец!". А если вниматель­но отследить эти серии и каскады вопросов, можно прийти к выводу, что ребенка отнюдь не волнует какая-то истина. Ему, в общем, все равно, что конкретно ему отвечают - ему важен факт принципиального открытия, что можно задавать вопросы и полу­чать на них ответы. А то, что ответы при этом должны быть отве­тами на поставленные вопросы и должны быть сколько-нибудь достоверными ответами - это его не волнует совершенно. Абсурд­ный, фантастический ответ его удовлетворит ничуть не меньше, нежели ответ, сверенный с последними научными данными. Более того, фантастический рассказ в связи с заданным вопросом его заинтересует даже больше. Его интересует не столько выяснение действительных причин, сколько построение разветвленных псев­допричинных цепочек, с помощью которых организуется содер­жание его внутреннего МИФОвоззрения. И его совершенно не волнует, что за этими псевдопричинными цепочками не скрыва­ется никакого реального причинного содержания, что они явля­ются всего-навсего игрой фантазии и игрой слов.

Если мы теперь вернемся к первобытному мышлению, то в его отношении, судя по всему, следует сделать те же самые ого­ворки: вопросы и ответы здесь находятся в каком-то существен­но ином соотношении, нежели вопросы и ответы в каузально простроенном мышлении цивилизованного человека. И если па­пуасы маринд-аним (или какие угодно иные аборигены) расска­зывают некую мифологическую историю о том, "как появились кенгуру" (или любой другой миф происхождения), это вовсе не значит, что они тем самым ОТВЕЧАЮТ НА ВОПРОС о том, как же все-таки на самом деле появились на свете кенгуру. Как раз вопрос о том, как на самом деле появились на свете кенгуру, их ни в малой степени не интересует. И если начать им искрен­не отвечать на поставленный "вопрос" с позиций другого мифа - будь это представитель другого племени или этнограф-наблю­датель - они просто не будут это слушать. Потому что все, что им на самом деле нужно, уже сказано в ИХ мифе. Мифе, кото­рый на самом деле вовсе не является никаким мифом "о проис­хождении кенгуру", но является мифом о чем-то существенно другом. Мифом о некоторой сакральной, священной тайне, ко­торая является сверхзначимой для данного племени. Ибо лю­бой миф ценен вовсе не истиной, которая в нем будто бы содер­жится, а как раз тем, что он есть миф. Миф не является источ­ником истины - он является источником сакральности, и это неизмеримо важнее.

В мифе о происхождении кенгуру безусловно содержится знание. Но это вовсе не знание о происхождении кенгуру, а знание САКРАЛЬНОЙ СЕМАНТИКИ слова "кенгуру". Это знание не имеет ровным счетом ничего общего с естественнонаучным взгля­дом на вопрос о причинах появления. И не следует обманываться мифологической ремаркой "так появились кенгуру", поскольку такая реплика в трактовке первобытного человека вовсе не пред-

полагает того фактора времени, который очевиден для современ­ного человека.

Парадокс заключается в том (и это хорошо известно этногра­фам), что появление кенгуру, равно как и возникновение любых других вещей и явлений в мифе вообще не является событием, происходящим во времени. Мифологическое сознание первобыт­ного человека построено таким образом, что для него в каком-то смысле КЕНГУРУ БЫЛИ ВСЕГДА. И, если попросить папуаса.маринд-аним: "расскажи о времени, когда не было кенгуру!", -он не поймет вопроса. Потому что - хотя у него и есть миф проис­хождения кенгуру! - кенгуру для него были "с самого начала". Он может даже произнести ритуальную формулу "вначале кенгу­ру не было". Однако, это вовсе не значит, что у него есть пред­ставление о некоем особом ВРЕМЕНИ, в котором не было кенгу­ру. Тот факт, что в его мифе кенгуру возникает как бы из небы­тия, вовсе не значит, что "небытие кенгуру" существует для этого человека как некий пласт времени. И это означает то, что само слово "происхождение" имеет для первобытного человека совер­шенно иную семантическую нагрузку, нежели для человека со­временного.

Дата добавления: 2014-11-29