Зак. 18 6 страница

СТАРШЕЕ ПОКОЛЕНИЕ ЯЗЫКОВЕДОВ. А. М. ПЕШКОВСКИЙ

В 20—30-е гг. продолжали еще работать ученые, полностью сформиро­вавшиеся до революции. Одни из них оставались на традиционных, обычно близких к младограмматизму, позициях и занимались преимущественно ис­торией индоевропейских языков или их отдельных групп, прежде всего сла­вянской. К таким языковедам, в частности, относились крупные слависты, члены-корреспонденты АН СССР Григорий Андреевич Ильинский (1876 — 1937) и Афанасий Матвеевич Селищев (1886—1942). Они последовательно сохраняли представления о языкознании как исторической науке. Одна­ко новая общественная и научная ситуация влияла даже на такого тради­ционалиста, как А. М. Селищев. В 1928 г. он издал книгу «Язык револю­ционной эпохи», посвященную самым новым явлениям в русском языке. Ученый постарался зафиксировать изменения, главным образом лекси­ческие, в русском языке послереволюционных лет. Однако новизна книги

Советское языкознание 20 — 50-х годов

состояла больше в ее теме и материале, чем в методе. Автор принципиаль­но ограничивался анализом отдельных фактов без какой-либо попытки системного подхода.

Важное место в советской науке тех лет занимали ученики Ф. Ф. Фор­тунатова, члены-корреспонденты АН СССР Дмитрий Николаевич Ушаков (1873—1942) и Николай Николаевич Дурново (1876—1937). Д. Н. Ушаков был хранителем традиций своего учителя, хотя объект его исследований был иным: в первую очередь фонетика и лексика современного языка. Н. Н. Дурно­во, живший несколько лет в Чехословакии, испытал влияние идей Н. Трубец­кого и своего ученика Р. Якобсона и во многом освоил структурные мето­ды. Оба языковеда — Д. Н. Ушаков и Н. Н. Дурново — создали как научную дисциплину русскую диалектологию, предложив используемую до сих пор классификацию диалектов и заложив основы методики сбора диалектных данных. Д. Н. Ушаков также был крупным специалистом в области русского литературного произношения и орфоэпии. Под его руководством был со­здан широко известный Толковый словарь русского языка, вышедший в четырех томах в 1935—1940 гг. (среди авторов словаря были В. В. Вино­градов, Г. О. Винокур и другие видные лингвисты). Н. Н. Дурново внес значительный вклад в изучение истории славянских языков и русской грамматики, ему принадлежит первый в нашей стране «Словарь лингвисти­ческих терминов» (1924, переиздан в 2001).

Особо среди ученых старшего поколения следует отметить Александра Матвеевича Пешковского (1878—1933). Он также принадлежал к Москов­ской школе, однако помимо Ф. Ф. Фортунатова он испытал и влияние А. А. Потебни и А. А. Шахматова, особо проявившееся в более поздних его работах. А. М. Пешковский долго работал гимназическим учителем и сравнительно поздно сосредоточился на научных исследованиях. Его пер­вый и самый крупный и известный труд «Русский синтаксис в научном освещении» впервые был издан в 1914 г.; в 1928 г. появилось его третье, значительно переработанное автором издание (всего книга выходила шесть раз, последнее издание — в 1956 г.). В 20-е гг. А. М. Пешковский активно публиковался, преимущественно по вопросам русского языка. В связи со своей многолетней педагогической деятельностью он много занимался воп­росами преподавания русского языка, опубликовав ряд учебных пособий («Наш язык» и др.) и работ методического характера.

Главная книга А. М. Пешковского и сейчас остается одним из наибо­лее детальных и содержательных исследований русского синтаксиса (и во многом грамматики в целом). Книга, как и ряд статей А. М. Пешковского, отражает и общелингвистическую концепцию ученого. Не вполне отказав­шись, как и Ф. Ф. Фортунатов, от представления о языкознании как истори­ческой науке, ученый стремился к системному описанию фактов, к выявле­нию общих закономерностей. Последовательно выступая против логического подхода к языку, А. М. Пешковский старался выработать четкие и основан­ные на собственно языковых свойствах критерии выделения и классифика­ции единиц языка. С этой точки зрения важна статья «О понятии отдель-

В. М. Алпатов

ного слова» (1925), где ставится нетрадиционный вопрос о том, что такое слово и как его можно выделить в тексте. От последовательно формального подхода, господствующего в первых изданиях «Русского синтаксиса...», ав­тор книги затем отошел в сторону психологизма и большего учета семанти­ки, пытаясь синтезировать идеи Ф. Ф. Фортунатова с идеями А. А. Потебни. В частности, части речи в окончательном варианте книги уже предлагалось выделять не по формальным, а по смысловым основаниям. В 20-е гг., когда многие лингвисты стали избавляться от психологизма, А. М. Пешковский продолжал его сохранять; в книге «Наш язык» он писал: «Для науки о языке, когда она занимается значениями слов, важно не то, что есть на самом деле, а что представляется говорящим во время разговора». В связи с психологическим подходом он одним из первых наряду с Л. В. Щербой поставил вопрос об эксперименте в языкознании; в частности, он считал важным постановку лингвистом экспериментов над собой с помощью ин­троспекции.

Особо остановимся на изданной в 1923 г. статье «Объективная и нормативная точки зрения на язык». Как отмечалось в первой главе данного учебного пособия, все лингвистические традиции исходили из нормативной точки зрения. Однако в XIX в. возобладал объективный подход, сначала в сравнительно-историческом, а потом и в остальном языкознании; об этом шла у нас речь в связи со статьей X. Штейнталя. По словам А. М. Пешковского, «не только к целым языкам, но и к от­дельным языковым фактам лингвист, как таковой, может относиться в настоящее время только объективно-познавательно... В мире слов и зву­ков для него нет правых и виноватых». Если для него и есть разница между литературным, нормированным языком и деревенским говором, то лишь в том, что последним, живущим «естественной жизнью», зани­маться интереснее, «подобно тому, как ботаник всегда предпочтет изуче­ние луга изучению оранжереи». Столь же равноценны и часто даже бо­лее интересны для лингвиста диалектные факты речевых ошибок, дефектов речи, индивидуальных отклонений от нормы и т. д.

А. М. Пешковский очень верно отмечает, что такая точка зрения, естественная для ученого, «чужда широкой публике», то есть противоре­чит представлениям «нормальных» носителей языка (вспомним уже при­водившиеся слова: «Языки равны только перед Богом и лингвистом»). Нормативная же точка зрения «составляет самую характерную черту этого обычного житейско-интеллигентского понимания языка». Каж­дый человек, как отмечал помимо А. М. Пешковского и Ж. Вандриес, обладает теми или иными представлениями о норме. Наибольшее значе­ние имеет норма литературного языка, фиксируемая в нормативных сло­варях и грамматиках. Эта норма существует как некоторый сознательно ощущаемый языковой идеал. Сам литературный язык создается и под­держивается благодаря существованию такого идеала у говорящих. Ре-

Советское языкознание 20—50-х годов

альная речь носителей литературного языка до какой-то степени расхо­дится с этим идеалом, но его существование необходимо.

А. М. Пешковский перечисляет основные черты «этого литературно-языкового идеала». Это консерватизм, стремление сохранить норму в не­изменном виде («из всех идеалов это единственный, который лежит цели­ком позади»), местный характер, ориентация на тот или иной языковой центр (Москву для русского языка, Париж для французского и т. д.), нако­нец, особое требование ясности и понятности языка. Если в бытовой речи взаимопонимание достигается почти автоматически, то литературная речь ввиду особой сложности выражаемых понятий и отсутствия или недоста­точного развития поясняющего контекста приводит к большим трудно­стям во взаимопонимании. Оказываются нужны специальные средства, предназначенные для того, чтобы делать речь логичной, ясной и, следова­тельно, понятной. «Каждый из нас, как только он выйдет из пределов домашнего обихода, как только он заговорит о том, чего нет и не было ранее перед глазами его собеседника, должен уметь говорить, чтобы быть понятым».

Поскольку в современном мире главным источником распростране­ния литературного языка, включая умение «говорить, чтобы быть поня­тым», является школа, то перед лингвистикой встает задача помочь школе в решении этой задачи. Тем самым помимо теоретической науки о языке, исходящей лишь из познавательного отношения к своему предмету, необ­ходимо и существование прикладного языкознания, основанного на норма­тивной точке зрения. А. М. Пешковский прямо отождествляет понятия «нормативная наука» и «прикладная наука». В заключительной части статьи он сопоставляет две позиции: носителя языка и лингвиста. Любой лингвист не может одновременно не быть носителем того или иного языка, и эти две позиции ему необходимо различать. В качестве лингвиста он выступает с объективной, а в качестве носителя языка — с нормативной точки зрения. Их смешение недопустимо, но в качестве носителя языка он может выступать более квалифицированно, чем другие, поскольку у него «гораздо больше специальных знаний». В связи с этим он имеет полное право вмешиваться в процесс языковой эволюции, хотя А. М. Пешковский при этом отмечает: «Стихийность языковых явлений плохо мирится с индивидуальным вмешательством и придает ему всегда вид донкихот­ства». Тем самым точка зрения А. М. Пешковского по вопросу о сознатель­ном вмешательстве в язык оказывалась промежуточной между точками зрения Ф. де Соссюра, вообще отрицавшего такую возможность, и И. А. Бо-дуэна де Куртенэ и Е. Д. Поливанова, считавших такое вмешательство важным и необходимым. Отметим, что А. М. Пешковский, как и А. М. Се-лищев, изучал изменения в русском явыке после революции, а также ак­тивно участвовал и в поддержании сильно расшатанной в это время лите­ратурной нормы.

15 Зак. 18

В. М. Алпатов

Высказанные А. М. Пешковским в статье идеи имеют несомненное теоретическое и практическое значение и в наше время. Безусловно, лин­гвисту при решении прикладных задач приходится неизбежно отходить от нейтрального отношения к своему объекту, а возвращение к синхрон­ной лингвистике в начале XX в. открыло больше возможностей для прак­тического применения лингвистических идей и методов. Однако со време­ни написания статьи область практического применения языкознания, в те времена в основном ограничивавшаяся школой, сильно расширилась. Сейчас школа уже утратила роль единственного источника обучения язы­ковой норме: не менее, а иногда и более значительна здесь роль средств массовой информации, прежде всего телевидения. Кроме того, появилась огромная область, связанная с автоматизацией и компьютеризацией ин­формационных процессов, развитие которой невозможно без участия лин­гвистов.

А. М. Пешковский не создал законченной общелингвистической теории и иногда в своих работах совмещал разнородные идеи разных концепций. Но и в главной своей книге, и в статьях он высказал немало свежих и интересных идей, до сих пор сохраняющих значение.

Л. В. ЩЕРБА

К числу языковедов, сформировавшихся до революции, но продол­жавших активно работать и в советское время, относился и академик Лев Владимирович Щерба (1880—1944). Он был учеником И. А. Бодуэна де Куртенэ, и почти вся его деятельность была связана с Петербург­ским—Петроградским—Ленинградским университетом (лишь незадолго до смерти, в годы войны, он переехал в Москву). Ученый разносторон­них интересов, Л. В. Щерба более всего был известен как фонетист и фонолог. Еще в дореволюционные годы он возглавил в университете фонетическую лабораторию, ставшую главным центром эксперимен­тальной фонетики в стране. Лаборатория существует до настоящего времени и носит имя Л. В. Щербы. Ему самому принадлежат выдающие­ся исследования, основанные на экспериментах: «Русские гласные в количественном и качественном отношении» и «Фонетика французского языка» (выдержала 7 изданий). Л. В. Щерба также стал основателем фонологической концепции, известной как «ленинградская». Эту кон­цепцию затем развивали его ученики М. И. Матусевич и Л. Р. Зиндер, также совмещавшие в себе фонологов и фонетистов-экспериментаторов.

Л. В. Щерба был выдающимся лексикографом, ему принадлежат «Рус­ско-французский словарь» (совместно с М. И. Матусевич) и содержательная теоретическая работа «Опыт общей теории лексикографии». Он также занимался нечасто изучаемой лингвистами-теоретиками теорией письма,

Советское языкознание 20 — 50-х годов

методикой преподавания родного и иностранных языков, изучал один из наименее исследованных славянских языков — лужицкий в Германии. Л. В. Щерба был выдающимся педагогом и подготовил много учеников. Общее количество публикаций Л. В. Щербы сравнительно невелико, но почти каждая из них, независимо от тематики, представляет значитель­ный интерес. Как и его учитель, он умел писать ясно и четко, избегая при этом в отличие от И. А. Бодуэна де Куртенэ стремления вводить большое количество новых необычных терминов. Даже в работах по конкретным языкам он стремился рассматривать общетеоретические проблемы. Основ­ные работы ученого по общему языкознанию собраны в посмертном изда­нии «Языковая система и речевая деятельность», вышедшем в свет в 1974 г.

В области фонологии Л. В. Щерба воспринял от своего учителя И. А. Бодуэна де Куртенэ концепцию фонемы, однако подверг ее значи­тельному переосмыслению. В соответствии с общими тенденциями ми­ровой лингвистики тех лет он постепенно отказался от какого-либо пси­хологизма и стремился к объективным критериям для выделения фонем. В то же время, будучи выдающимся фонетистом-экспериментатором, он довольно строго придерживался фонетических критериев для их выделе­ния. Фонема для Ленинградской школы — класс близких по физическим свойствам звуков; например, оба гласных в русском вода для этой шко­лы — разновидности фонемы а. Критерий звукового сходства оказывался решающим для Л. В. Щербы и его учеников, поэтому их противники из Московской школы упрекали их в «физикализме».

В области теории грамматики важное значение имеет работа Л. В. Щербы о частях речи, впервые опубликованная в 1928 г. Здесь отмечается, что научных классификаций слов может быть много: по значению, по морфологическим свойствам и т. д., однако классифика­ция по частям речи — нечто иное: «В вопросе о „частях речи" исследо­вателю вовсе не приходится классифицировать слова по каким-либо ученым и очень умным, но предвзятым принципам, а он должен разыс­кивать, какая классификация особенно настойчиво навязывается самой языковой системой, или точнее... какие общие категории различаются в данной языковой системе». У этих категорий должны быть «какие-либо внешние выразители», но эти выразители, разные в разных языках, нельзя считать определяющими сущность частей речи: «Едва ли мы потому считаем стол, медведь за существительные, что они склоняют­ся; скорее мы потому их склоняем, что они существительные». Здесь мы видим полемику с Московской школой, выделявшей части речи по морфологическим признакам, в том числе существительные по призна­ку склонения.

Таким образом, части речи — не морфологические и не синтаксичес­кие классы слов, в то же время Л. В. Щерба против и того, чтобы выделять их целиком по значению. Но тогда что такое «навязывание» классифика­ции языковой системой? Л. В. Щерба прямо не отвечает на этот вопрос,

15*

В. М. Алпатов

видимо, потому, что в этот период он уже начал отходить от психологизма своего учителя и не желал апеллировать к психологическим критериям. Однако, по существу, здесь речь идет именно о том, какая классификация «навязывается» не только языковой системой (она может навязывать раз­ные классификации), а психолингвистическим механизмом человека; какие единицы лексики связаны между собой в человеческом сознании. Отсюда и допустимость для Л. В. Щербы пересечений частей речи, воз­можность некоторых слов оставаться вне классификации. Для научных классификаций все это — недостаток, а для моделирования психолингви­стического механизма человека такой подход может быть оправданным. Работа Л. В. Щербы интересна и его конкретными решениями; в частно­сти, он предложил выделять для русского языка особую часть речи — категорию состояния, куда входят слова типа надо, нельзя и т. д. Как выяснилось впоследствии, и выделение этой части речи имеет психолинг­вистические основы.

В наибольшей степени общие вопросы лингвистической теории рассмотрены у Л. В. Щербы в статье «О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в языкознании», впервые опубликованной в 1931 г. и посвященной памяти умершего незадолго до того И. А. Бодуэ-на де Куртенэ. Здесь Л. В. Щерба наряду с А. Гардинером, К. Бюлером, А. Сеше, Л. Ельмслевом и рядом других ученых предлагает собствен­ную оригинальную интерпретацию соссюровского противопоставления языка и речи.

Вместо двух понятий языка и речи Л. В. Щерба вводит три поня­тия: речевая деятельность, языковая система и языковой материал. Ре­чевая деятельность, как указывает сам автор концепции, соотносима с речью у Ф. де Соссюра, но не вполне с ней совпадает. Речевая деятель­ность понимается как процессы говорения и понимания, обусловленные психофизиологической речевой организацией индивида и в то же вре­мя имеющие социальный характер. Языковой материал — понятие, не имеющее прямых соответствий у Ф. де Соссюра, — определяется как «совокупность всего говоримого и понимаемого в определенной конкрет­ной обстановке в ту или другую эпоху жизни данной общественной группы. На языке лингвистов это тексты. Языковой материал — ре­зультат речевой деятельности». Наконец, языковые системы, соотноси­мые с языком в соссюровском смысле, понимаются достаточно своеоб­разно. Согласно Л. В. Щербе, языковые системы — не что иное как словари и грамматики языков, но не столько реально существующие, сколько некоторые идеальные описания, которые «должны исчерпы­вать знание данного языка». «Мы, конечно, далеки от этого идеала, но... достоинство словаря и грамматики должно измеряться возможностью при их посредстве составлять любые правильные фразы во всех случаях жизни и вполне понимать все говоримое на данном языке».

Советское языкознание 20—50-х годов

Где находится языковая система и существует ли она вообще объек­тивно? На последний вопрос Л. В. Щерба, безусловно, отвечает положитель­но. Он возражает против мнения о том, что она «является лишь ученой абстракцией» (такое мнение он усматривает у Э. Сепира). С другой сторо­ны, он спорит и с представлениями ряда других ученых, включая Ф. де Сос-сюра, о том, что язык (языковая система) существует «в качестве психи­ческих величин в мозгу»; по-видимому, здесь ведется спор и с прямо не названным И. А. Бодуэном де Куртенэ. Как считает Л. В. Щерба, «все языковые величины, с которыми мы оперируем в словаре и грамматике, будучи концептами, в непосредственном опыте (ни в психологическом, ни в физиологическом) нам вовсе не даны», они лишь извлекаются из языко­вого материала. К тому же языковые представления индивидуальны, а языковые системы коллективны. И здесь, как и в случае с частями речи, Л. В. Щерба исходил из общего антипсихологизма, свойственного языкоз­нанию этой эпохи.

Языковая система рассматривается Л. В. Щербой как нечто про­изводное от языкового материала: языковая система «есть то, что объек­тивно заложено в данном языковом материале и что проявляется в „индивидуальных речевых системах", возникающих под влиянием это­го языкового материала». Единство языкового материала для некото­рой социальной группы обеспечивает и единство языковой системы. «Лингвисты совершенно правы, когда выводят языковую систему, т. е. словарь и грамматику данного языка, из соответствующих текстов, т. е. из соответствующего языкового материала». То есть языковая система все-таки, вопреки сказанному Л. В. Щербой выше, оказывается именно «ученой абстракцией», однако конструируемой не произвольно, а в со­ответствии с информацией, извлекаемой из языкового материала. Не удается Л. В. Щербе полностью отвлечься и от психологии: в мозгу говорящих существуют «индивидуальные речевые системы», соотноси­мые (с возможными частными вариациями) с языковой системой.

Исходя из выдвинутого им трехкомпонентного подхода, Л. В. Щерба трактовал и изменения в языке. «Языковые изменения обнаруживают­ся в речевой деятельности» и обусловлены внеязыковыми факторами, «условиями существования данной социальной группы». Далее, соглас­но Л. В. Щербе, «речевая деятельность, являясь в то же время и языко­вым материалом, несет в себе и изменение языковой системы». Получает­ся, таким образом, что Л. В. Щерба сводит причины изменений в языке только к внешним факторам, игнорируя внутриязыковые; здесь на него, по-видимому, влиял распространенный в СССР в 20-е гг. во многих гу­манитарных науках социологизм; ср. более разработанную концепцию Е. Д. Поливанова. Однако далее Л. В. Щерба указывает и на другие причины, изменяющие нашу речевую деятельность, а стало быть, и языко­вую систему. Здесь он указывает на очень важный фактор, в дальнейшем рассматривавшийся и многими другими лингвистами: «Интересы пони-

В. М. Алпатов

мания и говорения прямо противоположны, и историю языка можно пред­ставить как постоянное возникновение этих противоречий и их преодоле­ние».

В статье затрагивается и еще одна важнейшая и к тому времени редко подвергавшаяся анализу проблема — проблема эксперимента в языкознании. К ней Л. В. Щерба, безусловно, обратился в связи со своим богатейшим опытом экспериментатора-фонетиста, но он рассматривает ее не как специально фонетическую, а как общелингвистическую. Он пишет, что извлечение языковой системы из текстов вовсе не является единственным способом деятельности языковеда; им приходится не­избежно ограничиваться лишь при изучении мертвых языков. Если же так подходят к современным, реально функционирующим языкам (Л. В. Щерба признает, что такой подход распространен), то «получаются мертвые словари и грамматики». Необходимо проверять анализ текстов экспериментом. Выдвинув некоторую гипотезу, нужно проверить, пра­вильна ли она, на более разнообразном материале и привлекая те или иные контексты. При этом лингвист может помимо обращения к инфор­манту пользоваться и самонаблюдением, которое должно быть не пассив­ным, а активным: исследователь ставит условия эксперимента и проводит его на себе. Здесь Л. В. Щерба сближался по идеям с А. М. Пешковским.

Таким образом, отказываясь от психологического понимания язы­ковой системы, Л. В. Щерба тем не менее обращается к самонаблюдению и интроспекции как средству познания языковой системы. Он прямо отвергает точку зрения о том, что подобным образом будет исследовать­ся «индивидуальная речевая система», а не языковая система: «индиви­дуальная речевая система» является лишь конкретным проявлением языковой системы, а потому исследование первой для познания второй вполне законно и требует лишь поправки в виде сравнительного исследо­вания ряда таких «индивидуальных языковых систем». Ср. точку зре­ния дескриптивистов, тоже активно прибегавших к эксперименту, но допускавших его лишь с позиции стороннего наблюдателя и отвергав­ших самонаблюдение.

В связи с вопросом об эксперименте Л. В. Щерба вводит важное понятие отрицательного языкового материала. Традиционно наука о языке широко использовала подтверждающие примеры, но системати­чески не рассматривала все то, что не соответствовало норме и прави­лам. Известно было, как можно и нужно говорить, но редко описывали то, как нельзя говорить. Л. В. Щерба же отметил, что при анализе ито­гов эксперимента «особенно поучительны бывают отрицательные ре­зультаты: они указывают или на неверность постулированного правила, или на необходимость каких-то его ограничений, или на то, что правила уже больше нет, а есть только факты словаря, и т. п.». Отрицательный языковой материал не только выявляется в эксперименте, но присут­ствует и в реальном языковом материале. «Роль этого отрицательного

Советское языкознание 20 — 50-х годов

материала громадна и совершенно еще не оценена в языкознании». Такая ситуация продолжалась еще несколько десятилетий, и лишь в генератив­ной лингвистике роль отрицательного языкового материала стала очень значительной.

Особое место среди работ Л. В. Щербы занимает его последняя статья «Очередные проблемы языковедения», написанная в драматических обстоятельствах. Полный планов и замыслов ученый внезапно заболел и согласился на тяжелую операцию, которую не перенес. Готовясь к операции и зная ее возможный исход, Л. В. Щерба в декабре 1944 г., уже в больнице, торопился изложить на бумаге проблемы языкознания, которые больше всего его беспокоили. Статья оказалась как бы завещани­ем этого крупного языковеда, опубликована она была уже посмертно.

Написанная в такой ситуация статья не могла быть последова­тельным изложением теории, она представляет собой отдельные идеи, положения и замечания по разным вопросам языкознания. Многие из них весьма интересны. Автор статьи не ограничивается проблемами внутренней лингвистики, указывая на такие задачи науки, как изуче­ние афазий, языка жестов. Весьма интересны идеи Л. В. Щербы по проблеме двуязычия. Он указывал, что двуязычие бывает двух типов, различие между которыми зависит от способов усвоения второго язы­ка. Может быть чистое двуязычие, когда языки усваиваются естествен­ным путем через общение с одноязычными носителями разных языков (например, с родителями и гувернерами-иностранцами), в таком случае две системы не связаны с друг с другом. В обычном же случае, когда второй язык усваивается, например, в школе, получается смешанное дву­язычие, при котором «второй язык усваивается через первый», а пер­вый язык даже при очень хорошем знании второго служит как бы точкой отсчета.

В связи с двуязычием поднимается очень актуальная не только для 40-х гг., но и для нашего времени проблема: «При изучении языков у подавляющего большинства лингвистов получается смешанное дву­язычие и изучаемый язык в той или иной мере воспринимается ими в рамках и категориях родного. В связи с этим особенности структуры изучаемых языков или стираются, или фальсифицируются. Такому по­ложению вещей пора объявить беспощадную войну». «Со стороны линг­виста при превращении „раго1е" в „1ап§ие" необходима неусыпная борь­ба с родным языком: только тогда можно надеяться осознать все своеобразие структуры изучаемого языка». В связи с этим Л. В. Щерба указывает на важность изучения лингвистических традиций, упоминая Панини.

В связи с разным строем разных языков Л. В. Щерба указывает на неясность традиционных типологических классификаций и на не­определенность такого понятия, как слово: «Что такое „слово"? Мне дума­ется, что в разных языках это будет по-разному. Из этого собственно сле­дует, что понятия „слово вообще" не существует. Однако если согласиться

В. М. Алпатов

с тем, что в „речи" („рагок") „слово" не дано и что оно является лишь категорией „языка как системы" („кпцие"), то „слово" представится нам в виде тех кирпичей, их которых строится наша речь („раго1е") и некоторый репертуар которых необходимо иметь в памяти для осуществления речи». Итак, ученый, пытавшийся отказаться от психологизма, в итоговой работе вернулся к психологическому пониманию языка и его важнейшей едини­цы — слова. Если понимать слово как «кирпич, из которого строится наша речь», то слова в разных языках могут иметь неодинаковые лингви­стические свойства, что и показывают, как отмечалось в первой главе, раз­ные лингвистические традиции.

В связи с проблемой слова Л. В. Щерба разграничивает слова в языке, хранящиеся в памяти, и слова, существующие только в речи, типа шлемоблещущий, русско-французский и т. д. (особенно много таких слов в санскрите и в немецком языке). Слова последнего типа не входят «в репертуар языка как системы».

Из прочих идей статьи «Очередные проблемы языковедения» отметим еще три: о взаимосвязанности явлений в системе, о противопоставлении словаря и грамматики и о различии активной и пассивной грамматики.

Исходя из последовательно структурного подхода к языку, Л. В. Щерба ставит вопрос о «взаимообусловленности отдельных элементов языковых структур». Он приводит примеры разного рода: в языках с развитым словоизменением вроде латинского порядок слов не играет синтаксической роли, сложность и развитость системы согласных оказывается в ряде язы­ков связанной с простотой системы гласных и т. д. «Все эти факты, броса­ющиеся в глаза, лежат, так сказать, на поверхности наблюдаемых явлений, но на очереди стоит еще углубленное, по возможности исчерпывающее изучение относящихся сюда фактов». Последовательно заниматься подоб­ными вопросами системная типология начала лишь в 70—80-е гг.

Дата добавления: 2014-11-29