Зак. 18 8 страница

С одной стороны, Е. Д. Поливанов отмечал «бессознательный, поми-мовольный характер внесения языковых новшеств»; «языковые новше­ства не только помимовольны, но и незаметны для тех, кто фактически осуществляет их». Есть исключения вроде «потайных жаргонов» у «лю­дей темных профессий», сознательно изменяющих язык, чтобы он был непо­нятен для непосвященных. Но эта сознательность — не общее правило. В ответ на попытки изменять языки административным путем Е. Д. Поли­ванов в книге «За марксистское языкознание» замечал: «Для того что-

Советское языкознание 20 — 50-х годов

бы в языке произошло то или иное фонетическое... или морфологичес­кое... изменение, совершенно недостаточно декретировать это изменение, т. е. опубликовать соответствующий декрет или циркуляр. Можно, наобо­рот, даже утверждать, что если бы подобные декреты или циркуляры даже и опубликовывались бы... ни один из них не имел бы буквально никакого результата... и именно потому, что родной язык выучивается (в основных своих элементах) в том возрасте, для которого не существует декретов и циркуляров».

С другой стороны, Е. Д. Поливанов не считал, что сознательное вме­шательство в языковое развитие абсолютно невозможно. Он подчеркивал, что оно необходимо там, где это не противоречит указанным выше законо­мерностям. Самый очевидный случай такой необходимости — графика и орфография: «От рационализации графики зависит громадная экономия времени и труда начальной школы, успехи ликвидации неграмотности, а следовательно, вообще все дело культуры данной национальности». К тому времени, когда Е. Д. Поливанов писал эти слова, уже был накоплен значи­тельный опыт создания десятков новых письменностей и орфографичес­ких реформ, в том числе и для русского языка. Эта деятельность была успешной, поскольку письму человек обучается вполне сознательно в шко­ле. Далее, возможны и реально происходили после революции сознатель­ные изменения в словаре, поскольку «формулировка словаря — более чем какого-либо элемента языковой системы — принадлежит также и взрос­лому возрасту».

Культурные изменения всегда приводят к появлению новых реа­лий и новых понятий, а вслед за этим и обозначений этих реалий и понятий. Наконец, вполне сознательный процесс — формирование лите­ратурной нормы, в том числе нормы фонетической и грамматической. При этом в области фонетики и грамматики «никаких специфических новшеств» не вводится (такие новшества появляются бессознательно), но происходят результаты «возобладания одного диалекта данного язы­ка — в качестве литературного диалекта — над другими». Отметим, что в чисто лингвистическом плане Е. Д. Поливанов всегда подчеркивал равноправность литературного языка и диалектов; при сопоставлении японских диалектов он рассматривал в одном ряду с ними и литератур­ный язык в качестве «токийского диалекта». Однако социально лите­ратурный язык и диалекты не равноправны. Выбор опорного диалекта при создании литературного языка, включение того или иного грамма­тического показателя или даже той или иной фонемы в литературную норму и т, д, — все это может быть результатом сознательного отбора нормализаторов языка. Однако и тут сознательное вмешательство не беспредельно, оно должно считаться с объективно сложившимися фак­торами. Например, Е. Д. Поливанов долгое время боролся с возобладав-" шими в 20-е гг. идеями формировать литературную норму узбекского

В. М. Алпатов

языка на основе кишлачных (сельских) диалектов. Такая точка зрения основывалась на том, что эти диалекты лучше сохранили исконно тюрк­ские черты и литературный язык на их основе был бы понятнее для дру­гих тюркских народов. Но Е. Д. Поливанов указывал, что диалект деревни не может из-за своей недостаточной престижности возобладать над диа­лектом города. И действительно, в итоге он оказался прав: с 30-х гг. узбекская литературная норма в соответствии с его предсказаниями начала основываться на городских диалектах, прежде всего ташкентс­ком как столичном, хотя городские диалекты сильно изменились под влиянием иранских языков. Е. Д. Поливанову принадлежит много пуб­ликаций по теории и практике языкового строительства, многое в них актуально и сегодня.

В целом Е. Д. Поливанову всегда был свойствен активный подход к своему объекту исследований, стремление связать теорию с практи­кой. С этим связано даже предложенное им разграничение основных лингвистических дисциплин. Согласно предложенной им в книге «За марксистское языкознание» классификации, лингвистика состоит из изучения прошлого (историологии), изучения настоящего и изучения будущего, прогностики. В связи с этим Е. Д. Поливанов писал: «Линг­вист, таким образом, слагается: 1) из реального строителя (и эксперта в строительстве) современных языковых (и графических) культур, для чего требуется изучение языковой современной действительности, са­модовлеющий интерес к ней и — скажу более — любовь к ней; 2) из языкового политика, владеющего (хоть и в ограниченных, пусть, разме­рах) прогнозом языкового будущего опять-таки в интересах утилитар­ного языкового строительства (одной из разновидностей „социальной инженерии" будущего); 3) из „общего лингвиста", и в частности лингви­стического историолога (здесь, в „общей лингвистике", и лежит фило­софское значение нашей науки); 4) из историка культуры и конкрет­ных этнических культур». Здесь помимо стремления связать науку с практикой мы видим и развитие общих тенденций науки его эпохи (четкое разграничение синхронии и диахронии), и стремление выйти за пределы лингвистики первой половины XX в. Если лингвистика, изу­чающая настоящее, и лингвистика, изучающая прошлое, тогда уже были достаточно развиты, то прогноз языкового будущего, как и изучение проблем, связывающих язык и культуру, находились в зачаточном со­стоянии. Сам Е. Д. Поливанов во многих своих работах старался выя­вить тенденции развития языков в будущем; как уже отмечалось, не все его прогнозы подтвердились, но сама постановка данной проблемы была важной и перспективной.

Е. Д. Поливанов был человеком яркого таланта, очень необычным, производившим большое впечатление на всех, кто его знал. Его друг, писа­тель и литературовед В. Б. Шкловский писал много лет спустя: «Полива-

Советское языкознание 20 — 50-х годов

нов был обычным гениальным человеком. Самым обычным гениальным человеком». Однако слишком многого он не успел сделать.

Н. Ф. ЯКОВЛЕВ

Наряду с Е. Д. Поливановым другим крупным советским ученым, активно участвовавшим в языковом строительстве, был Николай Фео­фанович Яковлев (1892—1974). Он принадлежал к Московской школе, со студенческих лет был хорошо знаком с Н. С. Трубецким, учившимся в Московском университете на несколько лет раньше него, и с Р. О. Якобсоном, учившимся немного позже. Как и Е. Д. Поливанов, он активно участвовал в революции и принял новый строй. С 20-х гг. он стал ведущим теоретиком и практиком языкового строительства в СССР. Органом, осуществлявшим работу по языковому строительству, был су­ществовавший в 1925—1937 гг. Всесоюзный центральный комитет но­вого алфавита; все годы его существования Н. Ф. Яковлев был председа­телем его Технографической комиссии и фактическим научным руководителем всех работ. К деятельности по составлению алфавитов были привлечены также Е. Д. Поливанов и ряд других видных советс­ких лингвистов тех лет: тюркологи Н. К. Дмитриев (1898—1954) и К. К. Юдахин (1890—1975), монголист Н. Н. Поппе (1897—1991), финно-угровед Д. В. Бубрих (1890—1949), кавказовед и иранист Л. И. Жирков (1885—1963) и др. В основном это были молодые тогда ученые, по взгля­дам близкие к структурализму, безусловно интересовавшиеся систем­ным синхронным анализом современных языков, в особенности в обла­сти фонологии, тогда самой передовой и развивающейся дисциплины. На высоком научном уровне было составлено около восьмидесяти ал­фавитов для языков народов СССР на латинской основе; одни из них создавались непосредственно Н. Ф. Яковлевым или при его участии, другие — при том или ином влиянии его идей и рабочих приемов. В конце 30-х гг. по решению сверху латинские алфавиты были заменены на кириллические, в составлении новых алфавитов на новой графичес­кой основе Н. Ф. Яковлев также принимал участие.

Диапазон научных интересов Н. Ф. Яковлева был несколько уже, чем у Е. Д. Поливанова, но тоже достаточно широк. Он также много публиковался по вопросам теории и практики языкового строительства. Помимо этого, специальной областью его исследований были кавказские языки, а сферой теоретических интересов — фонология. В 30—40-е гг. им были написаны пять фундаментальных грамматик кавказских языков, три из которых — адыгейская (совместно с Д. Ашхамафом), кабардинская и чеченская — были изданы, а абхазская и ингушская до сих пор не опубли­кованы. В отличие от других видных советских лингвистов его времени, Н. Ф. Яковлев оказался подвержен влиянию марризма, с которым борол-

В. М. Алпатов

ся в области создания алфавитов, но который принял в ряде вопросов, прежде всего в трактовке языковой истории. Судьба Е. Д. Поливанова и Н. Ф. Яковлева, наиболее активно из крупнейших отечественных лингви­стов поддержавших советский строй, оказалась при этом строе наиболее драматичной, хотя и по-разному. Н. Ф. Яковлев не был арестован, но после осуждения марризма был в 1951 г. как «неразоружившийся мар-рист» уволен с работы и вскоре заболел. После этого его творческая деятельность прервалась, и последние 23 года жизни он находился из-за тяжелой болезни вне науки.

Как теоретик языкознания Н. Ф. Яковлев наиболее интересен свои­ми работами по фонологии, написанными в начальный период его дея­тельности, в 20-е гг. К сожалению, главная его теоретическая работа тех лет не издана и, по-видимому, не сохранилась. Его деятельность как фонолога была тесно связана с конструированием алфавитов. Это был двусторонний процесс: фонологическая теория составляла базу для созда­ния алфавитов (именно фонологи, а не фонетисты были лучше всего приспособлены для алфавитной деятельности), а богатый материал язы­ков народов СССР предоставлял факты для развития теории. Как при­знавал впоследствии Р. Якобсон, структурно-фонологические концеп­ции Н. Ф. Яковлева появились в печати на несколько лет раньше, чем аналогичные концепции Н. Трубецкого и самого Р. Якобсона, начиная с 1923 г. Среди опубликованных работ Н. Ф. Яковлева по теории фоноло­гии особо выделяется статья «Математическая формула построения алфавита», впервые напечатанная в 1928 г. в первом выпуске сборника «Культура и письменность Востока», издававшегося Всесоюзным цент­ральным комитетом нового алфавита (статья переиздана в хрестома­тии А. А. Реформатского «Из истории отечественной фонологии»).

В статье ставится вопрос о том, какая наука о языке может помочь в практическом деле создания алфавитов. Здесь мало что могли дать как традиционное историческое языкознание, так и уже существовав­шая фонетика, использовавшаяся, в частности, в диалектологии. Диа­лектологи, как указывает Н. Ф. Яковлев, «стремясь как можно точнее изучить на слух, а частью также с помощью особых фонетических аппа­ратов, все богатство звуковых оттенков, какое несет в себе индивидуаль­ное живое произношение, в первую очередь интересовались вопросом о том, чтобы создать возможно более богатую и точную систему научной транскрипции». Однако такой подход обладал слишком большой раз­личительной силой, поскольку «количество звуковых оттенков... всегда больше того числа звуков, которые различает в своей речи каждый не­искушенный в фонетических исследованиях говорящий». А именно пос­леднее различение и важно для создания практической письменности. Примером непонимания сущности проблемы оказался упоминавшийся уже алфавит Н. Я. Марра, представлявший собой крайне сложную транс­крипцию, неудобную для пользователей.

Советское языкознание 20 — 50-х годов

В то же время создание алфавитов, как указывает Н. Ф. Яковлев, должно основываться на научной базе: «Только тогда можно говорить о научно обоснованном построении алфавита, когда теоретическая линг­вистика сумеет дать необходимые элементы и даже формулы для реше­ния этого вопроса так же, как теоретическая механика дает их для по­стройки инженерных сооружений». Как и Е. Д. Поливанов, Н. Ф. Яковлев признавал сферу графики и орфографии открытой для сознательного вме­шательства.

Данной научной базой является структурная фонология. Н. Ф. Яков­лев пишет: «Решение вопроса о научном построении практического алфавита требует прежде всего известного пересмотра положений тео­ретической фонетики. Всякому теоретическому исследователю фоне­тики известен тот факт, что в каждом данном живом диалекте ученый может вскрывать по существу неограниченное количество звуковых отличий... В сущности нет никакого предела количеству звуков в язы­ке, если исследователь подходит к этому вопросу только с точки зрения физико-акустической, т. е. если он воспринимает звуки вне всякого отношения к социальной языковой их функции, вне отношения звуков к значимым элементам языка». Н. Ф. Яковлев отметил, что впервые на существование в языке ограниченного количества фонем указали И. А. Бо-дуэн де Куртенэ и его ученики. «Указанные исследователи не объясни­ли, однако, лингвистической сущности данного явления, его социальной основы, сводя дело к психологическому акту, к явлениям индивидуаль­ного сознания каждого отдельного говорящего». Ссылаясь на раннюю (1912) работу Л. В. Щербы, где тот еще исходил из психологической концепции фонемы, Н. Ф. Яковлев заявляет: «Я вполне присоединяюсь к выводам проф. Л. В. Щербы, что в каждом языке существует строго ограниченное количество звуков — "фонем", однако, в отличие от послед­него, я даю этому факту чисто лингвистическое толкование. Именно — фонемы выделяются, по моему мнению, не потому, что они создаются каждым отдельным говорящим, но они потому и сознаются говорящи­ми, что в языке как в социально выработанной грамматической системе эти звуки выполняют особую грамматическую функцию... Мы должны признать фонемами те звуковые отличия, которые выделяются в речи как ее кратчайшие звуковые моменты в отношении к различению значи­мых элементов языка».

Такая точка зрения весьма сходна с пражской. А писал это Н. Ф. Яковлев, и уже не в первый раз, за год до публикации «Тезисов Пражского лингвистического кружка» и почти за десятилетие до напи­сания «Основ фонологии» Н. Трубецкого. Однако столь развернутого, как у Трубецкого, изложения фонологической теории Н. Ф. Яковлев так и не дал.

Очевидно, что «эти-то звуки-фонемы во все времена и у всех народов, применявших звуковую систему письма, и клались в основу буквенного

В. М. Алпатов

обозначения, изобретатели их алфавитов интуитивно определяли количе­ство фонем данного языка и каждую фонему обозначали особым знаком — буквой». Этот факт уже отмечался в данной книге там, где речь шла о лингвистических традициях, и Н. Ф. Яковлев был одним из первых, кто это заметил. Букв всегда значительно меньше, чем применяемых для того же языка транскрипционных знаков. Тот же подход, что был у изобрета­телей уже существующих алфавитов, должен быть и у лингвиста, констру­ирующего алфавиты, но количество букв уже определяется не интуитивно, а осознанно, на основе научной теории.

Далее автор переходит к выделению собственно «математической фор­мулы построения алфавита». Он указывает, что всегда принципиально воз­можен алфавит, в котором отношение между буквой и фонемой взаимно однозначно, однако для многих языков число букв можно минимизировать, если там многие фонемы противопоставлены по одному и тому же призна­ку. Н. Ф. Яковлев исходил из принципа, используемого в русском алфавите, где вместо особых букв для твердых и мягких фонем используются сопря­женные с ними пары букв для гласных (а—я, у — ю и др.). В результате выводится формула:

А = С + Г — С + Г + 1,

где А — общее число букв, С — число согласных фонем, Г — число гласных фонем. С — число согласных фонем, противопоставленных по твердости— мягкости, Г' — число сочетающихся с ними парных вариантов гласных фонем. Кроме того, необходима одна буква (мягкий знак) для разграниче­ния твердых и мягких фонем не перед гласными. В других случаях, во-первых, вместо твердости—мягкости может быть какой-то другой признак, во-вторых, в каких-то случаях может быть целесообразным экономить на гласных за счет согласных, поэтому формула в общем виде выглядит так:

А = С + Г± С ±Г + 1.

Н. Ф. Яковлев далее прилагает эту формулу к ряду языков разного фоно­логического строя, где эта формула дает ту или иную экономию.

Для современного читателя, привыкшего к сложным математическим моделям языка, арифметическая формула Н. Ф. Яковлева выглядит прими­тивной, однако в 1928 г. вопрос о применении даже такой математики к гуманитарным наукам еще выглядел дискуссионным (тремя годами позже и Е. Д. Поливанов одну из статей в книге «За марксистское языкознание» озаглавил «И математика может быть полезной», хотя и там речь идет о достаточно простой математике). Н. Ф. Яковлев вполне справедливо считал, что «гуманитарные дисциплины, принципиально не отличаясь от естествен­но-исторических наук, допускают применение математических формул и способны послужить теоретической базой для создания специальных при­кладных гуманитарных дисциплин». Однако, безусловно, «любая формула требует предварительного исчисления реальных величин, получаемых с помощью исследования соответствующих конкретных объектов». Напри­мер, если формула — фонологическая, требуется предварительное знание фонологии языка. Математика всегда — лишь вспомогательное средство.

Советское языкознание 20 — 50-х годов

В отличие от идей Н. Трубецкого и Р. Якобсона, идеи Н. Ф. Яковлева не получили известности за пределами страны, где были высказаны. В то же время они прямо повлияли на формирование концепции советских лингвистов, в основном бывших несколько моложе Н. Ф. Яковлева. Эта группа лингвистов получила название Московской фонологической шко­лы, хотя ее представители внесли вклад далеко не в одну фонологию.

МОСКОВСКАЯ ФОНОЛОГИЧЕСКАЯ ШКОЛА

Концепция Московской фонологической школы в основных своих чертах сложилась в начале ЗО-х гг., прежде всего в стенах недолго про­существовавшего и закрытого по требованию марристов Научно-иссле­довательского института языкознания в Москве; однако в печати идеи школы в основном были высказаны позже: в 40-е и даже в 50-е гг. В состав школы вошла группа молодых лингвистов, в большинстве рабо­тавших в упомянутом институте. Это были Петр Саввич Кузнецов (1899—1968), Александр Александрович Реформатский (1900—1978), Рубен Иванович Аванесов, впоследствии член-корреспондент АН СССР (1902—1982), Владимир Николаевич Сидоров (1903—1968). Все они получили образование в МГУ уже в послереволюционное время, их учи­телями были ученые фортунатовской школы, в частности Д. Н. Уша­ков. К ним присоединился и старший по возрасту, но активно начав­ший заниматься лингвистикой в это же время Алексей Михайлович Сухотин (1888—1942).

Все эти ученые занимались не только фонологией. П. С. Кузнецов — автор книг по истории русского языка и русской диалектологии, работ по проблемам теории грамматики. А. А. Реформатский знаменит выполнен­ным на очень высоком научном уровне учебником «Введение в языкове­дение», выдержавшим четыре издания. У Р. И. Аванесова немало работ по произносительным нормам русского языка, долгое время он возглавлял работы по русской диалектологии в нашей стране. В. Н. Сидорову при­надлежит одно из лучших описаний русской морфологии. А.М. Сухотин активно участвовал под руководством Н. Ф. Яковлева в разработке алфа­витов, он также известен как переводчик на русский язык книг Ф. де Сос-сюра и Э. Сепира. Однако наибольшее теоретическое значение имели их работы по фонологии, где в 30—40-е гг. все указанные языковеды выступа­ли с единых позиций. В 50-е гг. с несколько иными взглядами начал вы­ступать Р. И. Аванесов, см. его изданную в 1956 г. книгу «Фонетика совре­менного русского литературного языка». Остальные основатели школы продолжали отстаивать свою точку зрения до конца жизни, их идеи были продолжены фонологами следующего поколения (М. В. Пановым, В. К. Жу­равлевым и др.). Близок к данной школе был и Александр Иванович Смирницкий (1903—1954), занимавшийся преимущественно не фонологи­ей, а теорией грамматики.

18 Зак. 18

В. М. Алпатов

Фонологи Московской школы бесспорно принимали такие идеи сос-сюровской лингвистики, как разграничение языка и речи и «понимание языка как системы „значимостей,, (соотносящихся со всей системой)»; именно это называл крупнейшими достоинствами книги Ф. де Соссюра ее переводчик А. М. Сухотин. В то же время А. М. Сухотин, как и его колле­ги, не принимал идеи о несистемности диахронии и подчеркивал, что Ф. де Соссюр «в самый термин „фонема" вкладывает недостаточно ясное содер­жание и не делает всех вытекающих выводов».

В области фонологии данные ученые развивали идеи Н. Ф. Яков­лева, большое влияние на их концепцию также оказал Н. Трубецкой. Главными их оппонентами были Л. В. Щерба и его ученики, исходив­шие из слишком «физикалистской» и недостаточно функциональной, по мнению Московской школы, концепции. Как пишет А. А. Реформат­ский в связи с различиями позиций Ленинградской и Московской школ, «в этих двух направлениях речь идет о разных предметах: в Ленин­градской школе — о звуковом типе реальных звучаний в речи без уче­та роли данных явлений в морфеме, а в Московской школе — о „под­вижном элементе морфем", о единице, получающей „языковую ценность" и „рассматриваемой лингвистически" без всякой оглядки на „звуковой тип"». Для Московской школы первые гласные в словах вода и воды относятся к одной фонеме, а русские и и ы представляют собой, несмот­ря на заметные фонетические различия, варианты одной фонемы. Как указывал А. А. Реформатский, разное понимание фонемы тесно связано с той или иной областью применимости лингвистики. Например, для техники связи подходит ленинградское понимание фонемы, но для кон­струирования алфавитов нужна именно московская фонологическая концепция, ср. морфологический принцип русской орфографии.

Наиболее четко и компактно фонологическая концепция Москов­ской школы была изложена в статье П. С. Кузнецова «Об основных по­ложениях фонологии», впервые опубликованной в журнале «Вопросы языкознания», 1959, № 2 (статья перепечатана в упомянутой выше хре­стоматии А. А. Реформатского). Здесь П. С. Кузнецов предлагает аксио­матический подход к выделению основных лингвистических и, в част­ности, фонологических понятий, следуя за К. Бюлером (указывая при этом, что аксиоматика К. Бюлера «не является аксиоматикой в строгом смысле слова»), В соответствии с аксиоматическим подходом выделяют­ся первичные, считающиеся заранее заданными понятия: для фоноло­гии это язык и речь в соссюровском смысле, а также слово, значение слова, морфема, значение морфемы; заранее задано и множество языков и диалектов. При таком подходе позиции П. С. Кузнецова неожиданно сближаются с весьма далекой концепцией 3. Харриса, допускавшего воз­можность морфологического анализа, независимого от фонологии, хотя никем реально такой анализ не проводился.

Советское языкознание 20—50-х годов

К числу первичных неопределяемых понятий у П. С. Кузнецова так­же относится фонетическое (не фонологическое!) понятие звука речи. Ав­тор статьи исходит из допущения того, что текст уже сегментирован на звуки (Московская школа в целом больше занималась парадигматикой фонем, чем их синтагматикой, и не выработала столь детальных процедур сегмен­тации, какие есть у Н. Трубецкого или дескриптивистов).

Следующее понятие, уже требующее определения, — это понятие звука языка: «Звуком языка называется множество звуков речи, частью тождественных, частью близких друг другу в артикуляционно-акусти-ческом отношении, которые встречаются в самых различных речевых потоках, в составе самых различных значимых единиц (слов, морфем)». То есть звук языка — это типизированный звук речи, множество звуков речи, различия между которыми вообще не значимы для лингвистики. В какой-то степени звук языка сопоставим с фонемой по Л. В. Щербе. Как указывает П. С. Кузнецов, обобщение звуков речи в звуке языка может основываться как на показаниях прибора или ощущениях линг­виста с «тонким в лингвистическом отношении слухом», так и на «ощу­щении говорящих на данном языке». Таким образом, и Московская школа не вполне отказывалась от учета мнения говорящего. Однако оно было нужно лишь для выделения звука языка, который еще не фонема и относится к фонетике, а не фонологии.

В отличие от звука языка фонема — собственно фонологическая единица, «каждый язык или диалект обладает определенным конеч­ным числом отличных друг от друга фонем». Согласно П. С. Кузнецову, «каждая фонема представляет собой некоторый класс звуков речи... фонемы и звуки языка могут представлять собой классы взаимно пере­секающиеся». Как и для пражцев, для П. С. Кузнецова выделение фо­нем основано на их участии в смыслоразличении: «Принадлежность различных звуков речи к одной фонеме определяется не артикулятор-но-акустической близостью их... а положением звуков речи в морфе­ме». Далее предлагается весьма разработанная процедура, на основании которой можно отождествлять в качестве разновидностей одной фоне­мы звуки, занимающие одинаковое место в морфеме независимо от по­зиции последней, см. упоминавшиеся выше примеры типа вода — воды; наличие же минимальных пар и здесь используется как критерий вклю­чения звуков в разные морфемы.

Фонемы и звуки языка могут совпадать между собой в том случае, если фонемы не имеют позиционных вариантов. Однако возможны, а для такого языка, как русский, и типичны пересечения фонем и звуков языка. Первые гласные в русских словах вода и трава — одинаковые звуки языка, но разные фонемы, ср. воды, но травы. Среди вариантов фонемы допускается и нулевой: костный (фонетически коснъй), ср. кость. Но принадлежность звука к фонеме может быть неясной, как в первом гласном слова собака. Такая неясная группа именовалась в

18*

В. М. Алпатов

Московской фонологической школе гиперфонемой, в данном примере — гиперфонема а —о.

В данной статье надо отметить и спор с уже существовавшим поло­жением Р. Якобсона, Г. Фанта и М. Халле о фонеме как пучке дифферен­циальных признаков (о нем ниже, в главе о Р. Якобсоне). П. С. Кузне­цов считал, что система таких признаков — «существенная категория фонологии, но устанавливать ее для данного языка можно лишь тогда, когда определена система фонем этого языка и отношения между ними».

РАЗВИТИЕ ТИПОЛОГИИ В СССР. И. И. МЕЩАНИНОВ

Вклад в науку внесли не только противники марризма или лингви­сты, игнорировавшие его, но и ученые, в той или иной степени принадле­жавшие к марристскому лагерю. Особенно это относилось ко второй поло­вине 30-х гг. и к 40-м гг., когда после смерти Н. Я. Марра в 1934 г. его последователи старались как-то примирить его учение с наукой и изба­виться от явной фантастики. Особо здесь следует назвать ближайшего сотрудника Н. Я. Марра и его преемника по руководству советским язы­кознанием академика Ивана Ивановича Мещанинова (1883—1967).

И. И. Мещанинов принадлежал к поколению А. М. Пешковского и Л. В. Щербы, однако выдвинулся как языковед значительно позже, к 1930-м годам. Он не имел специального лингвистического образования, сменил несколько научных специализаций (юрист, историк, археолог) и окончательно сосредоточился на языкознании, уже когда ему было далеко за сорок лет. Долгое время он работал под руководством Н. Я. Марра, испытал влияние его идей. Его первые лингвистические публикации представляли собой популяризацию «нового учения о языке». Однако после смерти учителя И. И. Мещанинов в значительной степени ото­шел от его взглядов. В это время появляются три наиболее важные его книги: «Общее языкознание» (1940), «Члены предложения и части речи» (1945) и «Глагол» (1949), оказавшие заметное влияние на советскую лингвистику того времени. После выступления И. В. Сталина против марризма в 1950 г. И. И. Мещанинов и его книги подверглись ожесто­ченной критике, ученый лишился своего руководящего положения в науке. Он продолжал работать, но его публикации 50—60-х гг. не были столь значительны, как упомянутые выше книги. Три главных труда И. И. Мещанинова были переизданы в 70—80-е гг., введение к книге «Общее языкознание» включено в хрестоматию В. А. Звегинцева.

Дата добавления: 2014-11-29