Творчество поэтов пушкинской поры

Рядом с Пушкиным жили и творили замечательные поэты. Их обычно называют поэтами пушкинской поры. Однако некоторые из них сложились до Пушкина и независимо от него. Например, поэт-гусар Д.В. Давыдов (1784–1839), придумавший маску бесшабашно-смело­го воина и одновременно остроумного поэта-гуляки. Между боями, на биваке, он предается вольному разгулу среди таких же доблестных дру­зей, готовых на любой подвиг. Денис Васильевич Давыдов не терпит «служак», муштру, всякую казенщину. Вот как он обращался к своему другу, гусару Бурцеву, приглашая отведать знаменитый арак:

В дымном поле, на биваке,

У пылающих огней,

В благодетельном араке

Зрю спасителя людей.

Собирайся в круговую,

Православный весь причет!

Подавай лохань златую,

Где веселие живет!

Наливай обширной чаши

В шуме радостных речей,

Как пивали предки наши

Среди копий и мечей.

На коротком отдыхе он никогда не забывает о родине и о «службе царской», то есть о воинском труде:

Но чу! Гулять не время!

К коням, брат, и ногу в стремя

Саблю вон – ив сечу!

Вот Пир иной нам Бог дает,

Пир задорней, удалее,

И шумней и веселее

Ну-тка, кивер набекрень,

И – ура! Счастливый день!

Давыдов гордился тем, что его поэзия непохожа ни на какую дру­гую, что она родилась в походах, боях, в досугах между битвами:

На вьюке, в тороках цевницу я таскаю;

Она и под локтем, она под головой;

Меж конских ног позабываю,

В пыли, на влаге дождевой...

Так мне ли ударять в разлаженные струны

И петь любовь, луну, кусты душистых роз?

Пусть загремят войны перуны

Я в этой песне виртуоз!

Пушкин, по его собственному признанию, учился у Давыдова. Но в отличие от Давыдова Пушкин в обыденной жизни не носил литератур­ной маски, оставался самим собой. А Давыдов, создав свою литератур­ную маску лихого гусара-поэта, стал примерять ее к жизни и сросся с нею. В бытовом поведении он стал подражать своему лирическому ге­рою и отождествлял себя с ним.

Из старших друзей и сверстников Пушкина наиболее талантливы­ми были князь Петр Андреевич Вяземский, Антон Антонович Дель­виг, Евгении Абрамович Баратынский и Николай Михайлович Язы­ков. Все они обладали собственными поэтическими «голосами», но при этом испытали влияние Пушкина. Так как в пушкинскую пору они создали наиболее значительные произведения, то их творчество этого времени и будет здесь рассмотрено.

Пушкин писал о П.А. Вяземском (1792–1878):

Судьба твои дары явить желала в нем,

В счастливом баловне соединив ошибкой

Богатство, знатный род с возвышенным умом

И простодушие с язвительной улыбкой.

Важнейшее качество Вяземского-поэта – острое и точное чувство времени. Вяземский чутко улавливал те жанровые, стилистические, со­держательные изменения, которые намечались или уже происходили в литературе. Другое его свойство – энциклопедизм. Вяземский был не­обычайно образованным человеком. Третья особенность Вяземского – рассудочность, склонность к теоретизированию. Он был крупным тео­ретиком русского романтизма. Но рассудительность в поэзии придава­ла сочинениям Вяземского некоторую сухость и приглушала эмоцио­нальные романтические порывы.

Поэтическая культура, взрастившая Вяземского, была однородна с поэтической культурой Пушкина. Вяземский ощущал себя наследником XVIII века, поклонником Вольтера и других французских философов. Он впитал с детства любовь к просвещению, к разуму, либеральные взгляды, тяготение к полезной государственной и гражданской деятель­ности, к традиционным поэтическим формам – свободолюбивой оде, меланхолической элегии, дружескому посланию, притчам, басням, эпи­грамматическому стилю, сатире и дидактике.

Как и другие молодые поэты, Вяземский быстро усвоил поэтические открытия Жуковского и Батюшкова и проникся «идеей» домашнего счастья. Во множестве стихотворений он развивал мысль о естествен­ном равенстве, о превосходстве духовной близости над чопорной родо­витостью, утверждал идеал независимости, союз ума и веселья. Пред­почтение личных чувств официальным стало темой многих стихотворе­ний. В этом не было равнодушия к гражданскому поприщу, не было стремления к замкнутости или уходу от жизни. Противопоставляя до­машний халат мундиру, блеск и шум света «тихому миру», наполненно­му размышлениями, Вяземский хотел сделать свою жизнь полезной лю­дям и отечеству. Его частный мир был гораздо нравственнее пустого топтанья в светских гостиных. У себя дома он чувствовал себя внутрен­не свободным:

В гостиной я невольник,

В углу своем себе я господин...

В отличие от Батюшкова Вяземский понимает, что уединение – вы­нужденная, но отнюдь не самая удобная и достойная вольнолюбивого поэта позиция. По натуре Вяземский – боец, но обществу чуждо его свободолюбие.

Будучи сторонником карамзинской реформы русского литературно­го языка, а затем и романтизма, Вяземский выступил поэтом-романти­ком. Он понял романтизм как идею освобождения личности от «цепей»,

как низложение «правил» в искусстве. Проникнутый этими настроени­ями, он пишет гражданское стихотворение «Негодование», в котором обличает условия, отторгнувшие поэта от общественной деятельности, элегию «Уныние», в которой славит это чувство, потому что оно врачу­ет его душу, сближает с полезным размышлением, дает насладиться плодами поэзии.

В романтизме Вяземский увидел опору своим поискам национально­го своеобразия и стремлениям постичь дух народа. Знаменитой стала его элегия «Первый снег», строку из которой – «И жить торопится, и чувствовать спешит» – Пушкин взял эпиграфом к первой главе «Евге­ния Онегина», а в пятой при описании снега опять вспомнил Вяземско­го и отослал читателя романа к его стихам. Отголоски «Первого снега» слышны и в пушкинских «зимних» стихотворениях («Зима. Что делать нам в деревне. Я скучаю...», «Зимнее утро»).

Вяземский значительно проще в стилевом отношении Жуковского и Батюшкова. У него нет ни отвлеченности батюшковских пейзажей, ни утонченной образности описаний природы у Жуковского. У Вяземского лирическое чувство сливается с конкретными деталями русского быта и пейзажа. В элегии возникают контрастные образы «нежного баловня полуденной природы» и «сына пасмурных небес полуночной страны». Первый снег становится символом души северянина. С ним связаны ра­достные впечатления, труд, быт, волнения сердца, чистота помыслов и стремлений. В описании зимы стихотворение Вяземского наполняется энергией, в стихотворении начинают преобладать зрительные образы взамен сложных и перегруженных символикой метафор:

Сегодня новый вид окрестность приняла

Как быстрым манием чудесного жезла;

Лазурью светлою горят небес вершины;

Блестящей скатертью подернулись долины,

И ярким бисером усеяны поля.

На празднике зимы красуется земля

И нас приветствует живительной улыбкой.

Здесь снег, как легкий пух, повис на ели гибкой...

Забавы ожили; пренебрегая страх,

Сбежались смельчаки с брегов толпой игривой

И, празднуя зимы ожиданный возврат,

По льду свистящему кружатся и скользят.

Суровая красота зимы рождает особый характер человека, нрав­ственно здорового; презирающего опасность, гнев и угрозы судьбы.

Вяземский психологически тонко передает и молодой задор, и горяч­ность, и восторженное приятие жизни. Даже самая грусть окрашена на­циональным чувством. От описания природы поэт незаметно и естест­венно переходит к описанию любовного чувства:

Покинем, милый друг, темницы мрачный кров!

Красивый выходец кипящих табунов,

Ревнуя на бегу с крылатоногой ланью,

Топоча хрупкий снег, нас по полю помчит.

Украшен твой наряд лесов сибирских данью,

И соболь на тебе чернеет и блестит...

Счастлив, кто испытал прогулки зимней сладость!

Кто в тесноте саней с красавицей младой,

Ревнивых не боясь, сидел нога с ногой,

Жал руку, нежную в самом сопротивленье,

И в сердце девственном впервый любви смятенья,

И думу первую, и первый вздох зажег,

В победе сей других побед прияв залог.

Восхищение стихийной красотой и силой природы сменяется востор­гом и упоением молодостью, здоровьем, нежностью возлюбленной:

Кто может выразить счастливцев упоенье?

Как вьюга легкая, их окрыленный бег

Браздами легкими прорезывает снег

И, ярким облаком с земли его взвевая,

Сребристой пылию окидывает их.

Стеснилось время им в один крылатый миг.

По жизни так скользит горячность молодая

И жить торопится и чувствовать спешит!

Пушкин назвал слог Вяземского в этом стихотворении «роскош­ным». И это была не только похвала. Вяземский – тут его бесспорная заслуга – рисовал реальный, а не идеальный пейзаж, создавал реаль­ную русскую зиму, а не отвлеченную или воображаемую. И все-таки он не мог обойтись без метафор, без привычных, устойчивых поэтических формул, без выражений, которые обычно называют «поэтизмами». На­пример, «древний дуб» он называет «Дриалище дриад, приют крикли­вых вранов», вместо слова «конь» употребляет выражение «Красивый выходец кипящих табунов». Расцвет природы весной он описывает очень красиво:

...на омытые луга росой денницы

Красивая весна бросает из кошницы

Душистую лазурь и свежий блеск цветов...

В отличие от Вяземского лицейский и послелицейский товарищ Пушкина поэт А.А. Дельвиг (1798-1831) облек свой романтизм в классицистические формы. Он использовал античные, древнегреческие и древнеримские стихотворные размеры и воссоздавал в своей лирике условный мир древности, где царствует гармония и красота. Для своих античных зарисовок Дельвиг избрал жанр идиллий.

Действие идиллий Дельвига развертывается обычно под сенью дере­вьев, в прохладной тишине, у сверкающего источника. Поэт придает картинам природы пластичность и живописность форм, природа всегда у него несет умиротворение и покой в душу человека.

Герои идиллий Дельвига никогда не изменяют своим чувствам. В од­ном из лучших стихотворений поэта «Некогда Титир и Зоя под тенью двух юных платанов...» восхищенно рассказывается о прекрасной люб­ви юноши и девушки, сохраненной ими навеки. В наивной и чистой пла­стической зарисовке поэт сумел передать благородство и возвышен­ность нежного и глубокого чувства. И природа, и боги сочувствуют влюбленным, оберегая и после их смерти неугасимое пламя любви. Герои Дельвига не рассуждают о своем чувстве – они отдаются его власти, и это приносит им радость.

В другой идиллии – «Друзья» – весь народ, от мала до велика, живет в согласии, ничто не нарушает его безмятежного покоя. После трудового дня, когда «вечер осенний сходил на Аркадию», «вокруг двух старцев, друзей знаменитых» – Палемона и Дамета, – люди собираются, чтобы еще раз полюбоваться их искусством, выпить их вина и насладиться зрелищем верной дружбы, родившейся в труде. Отношения любви и дружбы выступают в поэзии Дельвига мерилом ценности человека и всего общества. Не богатство, не знатность, не связи определяют достоинство человека, а простые личные чувства, их цельность и чистота.

Читая идиллии Дельвига, можно подумать, что он явился запозда­лым классицистом в романтическое время. Самые темы, стиль, жанры, размеры – все это взято у классицистов. И все-таки ошибочно причис­лять к ним Дельвига. Дельвиг, прошедший школу Батюшкова, был так­же романтиком, который тосковал по утраченной античности, по услов­ному миру классической стройности и гармонии. Он был разочарован в современном ему обществе, где нет ни настоящей дружбы, ни подлин­ной любви, где человек чувствует разлад и с людьми, и с самим собой.

За гармоничным, прекрасным и цельным миром античности, о которой сожалеет Дельвиг, стоит лишенный цельности человек и поэт. Он оза­бочен разобщенностью, разорванностью, разрозненностью людей и страшится будущего.

Дельвиг внес в антологический жанр идиллии несвойственное ему содержание – скорбь о конце золотого века. Подтекст его восхити­тельных идиллий, наивных и трогательных своей жизнерадостностью, коренился в чувстве тоски по утраченной гармонии между людьми и че­ловека с природой. В нынешнем мире под покровом благообразия таит­ся хаос, и потому прекрасное хрупко и ненадежно. Но потому же и осо­бенно дорого. Так в идиллию проникают элегические мотивы и настрое­ния. Ее содержание становится драматичным и печальным. В идиллии «Конец золотого века» городской юноша Мелетий полюбил прекрасную пастушку Амариллу, но не сдержал клятв верности. И тогда всю страну постигло несчастье. Трагедия коснулась не только Амариллы, которая потеряла разум, а затем утонула, – померкла красота Аркадии, потому что разрушилась гармония между человеком и природой. И виноват в этом человек, в сознание которого вошли корысть и эгоизм. Идилличе­ского мира нет теперь в Аркадии. Больше того: он исчез повсюду. Втор­жение в идиллию романтического сознания и углубление его означало ее гибель как жанра, поскольку утрачено содержательное ядро – гармо­нические отношения людей между собой и с внешним миром.

Пушкин соглашался с Дельвигом: прекрасное и гармоничное подвер­жены гибели и смерти, преходящи и бренны, но чувства, вызванные ими, вечны, нетленны. Это дает человеку силу пережить любую утрату. Кроме того, жизнь не стоит на месте. В ходе исторического движения прекрасное и гармоничное возвращаются, – пусть в ином виде, в ином облике. Трагические моменты столь же временны, как и прекрасные. Печаль и уныние не всевластны, они тоже гости на этой земле.

В такой же степени, как и в идиллиях, Дельвиг явился романтиком и в своих народных песнях. В духе романтизма он не раз обращался к на­родным истокам и проявлял интерес к древней национальной культуре. Песни Дельвига наполнены тихими жалобами на жизнь, которая делает человека одиноким и отнимает у него законное право на счастье. Песни запечатлели мир простых русских людей в печальных и заунывных ме­лодиях («Ах ты, ночь ли, ноченька...», «Голова ль моя, головушка...», «Скучно, девушки, весною жить одной...», «Пела, пела пташечка...», «Соловей мой, соловей...», «Как за реченькой слободушка стоит...», «И я выйду на крылечко...», «Я вечор в саду, младешенька, гуляла...», «Не осенний частый дождичек...»).

Содержание лирических песен Дельвига всегда грустно, любовь ни­когда не приводит к счастью. Русский человек в песнях Дельвига жалу­ется на судьбу даже в том случае, когда нет конкретной причины. Грусть и печаль как бы разлиты в воздухе, и потому их вдыхаешь и никогда не избежишь, как никогда не избавишься от одиночества.

Совсем иной по содержанию и по тону была поэзия Н. М. Языкова (1803-1846). Пафос лирики поэта, ее эмоционально-смысловое на­полнение – романтическая свобода личности, личности, которая верит в достижение свободы, а потому радостно и даже порой бездумно всем существом своим принимает жизнь. Языков радовался жизни, ее кипе­нию, ее безграничным и многообразным проявлениям. И такое отноше­ние к жизни зависело не от его политических или философских взгля­дов – оно было безоглядным. Поэт не анализировал, не пытался по­нять и выразить в стихах причины своего жизнелюбивого миросозерца­ния. В его лирике непосредственно заговорила природа человека как свободного и суверенного существа. И это чувство свободы касалось в первую очередь его, Языкова, личности и ближайшего к нему окруже­ния – родных, друзей, женщин. И хотя в его стихотворениях нет-нет да и появятся нотки печали и сомнений, но они мимолетны. Они огор­чают, но не пугают, не обессиливают и легко преодолеваются. Припод­нятое настроение, жизнелюбие, восторженное состояние души вырази­лось в поэтической речи Языкова торжественно и вместе с тем естест­венно. Это происходит потому, что восторг вызывают у Языкова лю­бые предметы – «высокие» и «низкие» с точки зрения классицизма. Поэтический восторг Языкова «заземлен», лишен величавости, одиче­ского «парения» и выступает естественным чувством свободной лично­сти. При этом любой жанр – песня и элегия, романс и послание – могут стать у Языкова гимном и дифирамбом, потому что в них преоб­ладает состояние восторга. Таким путем Языков достигает свободы от «правил» классицизма. Всем этим поэт обязан эпохе романтизма. Но для того чтобы выразить романтическую свободу как восторг души, не­обходимо было виртуозно овладеть стихом и стилем. И тут учителем Языкова был Пушкин. Языков довел поэтическую стилистику, выра­ботанную Пушкиным, и ямбический размер до совершенства. Стихи Языкова льются безостановочно, им нет преград, стих полностью под­властен поэту. Например, в послании «Д.В.Давыдову» каждая строфа состоит либо из одних восклицательных и вопросительных предложе­ний, либо из одного предложения:

Пламень в небо упирая,

Лют пожар Москвы ревет;

Златоглавая, святая,

Ты ли гибнешь? Русь, вперед!

Громче буря истребленья,

Крепче смелый ей отпор!

Это жертвенник спасенья,

Это пламень очищенья,

Это Фениксов костер!

Главные достижения Языкова связаны с жанрами элегий и посланий. В них поэт создает образ мыслящего студента, который предпочитает свободу чувств и вольное поведение принятым в казенном обществе нормам поведения, религиозным запретам и официальной морали. Раз­гульное молодечество, кипение юных сил, «студентский» задор, смелая шутка, избыток и буйство чувств – все это было, конечно, открытым вызовом обществу. Языков не находил, как и другие передовые дворя­не, душевного простора, ему было душно в атмосфере российской дей­ствительности, и этот естественный протест юной души вылился в неза­висимость мыслей и чувств, в ликующий гимн свободной жизни, в про­славление ее чувственных радостей, живое и непосредственное приятие бытия. В этом «студентском» упоении жизнью, в громкой похвальбе, в богатырском размахе чувств слышалось не бездумное веселье, а искрен­нее наслаждение молодостью, здоровьем, свободой. Здесь человек был сам собой, каков он есть по своей природе, без чинов и званий, отличий и титулов. В знаменитом цикле «Песни» Языков славит свободные ус­тремления «студента»:

Свободой жизнь его красна,

Ее питомец просвещенный –

Он капли милого вина

Не даст за скипетры вселенной!

То, что в поэзии XVIII века считалось «низким», в лирике Языкова возвысилось: у него «арфа» соседствует с «кружкой», святыми словами названы «пей и пой». Вера в свободу у Языкова никогда не исчезает. Силе стихии, роковой, изменчивой, коварной, превратной, поэт проти­вопоставляет силу души, твердость духа, личную волю. В знаменитом стихотворении «Пловец» («Нелюдимо наше море...») слышится уве­ренность, бодрость и крепость:

Смело, братья! Ветром полный

Парус мой направил я:

Полетит на скользки волны

Быстрокрылая ладья!

Так жанр элегии у Языкова неизмеримо расширяется и включает разнообразные мотивы – гражданские, элегические; разнообразные интонации – грустные, иронические, торжественные; разнообразные стилевые пласты – от высоких слов до разговорных и просторечных. Эта свобода поэтической речи передает ощущение широты, размаха, удали, которая восторженно прославляется.

Доказательством всему этому служат смелость и неистощимость Языкова в оживлении поэтического словаря. В стихотворении «К ха­лату» луна для него «ночного неба президент». Он может сказать: «очам возмутительным», «с природою пылкою», «с дешевой красой», «откровенное вино». Для усиления чувств, для передачи избытка вол­нующих его переживаний он нагнетает сравнения, используя анафори­ческие обороты:

Как эта ночь, стыдлив и томен

Очаровательный твой взор;

Как эта ночь, прелестно темен

С тобою нежный разговор.

Однако легкость поэтического выражения у Языкова нередко при­обретала вид легковесности. С течением времени поэт, достигнув фор­мального совершенства в стихе и поэтической речи, остановился, пере­стал развивать свой талант. К тому же легкий, подвижный, быстрый стих освоили и другие поэты, он стал привычным, примелькался. А сме­лое словоупотребление воспринималось как норма. Время обгоняло Языкова.

Если современники все больше упрекали Языкова в скудости мыслей, то в поэзии другого поэта пушкинского круга, Е.А. Баратынского (1800-1842), их не удовлетворял, скорее, их избыток.

Баратынский, бесспорно, самый крупный и самый глубокий после Пушкина поэт поколения, пришедшего в литературу вслед за Жуков­ским и Батюшковым. В поэтическом наследии поэта преобладают эле­гии и поэмы. Хотя и в поэмах Баратынский сказал новое слово, укло­нившись от дороги, намеченной Пушкиным в «Кавказском пленнике», все же его лирика заметно превосходила по своему совершенству и глубине лирикоэпические произведения (поэмы «Эда», «Бал», «Цы­ганка» и др.).

Жуковский и Батюшков жили надеждой. Первый верил, что вечное счастье ожидает людей за пределами земного бытия, что «там» он най­дет и любовь, и красоту, и гармонию. Второй, когда его «маленькая фи­лософия» потерпела крах, пытался найти спасение в религии. Баратын­ский – поэт нового, следующего за ними поколения – разочарован во всем: в устройстве мира, в месте, отведенном в нем человеку, в любви, в дружбе. Он не верит ни в гармонию на земле, ни в гармонию на небе, он сомневается в возможности счастья «здесь» и в достижении счастья «там». Человек, по мысли Баратынского, изначально раздвоен, разо­рван. Ни внутри себя, ни в мире, окружающем его, он не находит гар­монии. В самом деле, размышляет Баратынский, у человека есть тело и душа; тело привязано к земле, оно смертно, а душа рвется к небу, она бессмертна. Но часто душа, умирает как бы раньше тела и человек ли­шается разума и чувств.

Отсюда господствующее в стихах Баратынского разочарование. Маска Баратынского-поэта – застывшая ироническая насмешка скеп­тика. Разочарование он не столько переживает, сколько размышляет о нем. И вот это размышление, мучительное и холодное, не допускающее громких возгласов и разгула чувств, таит в себе угадываемую за ним трагическую внутреннюю мощь, жизнь для поэта – неизбежное стра­дание, выпавшее на долю человека и сопровождающее его от рождения до смерти.

В одной из лучших элегий «Признание» герой размышляет не толь­ко об утраченной любви, но о самой невозможности достижения счас­тья. Он не может поверить в иллюзию («Не буду я дышать любви ды­ханьем!»), ибо высокие чувства всегда оборачиваются «обманом», «сно­виденьем». В элегии «Разуверение» герой Баратынского не верит не в данную, конкретную любовь, а в любовь вообще:

Уж я не верю увереньям,

Уж я не верую в любовь...

Понятно, что в обоих элегиях речь идет не только о любви, а о судь­бе личности, чувства которой гибнут независимо от ее воли. Никто не виноват – ни герой, ни его подруга – в том, что чувства остыли и что в браке с другой женщиной соединятся «не сердца», а «жребии». Над людьми стоит убивающий их чувства и порывы «закон», и они подвласт­ны ему, а не самим себе:

Не властны мы в самих себе

И, в молодые наши леты,

Даем поспешные обеты,

Смешные, может быть, всевидящей судьбе.

Мир, говорит Баратынский, лишен гармонии, он изначально траги­чен. Но чтобы об этой дисгармонии поведать людям, ее нужно преобра­зить и превратить в гармонию. Это может сделать только поэт – сын гармонии, владеющий искусством стихосложения. Демонстрируя ее в стихе, он исцеляет свою душу и освобождает от скорбей, от страданий души других людей, неся им духовное здоровье. Таким образом, с точ­ки зрения Баратынского, исцеляющей от страданий мощью наделены поэзия и избранники-поэты, которые причастны к ее тайнам. Об этом мы читаем в стихотворении «Болящий дух врачует песнопенье...»:

Болящий дух врачует песнопенье.

Гармонии таинственная власть

Тяжелое искупит заблужденье

И укротит бунтующую страсть.

Душа певца, согласно излитая,

Разрешена от всех своих скорбей;

И чистоту поэзия святая

И мир отдаст причастнице своей.

Баратынский пишет о том, что действие поэзии на больную душу (больную, конечно, метафорически: страдающую, обремененную либо заблуждениями, либо страстями, не дающими душе покоя) подобно действию священника, который, причащая, отпускает грехи. Подобно тому, как священнику при религиозном обряде причащения Святых Тайн дана посвящением в сан таинственная власть прощения людских прегрешений, так и поэзия обладает «таинственной властью» примирять страсти, приводить их в согласие, иными словами, «разрешать» их в ду­ше певца. И тогда, причастившись этих тайн поэзии, этой гармонии, ду­ша поэта будет в состоянии наполниться гармонией и петь, передавая эту гармонию и эту чистоту другим людям, всему миру. Поэт становит­ся целителем душ. Стихи-молитвы приближают поэта-певца к Богу, по­эзия становится «святой» и передается читателям, которые тоже «при­чащаются» гармонии.

С течением времени любовная тема ушла из элегий Баратынского, и он все больше становился поэтом-философом, которого волнуют вопро­сы бытия: жизнь и смерть, история и вечность, расцвет поэзии и ее уга­сание. Баратынский с глубокой печалью и вместе с тем строго размыш­ляет, что поэзия уходит из мира, что поэтическое чувство исчезает под напором «расчета» и «корысти»:

Век шествует путем своим железным;

В сердцах корысть, и общая мечта

Час от часу насущным и полезным

Отчетливей, бесстыдней занята,

Исчезнули при свете просвещенья

Поэзии ребяческие сны,

И не о ней хлопочут поколенья,

Промышленным заботам преданы...

Будущее рисуется мысленному взору Баратынского безотрадным: поэзия умирает, а «последний поэт» бросается в волны Эгейского моря, чтобы соединиться с родственной творчеству морской стихией. В по­следнем сборнике стихотворений «Сумерки» (в нем помещено и стихо­творение «Последний поэт») Баратынский писал:

Меж нас не ведает поэт,

Высок его полет иль нет,

Велика ль творческая дума,

Сам судия и подсудимый,

Скажи: твой беспокойный жар –

Смешной недуг иль высший дар?

Реши вопрос неразрешимый!

Он понимал, что мера ценности поэзии потеряна и что причина это­го лежит в трагической разобщенности между поэтом и народом («Но нашей мысли торжищ нет, Но нашей мысли нет форума!..»).

Стихотворения Баратынского в предельно заостренной форме запе­чатлели гибель благородных порывов человеческого сердца, увядание души, обреченной жить однообразными повторениями, и, как следст­вие, исчезновение искусства, несущего в мир разум, красоту и гармо­нию.

Задумываясь о своей человеческой и поэтической судьбе, Баратын­ский часто оказывался скептиком и пессимистом, но есть у него стихо­творение, в котором сквозит тайная надежда, теперь уже сбывшаяся:

Мой дар убог, и голос мой не громок,

Но я живу, и на земли мое

Кому-нибудь любезно бытие:

Его найдет далекий мой потомок

В моих стихах; как знать душа моя

Окажется с душой его в сношеньи,

И как нашел я друга в поколеньи,

Читателя найду в потомстве я.

Вопросы и задания

1. Кого из поэтов можно отнести к пушкинскому кругу?

2. В чем своеобразие лирики Д.В. Давыдова?

3. Какие жанры развивал П. А. Вяземский? В чем стилевые особенности его элегий?

4. Проанализируйте самостоятельно стихотворения «Негодование», «Уны­ние», а также любое из прочитанных вами или рекомендованных учителем.

5. Прочитайте несколько идиллий Дельвига и попробуйте дать анализ од­ной из них. Познакомьтесь с русскими песнями и романсами Дельвига. В чем различие между этими жанрами?

6. Какие стихотворения Языкова вы знаете?

7. Подготовьте сообщение об элегиях Языкова, включая шутливые.

8. Сравните ранние элегии Баратынского с поздними и определите их сходство и различие.

9. Почему Баратынский назвал последний сборник своих стихотворений «Сумерки»?

Дата добавления: 2014-11-29