Введение в науки о духе 7 страница

С основанием поселения возникает новое, отличное от генеалогического, членение, новое чувство общности, обусловленное общей родиной, общей землей и совместным трудом. Этот тип общности также не зависит от наличия объединения.

Великие исторические личности, великие исторические деяния народов видоизменяют, разрушают и по-новому, более тесно связывают то, что до этого ограничивалось лишь поверхностной общностью, лишь естественным разделением генеалогической взаимосвязи человечества и заселенной людьми земли. Результатом всемирно-исторической деятельности, нарушившей естественное разделение, стало прежде всего формирование народов. Однако даже если народам, как правило, и удавалось сохранять чувство общности во всей его полноте благодаря собиранию индивидов в рамках единого государства (что, впрочем, не всегда имело место, как это видно на примере греческих полисов, объединенных национальным чувством), то такая национальная общность, проявлявшая себя в эмоциональной жизни принадлежащих к данной группе индивидов в виде национального чувства, все равно была способна пережить государство. Таким образом, и здесь очевидна независимость общности от наличия объединения.

На эти круги общности, в основе которых лежит генеалогическое разделение и расселение народов, накладываются затем устойчивые черты общности и отношения зависимости, возникающие на основе систем культуры. Общность генеалогического членения и национальной жизни сочетается с общностью языка; единство происхождения, собственности и рода деятельности порождает сопричастность определенному сословию; тождественность экономических отношений собственности и обусловленная этим тождественность социального положения и образования сплачивает индивидов в класс, который ощущает себя некоторой целостностью и противопоставляет свои интересы интересам других классов; сходство убеждений и направлений деятельности становится фундаментом политических и церковных партий — все это примеры отношений общности, ни одно из которых в себе и для себя не предполагает объединение. С другой стороны, целевые взаимосвязи систем порождают определенные отношения зависимости. Они также не производятся государством непосредственно, а заявляют о себе через функционирующие в нем системы культуры. Связь этих отношений с принуждением, исходящим от самого государства, представляет собой одну из главных проблем общественной механики. Из всех важнейших видов подобной зависимости особенно важно выделить две — те, которые возникают в сферах хозяйственной и церковной жизни.

Таким образом, вся сеть внешней организации человечества оказывается переплетением этих двух фундаментальных психических отношений. Границей волевого отношения господства и зависимости выступает сфера внешней свободы, границей отношения общности — та сфера, где индивид предоставлен самому себе. Ясности ради следует особо подчеркнуть, что от всех этих внешних отношений воли принципиально отличается другой, рожденный в глубинах человеческой свободы процесс, в котором воля частично или полностью приносит себя в жертву, не вступая в объединение ни с какой др) гой волей и частично отрекаясь от себя как от воли. Этой своей стороной — как в действии, гак и в отношении — она смыкается с нравственностью.

ВНЕШНЯЯ ОРГАНИЗАЦИЯ ОБЩЕСТВА КАК ИСТОРИЧЕСКИЙ ФАКТ

Под объединением мы понимаем устойчивое, основанное на целевой взаимосвязи единство волений некоторого множества индивидов. Сколь бы многообразны ни были формы объединения, всем им свойственны следующие черты: во-первых, единение здесь выходит за рамки аморфного сознания сопричастное ги и общности, во-вторых, оно есть нечто большее, чем частный процесс внутригруппового взаимодействия, и наконец, оно имеет структуру, то есть воления связаны определенной формой, которая служит совместному действию воли. Однако отношение, существующее между специфическими признаками каждого объединения, очень просто. Само по себе утверждение о том, что основой волевого единства некоторой группы людей является целевая взаимосвязь, можно считать тавтологией. Власть — какое бы влияние она ни имела на образование такого волевого единства, представляет собой все же лишь способ собирания всей конструкции как целого: властной рукой движет вдохновляемая определенной целью воля, и она — воля ~- прочно удерживает подчиненных, ибо властная сила есть средство создания целевой взаимосвязи. Тем самым еще раз подтверждается мысль Аристотеля, сказавшего по этому поводу в начале своей «Политики» так: πάσα κοινωνία αγαθού τίνος ένεκα συνέστηκεν. * Изначально цель власти — и в исторической перспективе тоже — состоит только в том, чтобы включить других в целевую взаимосвязь собственного деяния. Однако устойчивая целевая взаимосвязь привносит в порядок подчиненных ей индивидов, а значит, и в порядок необходимых для ее существования благ, определенную структуру. Структура тем самым вновь оказывается обусловленной целевой совокупностью, которая выступает по отношению к объединению в качестве закона его образования. А между тем, какой примечательный факт: та связь между целью, функцией и структурой, которая в изучении царства органических существ выступает лишь в качестве гипотезы или вспомогательного средства, здесь является закрепленным в переживании, исторически доказуемым, доступным общественному опыту явлением! И как же, стало быть, переворачивается все это отношение, когда понятие организма в том смысле, в каком оно применяется к явлениям органической природы (когда под «организмом» имеется в виду скорее нечто непроясненное и гипотетическое), пытаются использовать в качестве опорного понятия для анализа общественных отношений — отношений, реально пережитых и ясных.

Так что всякий раз, как только в естественнонаучном исследовании речь заходит об живом организме, гораздо уместнее было бы использовать аналогию с обществом. Опасность здесь одна: такого рода метафоры косвенно могут создать условия для нового натурфилософского заигрывания с проблемой, то есть для новых попыток навязать жизнь материи. Однако в любом случае науки о государстве имеют в этом плане четко обозначенную задачу. Поскольку естественные науки всегда найдут наглядное подтверждение своим доводам в чувственном предмете, поскольку в них разработана наглядная и даже вполне убедительная терминология, весьма привлекательная для заполнения терминологических пробелов в науках об обществе, постольку дело идет о том, чтобы установи гь в науках о духе ясные и не заимствованные из других областей выражения, которые могли бы дополнить имеющиеся пробелы и тем самым сформировать чистое и последовательное словоупотребление. Оно же, в свою очередь, защитило бы науки о духе от смешения с естественными науками и способствовало бы также и со стороны терминологии разработке устойчивых и общезначимых понятий для выражения духовных фактов.

Граница, отделяющая объединение от других форм совместного действия в обществе, не может быть понятийно зафиксирована однозначным, для всех типов правового порядка одинаково значимым образом.

Долговременность как специфический признак объединения отличает его от менее устойчивых отношений воли в той или иной целевой взаимосвязи — в договоре, например, — только тем, что сам по себе договор не гарантирует длительности этих отношений. Кроме того, названный признак характеризуется известной неопределенностью, и хотя он связан с целевой совокупностью, природа которой воздействует на длительность единения, связь эта все же не дает возможности четко отделить объединение от менее прочных форм единства индивидуальных волений. Во-первых, не из всякой цели возникает объединение. Множество наших жизнепроявлений, вполне целесообразных самих по себе, никак не пересекается с целесообразной деятельностью других людей. А если это и случается, то чаще всего через координацию отдельных — последовательных и одновременных — действий людей, стремящихся достичь указанной цели. Например, хотя суть творчества и состоит в порождении образов в глубине одинокой души художника, но в определенный момент они вступают в царство теней, которыми полнится общечеловеческая фантазия, и занимают в этом безмолвном царстве место, определяемое более высокой, превосходящей данного художника целевой взаимосвязью. И, наконец, если целевая взаимосвязь все же зависит от других людей, то обычно бывает достаточно одного договора— в той мере, в какой последний обеспечивает объединение для ведения отдельного дела или целого ряда дел. При перерастании договора в объединение невозможным оказывается разведение этих понятий на основании критерия, который был бы общим для жизненных отношений и правовых порядков различнейших уровней развития культуры. Ведь грань между объединением и договором, связанным с коллективным ведением одного или нескольких дел, фиксируется правом; следовательно, грань эта по самой своей природе может быть однозначно выражена только юридически. А поскольку правовые порядки отличаются друг от друга, то, например, конструкция, которая выводит определение момента перехода от отношений договора к отношениям объединения исходя из римского противопоставления societas* и universitas,* оказывается откровенно бессильной, когда речь заходит о моменте возникновения какой-либо формы объединения в немецком праве.

Как трудно установить этот момент перехода, так же трудно и провести понятийную классификацию объединений таким образом, чтобы она была действительна для всех правопорядков.

Понятие, вокруг которого строится такая классификация, будучи понятием права, необходимым образом само принадлежит некоторому конкретному правовому порядку. Поэтому сравнивать можно только функции некоторого понятия в данном правопорядке и соответствующего ему понятия в др)гом правопорядке. Например, функция, которая в римском праве определялась понятиями municipium, collegium, societas publicanorum* сравнима с той функцией, какую в немецком праве имеют понятия «община», «гильдия», «ремесленное товарищество». Однако, как будет показано в ходе теоретико-познавательного основоположения, такие феномены, как семья и государство фактически вообще не поддаются понятийному конструированию. Любой метод, ставящий себе подобную задачу, занят сборкой механизма. Происходит постоянное повторение в разных формах принципиальной ошибки естественного права, которое от верного тезчса, что право есть система, основанная на одном из элементов человеческой природы (и, соответственно, отнюдь не доброй волей государства порожденная), затем последовательно переходит к конструированию государства из права, демонстрируя тем самым роковое забвение другой стороны дела, а именно могущества и фундаментальности объединенных форм человеческой жизни. Метод собирающего конструирования весьма плодотворен при выведении правовых отношений в рамках определенной, состоящей из конкретных элементов правовой системы. Но этим его возможности и исчерпываются. Это величие исторической действительности — в ней самой, и понять ее можно только в ее исторической взаимосвязи; фундаментальный же закон последней гласит: объединенная жизнь людей формировалась не путем собирания, а дифференцировалась и развивалась из единства семейного союза. Нашему познанию остаются только две возможности. Во-первых, обратиться к реликтовым формам объединения — тем, которые мы застаем сегодня на ступенях внешней организации общества, максимально приближенных к самым ранним стадиям ее развития. Толкование этих форм может пролить свет на широчайший исторический процесс, в ходе которого произошло вычленение внешней организации общества из живого, полнокровного и могущественною семейного объединения. Вторую возможность представляет сравнительный анализ развития форм объединенной жизни у различных народов и семей народов. Особая значимость эволюции этих объединенных форм жизни у германцев для таких исследований связана с тем, что здесь исторически достаточно хорошо освещенной оказывается сравнительно ранняя стадия развития жизни людей в рамках объединений, явившая миру необычайное богатство форм совместного бытия.¹ В сфере внешней организации человечества еще отчетливее ощущается действие всеохватывающего фундаментального закона исторической жизни. Согласно этому закону, как будет показано далее, процесс обособления отдельных систем культуры из тотальности внутренней целевой жизни человечества совершается постепенно, и так же постепенно эти системы культуры обретают полную самостоятельность и независимость.

Семья есть рождающее лоно любого человеческого порядка, всех форм объединенной жизни. Это одновременно и общность, основанная на самопожертвовании, и хозяйственное целое, и объединение в целях защиты. Благодаря естественным узам любви и уважения, семья осуществляет то, что является ее постоянной функцией, как недифференцированное единство — в сращении с правом, государством и религиозным объединением. Однако и эта, самая концентрированная из всех существующих, форма волевого единства индивидов имеет только относительный характер. Индивиды, образующие семью, не поглощаются ею полностью и без остатка, в глубине своего бытия каждый индивид сохраняет свою самодостаточность. Когда некоторые теоретики, низводя человеческую свободу и человеческое действие до уровня естественных потребностей организма, рассматривают семью как «социальную клеточную ткань»,² то подобным понятием наука об обществе с самого начала отказывает индивиду в свободном бытии для себя уже на уровне семейного объединения. Принимая за исходный пункт функцию семьи как «клеточной ткани», можно прийти только к социалистическому устройству общества.

Семьи организуются в родовые объединения, последние же либо включаются в объединения с иной структурой (например, в объединения по месту поселения), либо входят в состав более широкого союза. Государство в соответствии со своей главной функцией — быть властью, отличительным признаком которой является суверенитет, всякий раз имеет своей основой объединение с максимальным охватом, и поэтому семейно-родовое объединение и объединение государственное уже не совпадают друг с другом. Мы видим, что к тому моменту, когда германцы появляются на исторической сцене, это разделение у них уже давно произошло и немецкая большая семья уже сложилась. От эпохи, в которой отдельные семьи связывались в самостоятельное объединение родовым кланом, мало что сохранилось Общины функционируют теперь как автономные коммунальные объединения в рамках государства. Стадии развития, которые прошли здесь до того, как Цезарь и Тацит описали то, что происходило в диких северных землях, полностью скрыты от глаз наблюдателя, и судить о них можно лишь частично — на основании сообщений путешественников, свидетельствовавших о формах объединенной жизни примитивных народов. И хотя остатки древнейших форм объединенной жизни германцев указывают на то, что патриархальные отношения (mundium), господствовавшие в большой семье, вовсе не являлись конститутивными для родового объединения, то у многих других первобытных племен мы обнаруживаем, что порядок, основанный на подчинении вождю, вырос именно из патриархальной семьи. Таким образом, процесс дифференциации, приводящий к возникновению внешней общественной организации, у различных народов и семей народов уже с самого начала протекает по-разному. Это полагает жесткие границы сравнительному методу, который в стремлении прояснить древнейшие состояния современных европейских наций прибегает к использованию сведений о народах, находящихся сегодня на первобытной стадии развития

И тем не менее внешняя организация общества продолжает развиваться — на уровне семьи, на уровне подчинения одних родов другим, на уровне совместного проживания, в любом наделенном властными функциями союзе, в рамках церкви и какой-либо религиозной ассоциации, — и во всех модификациях она демонстрирует стихийную изначальность и безмерность, гибкость и приспособляемость, в силу чего в каждом таком объединении вызревает множество неопределенных и меняющихся целей, отбрасывается одна целевая взаимосвязь и выдвигается другая, да и отбрасывается она чаще всего лишь затем, чтобы вновь быть востребованной и удовлетворить любую всеобщую потребность, как только она заявляет о себе как о некоторой тенденции. Поэтому и существует в формах объединенной жизни людей различие, являющееся в большинстве случаев коренным, — различие между подобными объединениями и теми, которые конституируются определенным актом сознательного объединения воль и преследуют сознательно полагаемую и точно очерченную цель, что, естественно, соответствует более поздней стадии развития форм объединенной жизни каждого народа.

Окинув взором созданную человечеством конструкцию внешней организации общества в ее целостности, мы видим неисчерпаемое богатство форм. Во всех этих формах именно связь цели, функции и структуры есть то, что составляет закон их образования и, соответственно, исходный пункт сравнительного метода. Произвольно выбрав любой исторический срез, исследование объединенной жизни человечества способно обнаружить целевые взаимосвязи самого различного объема, которые лежат в основе всевозможных объединений, начиная с жизненного единства семейных отношений и кончая обществом по взаимному возмещению убытков, причиняемым градом; внешняя организация общества может иметь практически любые формы и структуры — от деспотических государств центральной Африки до современных акционерных обществ, где каждый его член полностью сохраняет свою личную независимость и лишь на договорных началах отдает строго определенную часть своего состояния на реализацию общих целей.

ЗАДАЧА ТЕОРЕТИЧЕСКОГО ПРЕДСТАВЛЕНИЯ ВНЕШНЕЙ ОРГАНИЗАЦИИ ОБЩЕСТВА

В предыдущем изложении были определены те фундаментальные психические явления, которые схожим образом всегда в известном переплетении друг с другом, образуют фундамент внешней организации общества. Отказавшись от понятийного разграничения и классификации форм объединенной жизни человечества, опирающихся на эти явления, мы описали их в исторической перспективе Таким образом, у нас появилась по меньшей мере возможность четко очертить ту проблему, которую историческое целое ставит перед теорией. Если говорить о положении и устройстве частных наук, на которые распадается теория внешней организации общества, то здесь особенно важными являются два вопроса. Первый из них касается положения и роли внешней организации, и в особенности отношения государства и права, второй — отношения государства и общества.

Поскольку первым будет рассмотрен вопрос о положении права по отношению к внешней организации общества, резонно было бы связать выводы, к которым мы пришли, обсуждая проблему права,¹ с предложенным затем понятием внешней организации общества.

Не всякая цель, как мы видели,² порождает объединение; множество наших жизнепроявлений вообще не соединяются в целевую взаимосвязь с жизнепроявлениями других людей; а если таковая и возникает, то часто достаточным условием для нее является простая координация действий индивидов, не требующая поддержки со стороны объединения. Существуют, однако, и такие цели, эффективность или даже сама возможность реализации которых зависит от наличия объединения. Отсюда вытекает отношение, связывающее жизненную деятельность индивидов, системы культуры и внешнюю организацию общества. Одни жизнепроявления не порождают никакой устойчивой связи между психофизическими жизненными единствами; другие имеют своим следствием целевую взаимосвязь и, соответственно, проявляют себя через ту или иную систему. Причем, в одних случаях определяющая их задача может быть осуществлена посредством простой координации индивидов в рамках целевой взаимосвязи, тогда как в других случаях ее исполнение берет на себя волевое единство объединения.

У истоков человеческого бытия и общественной взаимосвязи системы культуры и внешняя организация настолько сращены друг с другом, что различия их могут быть выявлены, только если посмотреть на них под разным углом зрения. Насущнейшие интересы человека предполагают контроль с его стороны над средствами удовлетворения своих материальных и духовных потребностей и приведение этих средств в соответствие со своими возможностями, а также защиту своей личности и приобретенной собственности. Здесь начало связи права и государства. Тело человека способно достаточно долго противостоять природным тяготам, однако его жизнь и все, что с нею связано, постоянно находятся под угрозой со стороны ему подобных. Поэтому модель, в соответствии с которой психические элементы, принадлежащие различным индивидам, для реализации некоторой цели соединяются в систему, не более чем абстракция. Стихийная сила страстей не позволяет человеку включиться в ту или другую* целевую взаимосвязь через сознательное самоограничение, только сильная рука удерживает каждого в положенных ему рамках. Объединением, которое эту задачу осуществляет — и которое, соответственно, в своей мощи превосходит все, что находится в сфере его досягаемости, а потому непременно имеет атрибут суверенности, — является государство. Причем, в этой роли оно выступает независимо от того, сращено ли оно все еще с семейным единством, родовым союзом, общиной, или же обособление его функций от функций этих объединений уже произошло. Дело не в том, что государство как волевое единство решает задачу, которая не могла бы быть решена столь же успешно координацией отдельных действий, а в том, что государство вообще есть условие всякой такой координации. При защите граждан его охранная функция обращена вовне, а при установлении и принудительном поддержании правовых регулятивов — внутрь.

Таким образом, право есть функция внешней организации общества. Его фундамент— общая воля этой организации. Право определяет сферы власти индивидов, исходя из задачи, которую они выполняют сообразно своему положению во внешней организации общества. Право является условием всякого последовательного действия индивида в системах культуры.¹

Однако право имеет и другую свою сторону, роднящую его с системами культуры.² Право — это тоже целевая взаимосвязь. Подобную взаимосвязь порождает любая — в том числе и государственная — воля во всяком своем проявлении, будь то строительство дорог, организация войска или законотворчество. Каждое выражение государственной воли, так же как и право, находится в непосредственной зависимости от содействия и поддержки находящихся в ее подчинении индивидов. Вместе с тем целевой совокупности права присущи и некоторые особенности, вытекающие из отношения правосознания к правопорядку.

Целевая совокупность права— ни in abstracto, то есть в той ее общей форме, в которой она повторяет себя во всех правопорядках, ни в конкретной взаимосвязи данного правопорядка — не является порождением голой воли государства. В этом смысле право не создают, а открывают. Такова — вопреки всей своей парадоксальности — глубочайшая идея естественного права. * Древнейшая вера в то, что правопорядок отдельного государства устанавливается богами, трансформировалась в ходе развития греческой мысли в представление о божественном мировом законе как о порождающей причине всякого государственного и правового порядка.¹ Это самый ранний из известных в Европе вариантов теории естественного права: божественный мировой закон все еще кладется в основу каждого конкретного позитивного законодательства. Первыми теоретиками, которые на развалинах старого здания греческого естественного права противопоставили законы природы позитивным законам конкретного государства и тем самым приписали естественному праву особую самостоятельную роль, были Архелай и Гиппий*; историческое значение второго из них в том, что он (вероятно, в связи со своими археологическими разысканиями) ввел различение естественного права, то есть общезначимых неписаных законов, которые обнаруживаются у самых несхожих, разделенных языковыми барьерами народов и потому не могут быть результатом заимствования, — и права позитивного, отказывая последнему в обязательной силе.² Выдающимися памятниками данного этапа развития естественного права служат трагедии Софокла, где противопоставление неписаных норм права позитивному закону, являясь, безусловно, отражением дискуссий своего времени, обретает свою классическую форму. Поэтому если естественное право придавало идее целевой взаимосвязи законченную форму, сообразно чему право трактовалось как некая система (безразлично, какая взаимосвязь имелась здесь в виду— божественная или естественная), то от нее, конечно же, отличали то, что привносится волей объединения. Так в Средние века теоретики естественного права противопоставляли естественной системе позитивное право — результат усиления властных полномочий объединения.¹

С положением дел, которое пыталась таким образом выразить теория естественного права, сущностно связана известная особенность отношения науки о государстве с наукой права, а именно относительная самостоятельность последней. Право есть цель в себе. В процессе возникновения и поддержания правового порядка правосознание действует в единстве с организованной общей волей, ибо оно представляет собой волевое содержание, сила которого коренится в глубинах личностного и религиозного переживания.

Концепция естественного права обернулась заблуждением потому, что целевую взаимосвязь права рассматривали как безотносительную — в частности, вне ее связи с хозяйственной жизнью и внешней организацией общества — и находящуюся по ту сторону исторического развития. Тем самым действительность была подменена абстракцией и множество форм правопорядка оказалось необъяснимым.

Научно осмыслить ядро этих абстрактных теорий позволяет только единый для всех наук об обществе метод, а именно тот, который соединяет в себе исторический и психологический анализ. Здесь к аргументативной цепочке, ведущей нас от положения частных наук о духе к их основоположению, можно добавить еще одно логическое звено. Разрешение проблемы, сформулированной естественным правом, возможно только в контексте позитивных правовых наук. Со своей стороны, последние могут прийти к ясному осознанию того, как используемые ими абстракции относятся к действительности, только в том случае, если будут опираться на основоположения теоретико-познавательной науки, устанавливающей связи понятий и положений позитивных правовых наук с понятиями и положениями психологии и психофизиологии. Отсюда следует, что не существует никакой особой философии права, что решить эту задачу под силу скорее философски обоснованной совокупности позитивных наук о духе. Последнее, однако, не отменяет того обстоятельства, что с точки зрения разделения труда и в учебных целях представляется полезным, чтобы задача общей науки права вновь и вновь решалась также и в форме естественного права. Вместе с тем здесь четко определяется и тот методологический контекст, в котором только и следует решать эту задачу.

А разве могла бы эта общая наука права заниматься его познанием иначе, чем в живой связи с общей волей в рамках организации общества? Такие феномены, как правовые убеждения и связанные с ними элементарные психические побуждения, обычное и международное право, действенны постольку, поскольку существует некоторый элемент человеческой природы, благодаря которому право есть цель в себе. Существенно дополнить здесь наше рассуждение может историческое рассмотрение той связи понятий и институтов права с религиозными идеями, которую мы обнаруживаем у истоков человеческой культуры. Однако (и это составляет другую сторону отношения права и государства) ни одна аргументация не сможет подтвердить существование фактического права, независимого от внешней организации общества. Правовой порядок есть такой порядок целей общества, который поддерживается его внешней организацией посредством принуждения. При этом государственное принуждение (понимаемое нами в широком смысле, см. с. 354) выступает как фундаментальная составляющая правового порядка. Но, как мы видели (с. 343 и след.), внешняя связь волений охватывает все организованное общество, что объясняет, почему в формировании и поддержании права участвуют, кроме государства, еще и другие формы общей воли. Каждое правовое понятие воплощает в себе, таким образом, определенный момент внешней организации общества. С другой стороны, любое объединение может быть создано только с опорой на правовые понятия. Это так же верно, как и то, что не потребность в правопорядке обусловила жизнь человеческого рода в форме объединений и что государственная воля формулирует правосознание не только через правовые установления.

Здесь выявляется другая сторона взаимоотношений науки о праве с наукой о государстве: развитие любого понятия первой науки возможно только через понятия второй, и наоборот.

Исследование двух сторон права, проводимое общей наукой о праве, ставит перед нами проблему еще более общего характера, которая выходит за пределы собственно права. Целевая взаимосвязь права развивалась исторически, то есть в конкретных констелляциях общей воли и благодаря усилиям конкретных народов. Антагонистическое напряжение между XVIII столетием (для которого вся общественно-историческая действительность растворялась в совокупности подчиненных историческому прагматизму естественных систем) и исторической школой XIX века (которая противопоставила себя этому абстрактному подходу, но из-за отсутствия подлинно эмпирической философии не пришла, несмотря на свою более прогрессивную позицию, к такому познанию общественно-исторической действительности, которое было бы категориально и содержательно ясно и потому могло быть использовано) может быть преодолено только основоположением наук о духе, также в противовес эмпиризму защищающим точку зрения опыта, непосредственной эмпирии. Опираясь на подобное основоположение, можно приблизиться к разрешению встающих вокруг права проблем: как тех, назревание которых шло параллельно развитию самого человечества, то есть вопросов, занимавших умы еще в V веке до Р. X. и в наши дни все еще раскалывающих юриспруденцию на непримиримые лагеря, так и иных — тех, которые связаны с духовным противостоянием XVIII и XIX столетий.

Дата добавления: 2014-11-29