Введение в науки о духе 20 страница

Обозначим, наконец, место изучения человеческого общества в общей взаимосвязи науки в рассмотренную нами эпоху. Отдельные теории в системах культур и внешней организации общества, возникшие в силу необходимости дать технические рекомендации в различных отраслях профессиональной деятельности, сохранили свой практический характер и в отношении политики, указав ей пути к созданию наилучших форм государственного устройства. Теоретическая наука в строгом смысле слова заканчивается для этих философов там, где воля начинает создавать свое царство. Уже отсюда следует, что эта эпоха еще не видела проблем в согласовании свободы воли с подчинением всех явлений закону причинно-следственных связей. Но еще более длительным, чем эта ограниченность метафизики, имевшая по необходимости лишь преходящий характер, было влияние, которое в этом направлении оказывало общее и постоянное отношение всей метафизики субстанциальных форм к проблеме свободы. Эта метафизика делала предметом познания только общие формы действительности, но эти формы не затрагивали свободы индивида. С завидной уверенностью, свойственной данному в рамках внутреннего опыта сознанию свободы, не задумываясь еще над вопросом о месте этого сознания в системе каузальных взаимосвязей, который ставит наука, Аристотель утверждает, что деятельность и бездействие, добродетель и порок находятся в нашей власти.¹

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

СКЕПТИЦИЗМ ПОДРЫВАЕТ ОСНОВЫ МЕТАФИЗИКИ.

НАРОДЫ АНТИЧНОСТИ ВСТУПАЮТ В ЭПОХУ РАЗВИТИЯ ЧАСТНЫХ НАУК

Место, которое у Аристотеля занимает познание по отношению к действительности, предписано познанию самой метафизикой. Наша объясняющая история метафизики выполнила свою основную работу; теперь нам предстоит осветить дальнейшие этапы развития метафизики.

Между тем скептицизм, зародившийся в эпоху софистов, продолжал свое существование. Непосредственно после Аристотеля на сцену выступает Пиррон, основатель скептической школы. Дебатами, которые велись этой школой, в особенности же новой Академией скептического направления, наполнены III и II столетия до Р. X.; черту под ними подводит составленный Секстом Эмпириком свод аргументов, направленный против всех наук. Эти аргументы, если их сравнить с релятивистскими доводами Протагора, свидетельствуют о прогрессе скептической мысли, что видно из того, как их участники, опираясь на созданные уже логику и метафизику, используют, для проведения главной мысли скептицизма, различия между восприятием и мышлением, феноменом и лежащей в его основе объективной причиной, силлогизмом и индукцией и пр. Здесь еще отчетливее обнаружились границы, положенные скептицизму греческим духом. Но внутри той системы допущений, от которой отправлялись народы античности, этот скептицизм оказался совершенно неопровержимым. Он вышел победителем в сражении, развернувшемся на широком поле греческой метафизики.

СКЕПТИЦИЗМ

Каковы же границы аргументации, применявшейся скептическими школами античности? Если ознакомиться с письменными свидетельствами, оставшимися от той эпохи, то станет понятным наше желание прийти на помощь скептикам, взирая на них с нашей более высокой точки зрения, — когда нашему взору предстает то, что лежало вне их горизонта. Таким образом выясняется, что как бы скептики ни оспаривали и ни упраздняли идею объективного познания мира, выработанную античностью и входящую в их философский кругозор, их критика, тем не менее, абсолютно не замечала другого — и поэтому не затрагивала его. Сократовское незнание, проникнутое страстным чувством истины, обращено в будущее. Погруженный в свои мысли Пиррон стоит на границе древнегреческого мира. Он невозмутимо констатирует, что никакая метафизика, никакое положительное знание, на которое вообще был способен греческий дух, не способны стать объективной истиной. Еще должно было наступить время, когда с более высокой точки зрения было увидено другое, то, что скептики от Пиррона до Секста Эмпирика не сумели заметить. Их окончательный приговор, вынесенный позиции метафизиков в целом, сохранил свое значение: они подорвали основы метафизики, но ведь истина-то как раз и не есть метафизика.

Итак, мы дополним наши знания этой интуицией, чтобы основательнее понять скептиков. Они говорят о состоянии восприятия, которое переживает человек¹, отличая его от познания.² Но они не имеют ни малейшего представления о том, что осознание такого состояния, не оспариваемое ими, само по себе уже есть знание, и притом самое надежное знание, от которого любое познание должно заимствовать свою достоверность. Но скептики, в соответствии с метафизической позицией, ищут истину исключительно в том, что мышление за данным во внешнем восприятии феноменом усматривает в качестве его объективной основы. Поэтому хотя они и признают зрение и мышление несомненным фактом, но факт этот в их глазах не содержит в себе полноценного знания, а именно знания о фактах сознания. В результате скептики не делают окончательного и ясного вывода о том, что внешний мир является лишь феноменом для сознания, и в силу этого не приходят к воззрению, которое совершенно последовательно трактовало бы внешний мир в этом духе; они лишь задаются вопросом, может ли данное в сознании чувственное впечатление использоваться как знак объективной основы таких феноменов. И справедливо отвечают на этот вопрос отрицательно. Они правы, когда отрицают любой вид познания этой объективной основы феноменов, кантовской вещи-в-себе.² Таким образом, они заблуждаются лишь в том, что на этом основании оспаривают возможность знания.

Секст Эмпирик, в частности, решительно заявляет: скептик не упраздняет являющееся. Скептик признает то пассивное состояние, в котором он пребывает в момент восприятия, и подвергает сомнению лишь утверждение относительно объективной основы этого состояния.³ В полном согласии с вышесказанным мы находим у Диогена Лаэртского указание на границы скептицизма, как их установили сами скептики в противоположность искажающим воззрениям метафизиков. В состояниях, нами переживаемых, то есть в феноменах (τα φαινόμνεα), скептики не сомневаются, они ставят под сомнение лишь возможность какого бы то ни было познания того, что в них истинно, то есть того, что лежит в основе феноменов во внешнем мире.⁴ Эти категорические заявления показывают, что скептики совершенно неспособны правильно оценить значение признаваемых ими феноменов сознания для решения проблемы знания. Отрицая знание об истинно сущем как таковом, на деле они опровергали лишь познание внешнего мира. Границы, очерчивающие горизонт мышления скептиков, отчетливее всего проявились в одном примечательном споре. Если скептики заявляют: «все ложно», то метафизики возражают: «значит, ложно и данное утверждение, следовательно оно отрицает само себя». Наиболее основательный ответ скептиков на это возражение таков: говоря так, скептик отражает лишь свое собственное состояние, не выражая никакого мнения на этот счет, не высказывая никаких суждений по поводу того, что находится вне его и лежит в основе феноменов.¹ Разрешить этот спор может лишь теоретик познания, заявив: как раз в этом состоянии человеку и дано подлинное знание, и как раз в нем заключен исходный пункт всякого философствования.

Уяснив для себя эту ограниченность скептицизма, мы, тем не менее, решительно рекомендуем всем, кто считает возможным познание объективной основы того, что явлено нам в наших впечатлениях, обратиться к дошедшим до нас фрагментам философии скептической школы, образцовым способом опровергнувшей возможность такого познания. Релятивизм современных философов, в той мере, в какой он доказывает невозможность метафизики как таковой, ничем не отличается от релятивизма Секста Эмпирика. Современный релятивизм разве что шире релятивизма скептиков в том отношении, что, признавая относительность феноменов, он создает теорию их взаимосвязи. Хотя надо сказать, что в учении о «вероятности», развитом самым знаменитым из скептиков, Карнеадом, тоже высказывается мысль, что после отказа от постижения истины еще остается возможность создать непротиворечивую взаимосвязь феноменов с целью установления ценности каждого отдельного впечатления.

Релятивизм скептиков доказывает невозможность познания объективных взаимосвязей внешнего мира, прибегая для этого к критике восприятия и мышления. Тем самым он подготавливает возникновение великой системы доказательств, которую дали XVII и XVIII века: эмпирическая школа, начиная с Локка, подвергла аналитическому расчленению акт восприятия, стремясь найти в нем возможности для объективного познания, в то время как рациональная школа в тех же целях расчленила процесс мышления. При этом с несомненностью выяснилось, что ни там, ни здесь невозможно обнаружить источник метафизического познания объективной взаимосвязи явлений.

Поэтому сразу же встает вопрос: какова познавательная ценность данных чувственного восприятия? Образы явлений обусловлены прежде всего органами чувств. Обоснование, которое дает Протагор релятивизму посредством наблюдений за чувствами, в наше время было углублено благодаря прогрессу биологических исследований. Аппарат зрения у различных живых существ очень разный, что побуждает сделать вывод о различии возникающих благодаря этому аппарату зрительных образов. Здесь эта школа применяет метод наблюдения за субъективными чувственными явлениями, используя условия, при которых они возникают, как аналогии, чтобы составить себе представление об отклонении зрительных образов, возникающих у животных, от обычных зрительных впечатлений у человека. Такая же процедура применяется и в отношении других органов чувств. При высокой температуре пересохший язык дает нам иные вкусовые ощущения, чем в нормальном состоянии, вследствие чего можно предположить, что и соответствующие состояния у животных сопровождаются различием вкусовых ощущений. Итогом будет такая картина: касаясь струн лиры, наши пальцы извлекают из нее то низкий, то высокий звук — так и игра одних и тех же действующих на органы чувств объектов, вследствие тонкой и разнообразной настройки ощущений, зависящей от самого строения живых существ, порождает совершенно различные феномены.

Такое же различие можно обнаружить и в человеческом мире. Доказательством тому служат зрительные фантазии, а также широкое разнообразие реакций на внешние впечатления, вызывающее в одних случаях удовольствие, в других отвращение. Кроме того, объекты даны нам посредством чувственных ощущений пяти видов; одно и то же яблоко может восприниматься нами как гладкое, ароматное, сладкое, желтое. И кто может сказать, обладает ли оно только одним качеством и лишь в силу различного устройства органов чувств предстает в различных видах? Приведенное нами сравнение с пальцами, касающимися струн лиры, наглядно показывает эту возможность. И разве не может яблоко с той же вероятностью обладать пятью или даже большим количеством неизвестных нам качеств? Человек, слепой и глухой от рождения, считает, что у объектов лишь три типа качеств. Перед лицом такого рода фактов мы не вправе апеллировать к природе, якобы приводящей наши органы чувств в соответствие с воспринимаемыми предметами. Ведь даже впечатления, воспринимаемые одним органом чувств, зависят от изменений состояния этого органа. Вода, которой смачивают воспаленное место, кажется кипящей, тогда как при нормальной температуре кожи она ощущается тепловатой. Вот насколько тесно учение скептиков смыкается с теорией чувственных энергий, созданной Иоганном Мюллером.¹

Уразумение относительности чувственных образов становится более ясным по мере осознания нами того, каким образом меняющиеся внешние обстоятельства, при которых нам дан объект, обусловливают различие впечатлений. Звучание одного и того же объекта в разреженном воздухе порождает иное впечатление, нежели в сгущенной атмосфере. Козий рог, обычно черный, если его поскрести, будет выглядеть белым; песчинка на ощупь кажется жесткой, а куча песка — мягкой.¹

Так Секст Эмпирик выводит общую формулу относительности всякого воспринимаемого образа пли чувственного впечатления. Все приведенные им тропы оказываются, в конце концов, детализацией всеобъемлющей теоремы относительности впечатлений.²

Эти впечатления обусловлены особенностями субъекта и внешними условиями, при которых явлено объективное. Таким образом, вопреки всей метафизике, утверждающей, что она в состоянии проникнуть в сущность вещей, можно полагать, что восприятие способно выразить лишь отношения объективного.

А что же разум? Мышление? Опровержение скептиками объективного познания природы в этой области выглядит куда менее убедительным, нежели при исследовании познавательной ценности чувственного восприятия. Опирающаяся на доводы разума наука, которую развивали Платон и Аристотель, лишилась доверия. Карнеад исходит из того, что разум должен черпать свой материал из восприятия. Согласимся пока с этой посылкой. Данная проблема обретает наиболее общую форму благодаря понятию критерия. Ясно, что восприятие не содержит в себе критерия, позволяющего различать между ложными и истинными восприятиями. Мы не можем отличить одни от других на основании некоего внутренне присущего им свойства. Стало быть, критерий надлежит искать в мышлении, в разуме. Но мышление в данном случае находится в положении человека, перед которым поставили портрет незнакомого ему лица и попросили оценить, пользуясь только этим портретом, насколько изображение близко к оригиналу; наш разум не в силах, опираясь на образы, запечатлеваемые чувствами, делать какие-либо заключения о том неизвестном, что лежит в их основе.

Если же мы, напротив, вместе с Платоном и Аристотелем предположим, что мышление обладает своим собственным содержанием, мы не сможем установить его отношения к реальности. Разум, помещающийся во внутреннем мире человека, не содержит в себе никаких данных, позволяющих определить то, что находится вовне. Не поможет разрешить эти трудности и метод умозаключений. Уже скептикам было совершенно ясно, что большая посылка силлогизма должна быть достоверна, не будучи выведена из других силлогизмов, ее необходимо доказать посредством полной индукции, и в этом случае вывод, якобы сделанный в заключении силлогизма, уже содержится в большой посылке; следовательно, в заключении не рождается новая истина. Любой метод умозаключения, таким образом, заранее предполагает наличие истины в последней инстанции, которая, однако, не дана человеку ни в восприятии, ни в разуме.

Эти доказательства невозможности познания объективного одержали полную победу над метафизикой в той мере, в какой она претендует на познание объективной взаимосвязи мира вне нас. Но они не опровергают возможности познания вообще. В них не учитывается то обстоятельство, что в нас самих существует реальность, которую невозможно отрицать. В дизъюнкции, предлагающей выбор — или внешнее восприятие, или мышление — налицо изъян. Этого не сознавали скептики; этого не видел даже Кант.

Скептицизм, однако, вскрывает трудности в реальных понятиях, представляющих собой те связующие нити, которые скрепляют всякую метафизическую конструкцию мира, причем трудности эти в самом деле отчасти непреодолимы. Так, скептицизм совершенно верно видит, что понятие причины выражает не реальность, а всего лишь отношение; но в качестве такого отношения причина не обладает реальным существованием, она лишь примысливается к сфере действительного.¹ Он подмечает, что причина не может мыслиться ни предваряющей следствие, ни существующей одновременно с ним. В рамках скептицизма показано, что любая попытка ясно представить отношение между причиной и следствием в его единичных компонентах невыполнима. Так что атака, какой скептицизм подверг умопостигаемость отношения между причиной и следствием, так и не была отбита.

Карнеад ставит под сомнение понятие Бога как первопричины мира в своей плоской полемике с не менее плоской телеологией, считавшей человека целью природы, после чего прибегает к аргументации, построенной на антиномии между качествами личного существа, с одной стороны, и природой совершенного и бесконечного, с другой.¹ Равным образом в основных понятиях математики и физики — таких, как тело, протяженность, движение, соединение— скептики обнаруживают известные трудности для аналитического ума.

Антагонизм скептической школы по отношению к практической философии метафизиков концентрируется в их полемике с основополагающей для метафизики теорией высшего блага. И эта полемика отчетливо демонстрирует слабое место в позиции скептиков. Их наиболее убедительный аргумент таков. Стремление воли к благу как к своему объекту предполагает, что благо заложено не в самом этом стремлении (ибо мы хотим выйти из состояния устремленности), а в цели этого стремления. Эта цель не может быть фактом, находящимся вне нас, она должна быть переживаемым нами состоянием, расположенностью нашей души; равным образом и некоторое телесное состояние существует для нас как благо лишь благодаря нашей душевной расположенности. До этого момента аргументация скептиков безупречна. Но гут снова заявляет о себе постоянно возникающее у скептиков смешение непосредственного знания с абстрактным познанием. Мы не в состоянии узнать, какая расположенность души есть для нас благо, ибо не знаем даже, существует ли и что есть та самая душа, о расположенности которой идет речь. Грубая ошибка скептицизма!

МЕТАФИЗИКА ПОСЛЕ АРИСТОТЕЛЯ И ЕЕ СУБЪЕКТИВНЫЙ ХАРАКТЕР

Той силой, которая в аристотелевской школе концентрировала всю совокупность научных изысканий, была философия, в отличие от школы Платона, в которой это место отводилось математике и астрономии. История скептического мировосприятия, описанная нами, показывает, однако, что и придание усилиями Аристотеля метафизике законченной формы не смогло преодолеть отрицающую ее теоретико-познавательную концепцию, которую софисты противопоставили еще не совершенной метафизике. С другой стороны, теперь была подготовлена почва для изменений благодаря тому, что под организующим влиянием метафизической философии получили развитие пауки о природе а науки о духе. Так в ходе всеохватывающего процесса дифференциации европейского духа происходило дальнейшее обособление наук. Частные науки теперь в известной мере начали отделяться от метафизики, натурфилософии и практической философии. Однако это отделение совершалось еще не так последовательно, как в Новое время. Многие из крупнейших позитивных ученых по-прежнему разделяли позиции той или иной метафизической школы или, по крайней мере, сохраняли с ними внутреннюю связь. Такому ходу развития соответствовало то, что одновременно возникали новые философские секты, имевшие целью удовлетворение душевных потребностей своих создателей.

Так обособились друг от друга метафизика, отказавшаяся играть главенствующую роль в научном движении, и частные науки, развивавшиеся в позитивном духе на основе эмпирических данных и сравнительного анализа. Метафизика— стоическая, эпикурейская, эклектическая— была влиятельной силой в сфере культуры, в широких кругах образованного общества. Частные же науки опирались исключительно на опыт, встав на службу цивилизации, стремившейся установить свое повсеместное господство.

Перечисленные метафизические системы обобщили и сделали доступным изучению результаты своих разысканий более простым способом. Они по возможности уберегали эти результаты от нападок скептиков, понизив требования к строгости доказательств и приблизив их к набиравшему силу эмпиризму. Таким образом, их целью стала расположенность души, сферой применения — общая культура, формой выражения — упрощение. Атомизм отнюдь не стал более плодотворным для объяснения сложных фактов природы, чем он был в системе Демокрита. Ибо допущение эпикурейцев, согласно которому атомы в пустом пространстве падают сверху вниз вследствие собственной тяжести, двигаясь с одинаковой скоростью и отклоняясь от вертикали, настолько очевидно не годилось для объяснения явлений космоса, что только легкомыслием членов школы и их отсталыми астрономическими воззрениями можно объяснить этот раздел их философской системы. Монотеизм, хотя стоическая школа сближает его теперь с эмпиризмом или придает ему пантеистическую окраску, не преодолел противоположности между движущей, заключающей в себе различные формы силой и материей.

Истории остается лишь указать на тот факт, что с начала деятельности Левкиппа и на всем протяжении существования народов античности сохранялась противоположность между механическим, атомистическим и теистическим, телеологическим объяснением природы. Работа атомистической мысли не прерывалась ни на один день. Для нее космос — просто некое скопление вещей; части в нем наличествуют каждая сама по себе, словно других частей и не существует. Начальное состояние мира, от которого отправляется эта теория, сопоставимо разве что с первичным состоянием общества, измысленным теоретиками естественного права, couiacHo с» тому подход), в мир с самого начала были заброшены индивиды, думающие каждый только о себе и просто сталкивающиеся друг с другом в тесноте мира. Со все большей отчетливостью оформляется это одностороннее направление мысли, устраняющее, по с\ти, проблему того, каким образом единичные вещи могут подчиняться общим законам и оказывать воздействие друг на друга? Так от поколения к поколению продолжается борьба между ясностью, признающей только чувственно представленное, и глубиной, стремящейся выразить непостижимое, но тем не менее реально существующее во взаимосвязи, которая не может быть дана ни в одном чувственном элементе. Гёте как-то назвал это явление борьбой неверия с верой, объявив это противоречие глубочайшим из всех противоречий истории. Механистическая философия, а с другой стороны, и философия скептическая в античную эпоху избегали сводить созерцаемый в природе порядок вещей, особенно наглядный в мире звезд, к некой интеллектуальной причине. Скептицизм, в силу бесплодной, чисто негативной позиции, какую он занял по отношению к феноменам, вообще отрицал познаваемость сущего. Философия атомистов по меньшей мере осознавала проблему, научная разработка которой новыми народами поставит впоследствии под сомнение метафизику интеллектуальной причины — проблему механистического объяснения космоса.

В определенный момент в познании происходит изменение, которое, распространившись из сферы метафизики на наиболее существенные вопросы частных наук, будет иметь исключительно важное значение для дальнейшего интеллектуального развития.

Условия, в которых прежде находилась греческая наука о государстве, теперь остались в прошлом. В эпоху ее господства было принято уподоблять отдельное государство атлету; свобода, существовавшая в этих государствах, понималась как участие в господстве, и современному человеку положение, в котором находился афинский гражданин времен Клеона, во многих отношениях показалось бы положением раба. Правда, уже в эпоху развития греков как нации раздавались голоса против такого положения дел. В политических трактатах до сих пор не оцененного по достоинству Антисфена, а также Диогена, из которых первый был неполноправным гражданином, а второй изгнанником, утверждалась мысль о внутренней свободе мудреца, противостоящего давлению со стороны государства, более того, несовместимость внутренней жизни человека и внешней суеты публичной жизни. Когда формирование греческой нации подходило к завершению, когда в результате походов Александра Македонского грекам открылся Восток и, наконец, когда сложилась Римская империя, стремившаяся осуществить свою всемирно-историческую миссию и объединить все культурные нации под эгидой единого права и общего государя, постепенно изменяется и жизнеощущение человека, который теперь, ежедневно сравнивая греков и италиков с темнокожими обитателями стран Востока, начинает ощущать то общечеловеческое, что присутствует у тех и других. Узы, связывавшие с государством восточного человека, который жил и преподавал в Греции, грека по национальности, подданного македонских царей, а затем римских оптиматов, носят совершенно иной характер, нежели те, что связывали, например, Сократа с законами его родного города. Так возникает совершенно новая политическая философия.

Идет непрерывный рост литературы о государстве. Цицерон с восхищением говорит о большом количестве и духовном значении политических сочинений, созданных школами Платона и Аристотеля. До нас дошли названия политических трактатов Спевсиппа из Афин, Ксено-крата из Халкедона, Гераклита из Гераклеи Понтийской, а также Те-офраста из Эреса (множество трактатов), Деметрия Фалерского, Дике-арха из Мессены. Резко контрастируя с очевидно небольшим числом политических или, скорее, заостренных против политической жизни писаний эпикурейцев, появляется богатая политическая литература стоиков, сочинения Зенона из Китиона, Клеанфа Асского, Герилла из Карфагена, Персея из Китиона, Хрисиппа из Сол, Сфера Босфорского, Диогена из Селевкии, Панеция Родосского. Заметно, что среди философов стоической школы значительно преобладают уроженцы варварских стран. Зенон по происхождению финикиец; Персей поначалу был рабом Зенона. По мере того как Стоя привлекает к себе преде гави-телей варварских народов, по мере того как впоследствии принципы греческого умозрения о государстве и праве передаются римлянам, осуществляется связь политической науки, в особенности стоической, с монархиями, ставшими наследницами государства Александра Македонского, с их жизненными потребностями, а позднее и с жизнью римского государства. Стоическая школа связывает упрощенную телеологическую метафизику с идеей естественного права, и как раз в этой, отвечавшей практическим потребностям жизни, связи и заключалась главная особенность ее влияния. Впоследствии римляне осуществят эпохальное объединение умозрений о естественном правее позитивной юриспруденцией. В этой литературе постепенно пробивает себе дорогу новое общественное чувство, присущее человеку последних столетий до Р. X. Это видно по тому, как эгоистический квиетизм эпикурейцев преобразует естественное право прежней национальной эпохи. Согласно воззрению этой школы, государство основано на договоре о безопасности, продиктованном личным интересом. Так частный человек и его интерес становятся масштабом ценности государства. Но более достойным выражением изменившегося общественного чувства стала политическая наука стоической школы. Монотеистическая метафизика продолжает разрабатывать здесь идеи, развитию которых прежде препятствовал национально-греческий дух и созданные им институты. Теперь совокупность всех разумных существ рассматривается как государство, в состав которого входят отдельные государственные единицы, как отдельные дома — в состав города. Это государство живет по единому закону, который в качестве всеобщего естественного закона стоит над всеми частными политическими правопорядками. Отдельные граждане этого государства наделены известными правами, предоставляемыми этим всеобщим законом. Такое всемирное государство и мыслится как сфера приложения усилий мудреца.

САМОСТОЯТЕЛЬНОСТЬ ЧАСТНЫХ НАУК

В этот же период, как мы уже упоминали, у античных народов наблюдается возникновение частных наук. Столь глубокие интеллектуальные изменения связаны, как правило, с изменениями во взглядах лиц, являющихся проводниками новых жизненных перемен, а также с организацией научных учреждений. Наряду с философскими школами теперь появляются целые научные учреждения, основанные государством или отдельными правителями. Александрия, благодаря щедрой и дальновидной политике ее правителей, стала* центром нового духовного движения; тем самым интеллектуальное главенство переходит от Афин к Александрии. Возникает потребность в обсерваториях с постоянно усложняющимся оборудованием, в зоологическом и ботаническом садах, анатомических театрах и гигантских библиотеках, чтобы и впредь оставаться на переднем крае позитивных наук. Происходившее в это время не уступало по значению тому, что на тот момент было создано метафизическим движением в философии. И если о вступлении новых европейских народов в стадию развития позитивных наук, начавшемся в XV столетии, можно говорить как о Возрождении, то и в ту пору позитивные исследования возобновляются на том самом месте, где частные науки античности вынуждены были прервать нить своей деятельности, и пусть никто не подумает, что суть европейского Возрождения, в той мере, в какой оно является интеллектуальным движением, сводилась к эпизодическому расцвету итальянского неоплатонизма или обновленному прочтению подлинного Аристотеля в Италии или Германии.

II все же знания, приобретенные на метафизической стадии развития античной науки, послужили основой для достижений последующей эпохи, когда главное направление интеллектуального прогресса было связано с областью частных наук. Первым условием этого прогресса явились понятия, разработанные учеными прошлого. Так, греческая метафизика сформулировала понятия субстанции и атома, которые отличались от понятий причины, условия или основания, а также воплотила в жизнь понятие формы в отдельных областях. Она выявила основные виды отношений, такие, как взаимосвязь между структурой, функцией и целью в организме, или между политическим успехом и участием в распределении властных полномочий в рамках политического целого.

Второе условие заключалось в развитии фундаментальных, хотя и неоднородных по своей очевидности положений. В этих положениях утверждалось: не существует перехода от ничто к бытию, или обратно, от бытия к ничто; нельзя одновременно утверждать и отрицать что-либо в одном и том же отношении; предпосылкой движения в пространстве является пустота. Наконец, важное условие состояло в логическом сознании. Усилия, предпринятые с целью подчинить реальность законам познания, привели греческий ум в эпоху софистов к революции, в водовороте которой могла бы погибнуть вся греческая наука. Аристотелевская логика, введя научное исследование в рамки закона, подавила эту революцию и впервые сделала возможным спокойное поступательное развитие позитивных наук. В этой логике заключалась предпосылка создания математических наук, как об этом свидетельствует, в частности, Евклид. Только благодаря ее помощи, в эпоху, когда метафизики и физики вели распри о возможности критерия истины, смог появиться труд Евклида о началах математики, который своей логически неуязвимой цепью доказательств словно бы оспаривал то, что всему миру казалось бесспорным, став классическим образцом очевидности.

Дата добавления: 2014-11-29